время он стал понемногу рыться в земле, потому что голод дал себя знать, как только он начал двигаться.
— Какая большая свинья! — удивлялись дети. — Только уж очень худая. Вот если бы ее откормить!
Кабан проходил со стадом до самых сумерек. Несколько раз пытался он бежать, но собаки каждый раз удерживали его. К вечеру дети погнали свиней вниз, в долину. Там, прислонившись к горе, стояла избушка пастуха. Около хижины был устроен загон из кольев, оплетенных ветками; туда и загнали свиней на ночь. Кабан со страхом попятился прочь от тюрьмы, но по обе стороны входа стояли дети. Когда он попытался бежать, собаки бросились на него, и ему пришлось войти в загон. Ворота были крепко затворены за ним, и дети ушли в избу готовить себе ужин. Обыкновенно дети не одни сторожили свиней. Но отец их уехал в деревню за провизией и должен был вернуться дня через два.
Наутро дети опять выгнали свиней в лес. Кабан вышел вместе с ними. Его худая черная спина высоко торчала над спинами свиней. Он опустил голову и шел спокойно, только злые глазки его тревожно поблескивали. Он все еще ощущал присутствие яда в теле и одеревянение в ногах. Лишь изредка, если его толкала какая-нибудь свинья, он злобно рычал и поднимал на нее свои страшные клыки. Несколько раз пытался он уйти от стада, но всякий раз, как он отходил в сторону, собаки с свирепым лаем бросались на него. У него еще не было сил, чтобы ответить на это по-своему.
На детей он смотрел уже без всякого страха. Когда они подходили к нему, он только готовился к защите, но не намеревался нападать, и хотя и беспокоился, но все-таки стоял смирно, опустив голову, пока его мазали нефтью.
Когда свиньи в подходящем месте располагались на пастьбу, пастухи разводили костер из листьев; тотчас же к огню собирались свиньи. Кабан очень скоро заметил, что в дыму мошки не приставали к нему. Когда дети говорили или пели, он тревожно водил ушами. Человеческий голос пугал его и заставлял обращаться в бегство, но страшнее всего был лай собак. Услышав его, кабан начинал метаться, фыркал, сопел, а маленькие глазки становились дикими и злыми.
Чем больше кабан поправлялся, тем сильнее раздражала его необходимость ходить в стаде. Но когда он оглядывался на детей, он словно успокаивался. Он испытывал к ним что-то в роде благодарности.
В тот день, когда дети ожидали возвращения отца, они погнали свиней домой в полдень. Едва свиньи были заперты в загон, как вернулся пастух. Услышав стук лошадиных копыт, собаки подняли лай и радостно бросились навстречу хозяину.
— Смотри-ка, отец, какую мы нашли большую свинью, — с гордостью сказал мальчик отцу, указывая на кабана.
Пастух взглянул и громко воскликнул от удивления:
— Да ведь это дикий кабан!
— Дикий? А ходит со стадом, как ручной.
Пастух недоверчиво покачал головой.
Дети рассказали ему, как они нашли кабана в ручье, совсем заеденного мошками. Пастух осмотрел кабана.
— Да, — сказал он, — несчастный еще весь в шишках, но когда он поправится, он убежит.
— Надо его привязать, — предложил мальчик.
— Это не поможет, — возразил отец. — Он порвет все веревки. Его надо запереть. Но загон для него слишком слаб. Надо выстроить для него отдельное стойло.
И он тотчас же принялся за работу.
Затесав толстые колья, он вогнал их в землю один около другого, потом оплел их прутьями, а с одной стороны оставил отверстие, выходившее в загон. Стойло было готово.
Предстояла нелегкая задача загнать туда кабана. Для этого прежде всего надо было выгнать домашних свиней из загона. Пастух и дети вооружились дубинками и постоянно отгоняли ими кабана от выхода, куда он хотел проскочить вместе со свиньями. Не скоро удалось им сделать это, но наконец кабан остался в загоне один с людьми. Тогда он начал беспокоиться. Он дико рычал, переводил взгляд с одного на другого, щелкал страшными челюстями. Его загоняли в угол, он останавливался со вздыбившейся щетиной и готовый напасть на пастуха.
Когда он слышал его голос, он начинал метаться, но заставить его пройти через отверстие в стойло было невозможно.
Медленно, но верно замыкался перед ним круг людей, все дальше и дальше отступал кабан. Когда его загнали в угол, он остановился и уставился на них злыми глазками. С удивлением смотрел он на детей и не мог понять, почему они вдруг стали его врагами. Видя, как они замахиваются на него палками, он опускал голову, как будто эта измена глубоко опечаливала его.
Но вот он очутился у самого входа в стойло. Довольно было одного поворота, чтобы очутиться там. Опять он бросил злобный взгляд на пастуха, а потом перевел его на детей, словно ища защиты. Но они все время махали на него палками, и голоса их не были нежны и ласковы, как прежде, а гневны и нетерпеливы.
Он понял, что у него нет друзей среди людей. Вся, его дикая сила проснулась в нем опять. Он медленно повернулся к пастуху и, широко раскрыв пасть, бросился на него. Пастух отлетел в сторону. Прежде чем он успел подняться, кабан с опущенной головой ринулся на частокол загона. Прутья и колья полетели во все стороны, кабан очутился на свободе. Собака, которая бросилась за ним, взлетела да воздух.
