«Как жаль, что возвращаться тебе приходится в такую неустроенную жизнь, – написал он. – По крайней мере, можешь положиться на маму, и Сару, и уют домашнего очага. Обязательно дай мне знать, хватит ли тридцати долларов на одежду на первое время, поскольку, полагаю, тебе понадобится новый гардероб. Надеюсь, Скотти сможет навестить тебя в июне проездом в летнюю школу. Теперь твоя мама вправе хвалиться, что наша дочь в Гарварде!»
«Меня утешает, – писала в ответном послании Зельда, – что Скотти спокойно учится в истинном святилище знаний, пока все объявляют друг другу войну. У нас же утренний сад наполняется щебетанием непоседливых пташек, Мелинда хлопочет на кухне, о времени возвещает чистый и торжественный звон колоколов церкви Св. Иоанна. Город утопает в зелени и принимает в объятья мое беспокойное сердце, исполненное неувядающих воспоминаний. Мне было лет шесть, когда мы с мамой поехали на такси в библиотеку за моим новеньким читательским билетом. Додо, прошу, не беспокойся за меня. Если и есть мне место в этом мире, то оно здесь. Я за все благодарна и до последнего вздоха буду бороться за нормальную жизнь, которая дарует счастье».
Скотт мог бы сказать то же самое и о себе. Пока Зельда осваивалась в Монтгомери, Шейла помогла Скотту перебраться в Голливуд, чтобы уберечь от второго лета в долине. Теперь он жил поблизости от нее. Когда-то здесь была ночлежка, стойку портье и поныне защищала решетка, а мебель не меняли с самого открытия. Темно-зеленый диван, на котором спал Скотт, пестрел темными следами от окурков. Соседями его были старлетки и подсобные рабочие, которые мечтали когда-нибудь выбиться в люди. На другом конце коридора жила дородная женщина, которая зарабатывала криком, – его записывали студийные звукорежиссеры и потом накладывали на фильм. Постояльцы же могли наслаждаться ее талантом совершенно бесплатно во время многочасовых репетиций. Соседнюю комнату снимала длинноногая рыжая девушка по имени Люсиль Болл[175]. Ее кубинский друг работал в «Бамбу-руме»[176], и дома они не появлялись раньше двух ночи. После замогильной тишины Энсино звуки жизни пробуждали силы Скотта, хотя порой и не давали спать.
Он мог бы позволить себе что-то поприличнее, но слишком уж удобно располагался этот клоповник: до студий и старых излюбленных мест вроде «Виктора Гюго» и «Трокадеро» было рукой подать. И Шейла была рядом. Они ужинали вместе, ночи проводили по очереди то у него, то у нее. Кухарка Шейлы Милдред готовила теперь и для Скотта. В умении печь пироги она могла бы тягаться с Эрлин и Флорой, и все же иногда, если весь день Шейла и Скотт сидели в четырех стенах, стряпне Милдред они предпочитали ужин в «Швабз» на бульваре Сансет, где усаживались на высокие табуреты, листали журналы, ели французские сэндвичи, жареную картошку и мороженое с шоколадным сиропом. В сумерках не спеша шли обратно, взявшись за руки и глядя на ласточек в кронах деревьев и проезжающие мимо машины.
В постели они стали еще нежнее друг к другу – приходилось соблюдать осторожность. Сердце, как и всякая мышца, восстанавливалось, надо только было дать передышку. На каждом приеме доктор показывал Скотту кардиограмму предыдущей недели, чтобы и он мог видеть улучшение. Как и Зельде, ему все равно приходилось соблюдать ограничения. Нельзя было кофе и уж точно – снотворного. Временами Скотт выкуривал сигарету, но это не считалось. Он ведь курил всю жизнь. Впрочем, многое изменилось. За время, что он сидел без работы, Скотт успел отрастить брюшко, и это сказывалось в минуты близости. Всю жизнь он был худощав, на ринге выступал бы в самом легком весе. А теперь даже резкая перемена позы могла бы его убить.
– Как чувствуешь себя? – спросила Шейла, когда он вдруг затих под ней. Временами он так тщательно прислушивался к себе, что забывал дышать.
– Хорошо.
– Как именно?
– Потрясающе!
Но лучше бы она не говорила. Так делала Зельда, и в темноте ему мерещилось ее лицо, ее бессмысленная улыбка. Он вытянул руку, чтобы дотронуться до Шейлы, кожи, туго натянутой на ребрах.
– Будь осторожен.
– Конечно. – Он и в самом деле старался. Ему хотелось остаться здесь навсегда, никуда не уходить.
Глубокой ночью улица оглашалась воем сирен, криками, звоном разбивающихся бутылок. Скотту не хватало города. Он лежал без сна, положив руку на мягкую грудь Шейлы, и представлял, что море затапливает улицы и редкой машине удается выехать на шоссе где-то у Малибу. Что делал бы Стар в этот час? Где его любимая?
Утром Скотт ничего не мог разобрать из того, что накорябал ночью в темноте, записи ни на что не годились. До прихода Фрэнсис надо было еще закончить рассказ для «Эсквайра», а потом весь день трудиться над сценарием. Слишком много времени он отнимал. Скотт принимал душ и варил кофе для Шейлы, прежде чем поцеловать ее на прощанье. Потом выглядывал в окно и понимал, что за ночь мир ничуть не изменился.
– Bonjour, Françoise.
– Bonjour, monsieur.
Новое обиталище Фрэнсис нравилось, несмотря на собиравшийся там контингент. Теперь ей не нужно было вставать так рано и далеко ехать. Шейла всегда была рядом, так что прекратились ночные звонки и тайные поручения, от которых она не отказывалась только из вежливости. Фрэнсис подбирала края юбки, придвигала стул поближе к столу и выравнивала стопку бумаг. Рассказы для «Эсквайра» были сплошь юмористическими, и Скотт радовался, если, набирая текст, Фрэнсис не могла удержаться от смеха.
