– Поздравляю!
– Ну а ты как?
– Молчат.
– Плохо дело. Слушай, я если чем могу помочь…
– Спасибо, – вздохнул Скотт.
Страх осознания подступил к Скотту уже в машине, под бормотание радио мысли становились все тяжелее. Что взять с Оппи, старый пьяница лишь хотел остаться на плаву. Просто не верилось: он так старательно работал над всем, что ему поручали, на студии ни капли в рот не брал! Наверное, ляпнул что-то не то, не подумал, а с языка сорвалось. Перешел дорогу не тому человеку, как Райнеке.
Слухи об убийстве дошли и до Шейлы, но даже «Голливуд репортер» такого напечатать не смел. Дотти постоянно держала Скотта в курсе всех новостей из Пасадины. Официально смерть Райнеке объявили самоубийством, никакого следствия проводить не стали. Бенчли молчал, и за время рождественских каникул Скотт понял, что судьба Райнеке превратится в городе в такой же секрет Полишинеля, как смерть Джин Харлоу и Тельмы Тодд[133].
В удаленном от городского шума Энсино ночи стояли тихие. Постоянно шли дожди, и, если подступала бессонница, Скотт принимал снотворное и лежал, прислушиваясь к журчанию в водосточной трубе и дыханию дома, представляя при каждом скрипе темную фигуру на лестнице.
В ту ночь Скотту приснилось, что он убил женщину. Босая, в белом платье, она лежала в поле с открытыми глазами в высокой сухой траве прямо перед его машиной. Скотт не знал, как и почему убил ее, просто знал, что убил. Чтобы выпутаться, тело нужно было спрятать, и, обливаясь потом, он стал рыть глубокую могилу. Во сне его бросало в дрожь от мысли, что это – не кошмар, а воспоминание, грех, забытый намеренно, как и то, кем была эта женщина. Страх охватил его настолько, что, и проснувшись, он, будто сойдя с ума или потеряв память, не мог понять, случилось ли это с ним когда-то или нет.
Скотт попросил Магду запирать ворота, а по утрам включал перед уходом свет. В магазине присматривался к покупателям, пропускал их перед собой на кассе. Однажды по дороге домой он свернул на случайном повороте, проверяя, нет ли за ним слежки.
Но и без всякой слежки было ясно, к чему идет дело. После обеда в пятницу позвонил Эдди, попросил подняться к нему на разговор. Скотта подмывало схватить чемоданчик и сбежать. В воскресенье наступал Новый год, и половина кабинетов в крыле сценаристов пустовала. Оппи стучал по клавишам машинки, видимо, опять марая бумагу какой-нибудь тарабарщиной. Дотти и Алан уехали в Нью-Йорк, Хаксли нежился на пляже в Мексике. Шагая по длинному коридору к лифту, Скотт вдруг с детской обидой подумал, что на двери кабинета так никогда и не появится его имя.
Эдди говорил извиняющимся тоном, пожимал ему руку, говорил, как хорошо Скотт справлялся, как полюбились всем «Три товарища». Но работать над «Мадам Кюри» он больше не будет, и все черновики следовало передать секретарю.
– Мне всего-то нужна еще неделя…
Не Эдди так решил. На оставшийся по контракту месяц Скотта передавали под начало зятя Майера Дэвида Селзника. Тому требовались, кто мог помочь с «Унесенными ветром».
Где еще, кроме как в Голливуде, можно в один день и потерять работу, и попасть в самую гущу событий?
– Эту дешевку? Нет уж! – ответил Скотт.
Однако в понедельник исправно явился на работу.
Гановер, последствия
Селзник был из новой плеяды. В отличие от Майера, Голдвина и Леммле[134], он никогда не торговал пуговицами в Минске или английскими блузами в Кракове, чтобы заработать хоть какие-то средства к существованию и покинуть семейное гнездо, не страдал неделями в третьем классе океанского лайнера, грезя о мощенных золотом улицах, не мыкался по съемным углам в еврейских кварталах небогатых районов города, не воевал с соседями, не налаживал собственное дело, не отбивался от итальянской мафии, – а наживал капитал сначала одним предприятием, потом другим, между делом возводя на пыльном подножии холмов процветающее королевство Голливуд. Селзник был американцем и, значит, особой хватки не имел, как и гения Тальберга. А потому не скупился платить за то, чего самому не хватало, – за талант других, вкалывая при этом больше, чем любой старожил студии, взбодренный таблетками.
Скотту Селзник поручил редактировать уже и так отредактированный сценарий Сидни Говарда[135], но сам же не давал ему спокойно работать. То и дело ему приходили в голову новые мысли, и, подгоняемый сроками, он строчил записки одну за одной.
«Сцена 71: Разве Скарлетт не рассердится, когда Ретт смеется над ней? Разве она ему это спустит молча? Добавить шутку».
«Сцена 75: Нужно вызвать сочувствие к Фрэнку, но дать понять, что Скарлетт не виновата в том, что он попал в ее сети. Смеяться над его влюбленностью не должна ни она, ни зритель. Положение комичное, однако Фрэнк должен сохранить достоинство».
Еще больше мешало Скотту непоколебимое стремление Селзника держаться диалогов Маргарет Митчелл. Все равно что вдавливать не те кусочки в огромную сложную мозаику.