Огромный, сильный зверь скрылся в лесу. А пастух смотрел ему вслед широко раскрытыми глазами и в глубине души, пожалуй, был рад, что добыча ушла от него.
ДУН-СКИТАЛЕЦ
I. В гнезде
Жизнь кабаненка Дуна началась в мартовскую полночь близ Садыварских озер, в глухом нахмуренном Бурлю-тугае[4]. В первые минуты он решительно запротестовал против нового, насильственно преподнесенного ему мира. Он озяб, ничего не понимал и сокрушенно заполз под брюхо своей матери Ичке, изнемогавшей от радости.
Прежде всего Дун попробовал пискнуть. Это ему вполне удалось, и он на некоторое время увлекся этим занятием. Затем, перед утром, ему на нос упала очень вкусная капля, которую он слизнул и в тот же момент всем нутром почувствовал непреодолимое желание повторить эту операцию. Он начал тыкаться носом в своем убежище и вскоре нашел нужный источник. Тогда он, как клещ, с жадностью присосался к брюху матери.
Густо разлилось тепло по телу Дуна, от радости он даже выглянул из-под своего прикрытия. Что-то белое и яркое ударило ему в глаза. Дун юркнул назад. Но теперь, когда в его теле рос непонятный задор, в убежище показалось тесно и душно. Он снова выглянул и, наконец, весь вылез наружу.
К его удивлению, маленький мирок, открывшийся ему на дне ямы-логова, оказался уже населенным до отказа. Это была пестрая живая куча тел, увлеченных радостью первых движений. Дун, ткнувшись носом вправо и влево, не преминул ввязаться в общую свалку. Он страшно обрадовался своим братьям и сестрам, которые, повидимому, переживали то же состояние беспричинного восторга, в каком находился и он.
Так потянулись для Дуна первые дни. Он обследовал все уголки своего гнезда, которое было заботливо выложено камышом и травами. И эта укромность, и клочки родной по запаху материнской шерсти, и братские свалки, и сама Ичке, такая огромная и так добродушно иногда хрипевшая своим басовитым нутром, — все это сложилось для Дуна в ощущение чего-то родного, сытного и веселого. Он теперь научился лихо наскакивать на своих братьев и сестер, отбивая у них очередь к матери. Он как-то даже расхрабрился до того, что, забравшись к матери на спину, хотел было вылезти наверх, но Ичке стряхнула шалуна на дно логова и недовольно на него прихрюкнула.
Первые дни Ичке совсем не оставляла своего нежно любимого семейства. Она извелась; кожа у нее обвисла. Только на третий день она вылезла из логова, чтобы вырыть поблизости несколько кореньев и проглотить пару-другую червей. Потом она делала так каждую ночь.
Сидя в яме, Дун смутно чувствовал, что там, наверху, находится иной, огромный мир. Оттуда доносились непонятные звуки, туда уходила его мать. Было в этом что-то жуткое и непреодолимо влекущее.
И вот на десятую ночь Дун, презрев запреты матери, в ее отсутствие полез из ямы наверх. Он разворошил сбоку камыши, и вскоре над краем логова показался его нос. Это была для Дуна потрясающая минута — он в первый раз увидел мир.
До сих пор в отверстие гнезда он различал лишь клочок чего-то далекого, которое делается то ярким и заплетенным в решетку, то темным с золотыми и, казалось, живыми точками. Теперь все это отрывочное и таинственное сомкнулось и связалось в единое — величественное и бескрайное. Он увидел над собой густой шатер тугая, сквозь который тянулись к нему бесчисленные золотые нити звезд. Тысячи звуков — завывающих, мяукающих, лающих — наполнили уши Дуна смятением. Во тьме что-то шуршало, потрескивало, двигалось. Природа набухала мартовской буйной силою, даже тугаи она окутала благоуханным медом цветения. Дун упоенно потянул носом, и по телу его пробежала неизъяснимо сладостная волна, которая налила каждый мускул чем-то упругим. Радостно визгнув, как бы приглашая тем оставшихся за собой, Дун лихо выпрыгнул из ямы.
Вскоре все юное общество было наверху. Оно визжало от возбуждения и восторга перед таким чудесным открытием. Да, здесь было где разгуляться! Можно и разбежаться, и брыкнуть, и перевернуть сразбега своего братишку, можно отбежать в сторону и глядеть в темные глубины тугая и ловить напряженным слухом его ночной говор.
Вой, взвизги, хрюканье доносились из таинственных недр зарослей, и среди этого многоголосого хора откуда-то издалека лилась нежная, плачущая мелодия. Вот она вспыхнула ближе, перешла в глухие, низкие стоны и сразу оборвалась.
Стадо юнцов продолжало бесноваться. Вдруг в черни зарослей Дун заметил две круглые золотые звезды. Они тихо подвигались по направлению к веселой компании. Необъяснимый ужас налил все члены Дуна. Он сумасшедше взвизгнул, инстинктивно бросился к логову и зарылся там в камыши. За ним последовало и все стадо.