– Comme toujours, Françoise, parfait[177].
– Bien sur, monsieur.
Будни посвящались работе. А по выходным Скотт с Шейлой, не желая вызывать лишних пересудов, ехали вдоль побережья, забираясь подальше – в Санта-Барбару или Монтерей – и снимали номер с видом на океан. Регистрация в гостинице напоминала избитую киносцену: неверный муж платит наличными, а в машине ждет femme fatale. Портье просит расписаться в журнале. «Мистер и миссис Ф. С. Монро» – вписывал он. «Мистер и миссис Л. Б. Майер». Танцевать Скотт мог, и в лучах закатного солнца цвета бренди они покачивались под пальмами в такт мелодиям гостиничных музыкантов. Ее шея источала тонкий аромат «Шанель» и солнцезащитного крема. Делать сложные поддержки ему запрещалось, но устоять Скотт не мог, за что немедленно получал суровый неодобрительный взгляд. Ночью же о предосторожностях забывали, утром с виноватым видом обещали друг другу вести себя осмотрительнее, однако о содеянном едва ли сожалели. Беглецы, минуты счастья им приходилось у мира воровать.
На фоне войны их трудности казались сущими пустяками. Что значит нарушение морали, когда целая германская армия прорывалась через Арденны? Скотт шел к зубному врачу, а Бельгия была на грани капитуляции. Он беспокоился о вилле Сары и Джеральда, о брате Шейлы в Лондоне. Где-то там, наверное, был и Эрнест, слал срочные сообщения с передовой.
Они направлялись на Всемирную выставку в Сан-Франциско, когда по радио объявили об успешной эвакуации союзнических войск из Дюнкерка. Эта маленькая победа позволила сохранить боеспособность британской армии, зато теперь ничто не мешало немцам занять Париж. Каждый день они со Скотти ходили к луврским докам, как герой Кэри Гранта ходил бы в бар отеля «Риц». Пусть думать так было эгоистично, но Скотт считал Париж своим городом, там жило его прошлое, которое теперь отнимали. Дождливые серые улицы, пятнистые платаны, дамы с крашенными хной волосами, выгуливающие собачек в Саду растений… Интересно, думал Скотт, испытывал ли бы он те же чувства, если бы Япония начала бомбить Лос-Анджелес?
На выставке они случайно встретились с Боги и Мэйо; оба уже были пьяны и рвались воевать с немцами прямо там, в павильоне.
– Фици! – воскликнул Боги. – На твоем фоне я просто юноша в расцвете лет! Выглядишь паршиво.
– Сердце иногда подводит, – сказал Скотт, отказываясь от предложенной кружки.
– Сочувствую!
– Чему сочувствуешь? – переспросила Мэйо, поскольку в павильоне стоял невообразимый шум.
– Сердце у него слабое!
– Не ори так, я не глухая!
– В том-то и дело, что слушаешь, но не слышишь.
– Это потому, что ты болтаешь без остановки. Ля-ля да ля-ля!
Уже в отеле Скотт спросил:
– Мы тоже себя так ведем?
– Да, – ответила Шейла, – именно так и ведем.
Скотт никому в этом не признавался, боясь прослыть лицемером, но Голливуд он полюбил. Утром работал с Фрэнсис, насвистывавшей «Марсельезу», вечера проводил с Шейлой. На ночь она открывала окна, чтобы в постели можно было дышать полной грудью. Скотт знал, что эта иллюзия призрачна. Худшие новости сообщали по радио по ночам. От карт военных действий на первой полосе «Тайм» бросало в дрожь.
В день взятия Парижа пришло письмо от миссис Сейр. «Мы с Сарой чрезвычайно обеспокоены душевным состоянием Зельды. Вчера за ужином ее начало мутить, наверное, съела что-то не то. Вдруг начала нести какую-то околесицу, а когда я попыталась помочь, нагрубила и мне и Мелинде, разбила несколько тарелок и большие каминные часы – ты их, наверное, помнишь. Сейчас она уже успокоилась, и разум вернулся к ней, но почти весь вечер Зельда не выходила из комнаты и обещала сделать что-нибудь с Сарой, если та попытается открыть дверь. Указания доктора мы соблюдали неукоснительно, так что даже не знаю, что теперь делать. Может, я не понимала, насколько Зельда больна, ведь она мало времени проводила дома».
Скотти ждали в пятницу, однако в то же утро от Зельды пришла телеграмма: «Не могу здесь больше оставаться. Скорее вышли деньги автобус. Скотти увижусь Эшвилле. Я попыталась».
А спустя два часа еще одна: «Отбой. Чувствую хорошо. Скорее бы увидеть Пирожка».
Скотт так хорошо знал жену, что не удивился ни одной из телеграмм. Только покачал головой и вернулся к работе.
«Мне она кажется прежней, – написала Скотти. – В основном мама ведет себя нормально, иногда только слегка рассеянно. Случается, конечно, что на нее находит, и она пускается в рассуждения о Боге и вселенной, но это редкость. Гораздо чаще на нее нападает апатия, и тогда она просто сидит и ждет, пока на нее обратят внимание. Думаю, бабуля боится маму после того, как она выломала дверь. Она по-прежнему проходит в день по пять миль и разъезжает на велосипеде по всей округе. Все ее знают, так что это и неплохо. Еще мама ходила в церковь и библиотеку. Не думаю, что она страдает от одиночества. Лучше ли ей? Нет, но, кажется, она стала счастливее».