Роман был совсем не так плох, как ему думалось вначале. Когда книга только вышла, Скотт отнес ее к раздутым историческим эпопеям, с их непременными кринолинами и цветущими магнолиями. Прочитав же внимательно, счел сюжет неглубоким, но затягивающим, так что сам не мог оторваться по полночи и последнюю страницу перелистнул с сожалением. В Скарлетт ему виделась дикость и гордость Зельды, а в Ретте – собственная неукротимость и страсть к жизни. Герои не были по-детски невинны, как Ромео и Джульетта. Их любовь была безупречна по тем же причинам, что и невозможна, обречена с самого начала, как борьба южан в той войне. Селзник прав: этот фильм войдет в историю, если, конечно, его все-таки снимут.
Селзник был полноправным хозяином «Унесенных ветром». Роман еще не успели напечатать, а он уже выкупил права, поставив пятьдесят тысяч на никому не известную писательницу. Скарлетт искали два года, букмекеры уже стали принимать ставки, за роль боролись Лана Тернер[136] и Джоан Беннет, но в моде были золушки, и, к возмущению поклонников книги, выбор пал на англичанку Вивьен Ли, ту самую, под которую Скотт писал «Янки в Оксфорде».
Селзник хотел собственный сценарий. Скотт стал девятым сценаристом, которого он привлек к работе, и все равно посылал десятки указаний к каждой сцене. Больше он ни о чем думать не мог, но переписывал черновики слишком часто и сам же в них путался. По его просьбе Скотту нередко приходилось возвращать в текст строчки, которые Селзник вычеркнул в тот же день.
Работа осложнялась и тем, что Селзник страдал бессонницей, а потому ждал, что и сценаристы разделят его бдение. Он приглашал полуночников к себе на верхний, продюсерский, этаж, когда в павильонах звукозаписи заканчивала работу ночная смена. Таблетки здесь Скотт принимать не решался, зато помогали свойственная ему бессонница и бодрящая кола. На рабочем столе, как словарь, непременно лежал роман прогнутым корешком вверх, а на диване, сбросив туфли, урывками дремала секретарша. Каждые пару часов Селзник вызывал на совещание и сцена за сценой прогонял последние правки, читал диалоги с акцентом, выдававшим в нем выходца из еврейских кварталов Питсбурга, пожевывая при этом сигару, так что и Сьюлин, и Мелани, и Присси у него говорили как никудышные зазывалы.
– Как, по-вашему? – спрашивал он собравшихся. Секретарши поднимали головы от блокнотов. – Знаю, это не по книге, но что поделать. Надо, чтоб она позабористее тут сказала, вроде: «Никогда я такого не полюблю!» Не так, но в таком духе. Скотт? Кэролайн? Кто-нибудь!..
Скотт помнил работу с Тальбергом – тот редко что-то говорил и направлял как раз своим молчанием. Когда совещание подходило к концу и все высказывались, он просто кивал, благословляя победителя, или качал головой и невзначай бросал замечание, решавшее всю загвоздку. Он не переживал о диалогах, костюмах и музыкальном сопровождении, для этого были другие люди. Селзник же никому не доверял даже мелочей и топтался на месте, застревая на каждом шагу.
Официально съемки уже начались. Еще в декабре Селзник снял зимнюю сцену – пожар Атланты, спалив для этого декорации «Ар-Кей-Оу», оставшиеся от съемок «Кинг-Конга». Вместо Гейбла и Вивьен Ли через пламя прорывались в коляске дублеры, снятые без крупных планов, чтобы не показывать лиц. Селзник продолжал колдовать над сценарием, а тем временем приходилось платить актерам, большинству из которых, как и Скотту, было положено регулярное жалованье. Но, в отличие от «Метро», его студия такое не могла потянуть, все это знали и гадали, когда Селзник объявит о банкротстве и что скажет на это Майер. «Зять хочет играть по-взрослому», – иронизировали в «Вараети».
Скотту он представлялся безумным королем, засевшим со своим двором в осажденном замке. Ночь за ночью они бились над сценарием, заканчивали один черновик, начинали другой. Селзник по многу раз задавал одни и те же вопросы. Контракт Скотта истекал через две недели. И пусть эту работу ему не зачтут, чем больше времени он здесь проведет, тем больше вероятность, что его пригласит еще какая-нибудь студия, так что в трудовой горячке он не уступал Селзнику, спал как придется, во сне видел героев, а роман перечитывал как Библию. Скотт как никто знал, что значит жить воображением.
Он устал. Когда-то он был совой, шатался по темным переулкам, набитый деньгами и паролями тайных местечек. Теперь от такого режима он становился вялым. Не спал Селзник, не спала и студия. Пока знаменитости мирно сопели за воротами с собственной монограммой в особняках Бель-Эйра, третья смена, как гномики, чинила костюмы, склеивала сцены, накладывала музыку, звуки и титры. Чтобы встряхнуться, Скотт спускался на лифте и мимо монтажных и звуковых павильонов шел к столовой съесть кусок вишневого пирога с мороженым или порцию помадки. Он с удивлением смотрел на играющих в карты плотников и маляров, сидевших там, где днем обедали знаменитости, и те, казалось, тоже могли бы быть актерами ничем не хуже. Часа в три ночи студия приобретала совершенно особый вид. Лунный свет заливал декоративный фасад, казался плотным, осязаемым. Скотт возвращался в кабинет, представляя, как его продюсер не может заснуть и бродит по опустевшим улицам. Там он непременно встретит возлюбленную, будто рожденную его собственным воображением и одиночеством. Но какой будет встреча?