Идем молча, вслушиваясь в привычный уже звуковой пейзаж запасных станций. Там гудит, тут скворчит, там – далеко на горизонте – ездят машины, а над всем этим – огромная вязкая тишина нерабочей обстановки. Слушаем её, намереваясь вычислить по звуку, в каком из вагонов нашего уже отдалившегося поезда стукнет дверь. Всегда приятно заранее знать, с кем будешь иметь дело.
Идем молча, не зная, о том, что теряем драгоценные последние минуты общения…
– Закурить не найдется? – их было трое, и лица их совсем не излучали радушие. Отхожу на два шага, смотрю оценивающе, достаю из кармана спички.
– У меня есть зажигалка, – Дмитрий отстраняет мою руку, показывая, что берет переговоры на себя.
– Вы тут что? – спрашивает один из троих, подкуривая.
– Мы-то? – хитро щурится Димка. – Да так…
Диалог не клеится, точнее, состоит из сплошных ничего не значащих междометий. Я бы непременно засмеялась, но мужчины, кажется, прекрасно друг друга понимают и разговаривают серьёзно. Загадочные существа. Своими хитрыми прищурами и улыбочками Дмитрий каким-то образом снял агрессию и вызвал даже что-то вроде расположения.
– Ну, вы смотрите это! – наставительно сообщает один из трех напоследок. – А то, что ж тогда…
– Да уж как-нибудь! – отвечает Дмитрий нагловато. – Не впервой.
Троица шагает дальше, и я вздыхаю с облегчением.
– У тебя был такой решительный вид, что я испугался. – посмеивается Димка. – Думал, ты драться полезешь. То есть я, конечно, слышал, что ты у нас девушка решительная, охочая до любых приключений, а «если что», бьющая в морду не задумываясь… Но не до такой же степени, чтоб на сторожей бросаться.
– Кто я? – переспрашиваю, ошалев. – Какая девушка?! Это от кого это ты такое слышал? Впрочем, неважно. Особо это имидж не портит. Лучше скажи, как ты догадался, что это сторожа? Вы ж ни одного внятного слова друг другу не сказали… У вас что, телепатический контакт был?
– Э, – отмахивается Димка кокетливо. – То вы, бабы, просто слушать не умеете. Любому мужику для конструктивного диалога пары междометий хватит.
Снова замолкаем. Мы уже вышли на трассу, и дошли до перекрестка. Дальше, за поворотом, уединение будет нарушено и мы составим отличную мишень для наблюдающих со спортивной площадки.
– Пойдем, купим сигарет! – капризно тащу Димку прямо, к светящемуся на другой стороне перекрестка киоску, невесть зачем стараясь отсрочить момент встречи.
– Глупости! – сопротивляется Дмитрий. – И так идем с опозданием. Эта вальяжность тут не уместна. Я ж отчитывать иду, а не кокетничать… – он напускает на себя суровый вид, локтем вжимает мою ладонь себе в ребра и идет дальше.
– Ну, и где? – останавливаемся за поворотом. Освещенная часть площадки абсолютно пустынна. – Похоже, не одни мы запаздываем. Я все-таки куплю сигарет.
Одергиваю руку так нервно, будто ее сжимали в тисках. Пробираюсь сквозь дорожную пыль и уже спустя миг стучу каблуками по очищенному асфальту. Димка остался почетным караулом у поворота к площадке. Где-то там внезапно раздается рык мотора. Беседую с киоскером нарочито медленно.
– Беги!!! – вдруг истошно орет Дмитрий, выскакивая из-за поворота. – Беги, Маринка!!!
Ничего не успеваю сообразить. Из-за поворота, с глухим рычанием, выскакивают лучи фар. Потом пятятся, стихая. Димка на миг поднимает голову. Вижу отчаянное недоумение в его расширенных глазах. Он хромает, кажется… Рычание вдруг обретает неистовость, фары – пронзительность. Приближаются с немыслимой скоростью. Димка снова бежит… Настигли!!! Бах! Словно картонная кукла, Димкин силуэт вздымается в воздух и отлетает в сторону. В нём ничего человеческого, просто хрупкая, легкая игрушка… С силой врезается в бетонный забор, падает на землю, несколько раз подпрыгивая, словно сдувшийся надувной мяч. Нет!!!
Грузовик, не сбавляя скорости, пролетает мимо.
– Дима!!! Димочка! Ди-и –имка!!! – хриплю внезапно пропавшим голосом. Во второй раз в жизни тяну его имя бессмысленно. Бегу, хотя знаю уже, что вряд ли найду там хоть что-то живое… Падаю на колени, склоняюсь над окровавленным месивом лица. Оно громко дышит. Не знаю, за что схватиться. Боюсь навредить. Отойти тоже боюсь. Кричу бессмысленное:
– Помогите, кто-нибудь! – в киоске напротив мгновенно гаснет свет, и захлопываются ставни. – Вызовите скорую! Эй! – кричу в гулкую равнодушную ночь. Сотовый! Стоп, у меня же есть сотовый! Дрожащими руками лезу в сумочку, топчу кнопки бессмысленно.
– Свинтус! Вызови скорую! – говорю телефону. – Я в Киеве. Да. Правильно, сейчас наберу…
Отключаюсь, набираю названный номер. Требую помощи. Сейчас, немедленно, скорее!
– Потерпи, Димка, – шепчу ему бессознательному. – Они все поняли. Они обещали справиться. Они быстро. Они ж, не наши московские, которые по сорок минут на вызов едут. Они твои – киевские… Помнишь, ты их нахваливал?
– Здесь, сюда! – кричит парнишка из киоска. – Вот они!
Значит, не смылся, а за помощью побежал. Молодец мальчик. Слоновьи ноги сторожей заслонили свет.
– Отойдите, мне так не видно, дышит он или нет! – кричу им.
– Живой, – говорит один из трех. – Тот самый. А рука-то, а? Каково? Номер запомнила?
Это они мне. Какой номер? Бессмысленно сую им в лица свою мобилку.
– Не в себе, – кивают на меня. – Номер грузовика, спрашиваю, запомнила?
Закрываю глаза и молча тону в слезах. Легко, как игрушку, как куклу картонную, одним нажатием на педаль, одним мимолетным касаньем, обратили в свистящее кровавое месиво того, кто мгновенье назад еще крепко сжимал мою руку, дурачился и собирался отчитывать. Легко, как игрушку, как куклу картонную, одним нажатием на педаль…
Дальнейший текст гадалки проходит сквозь меня. Тяжело. Ох, нелегко переживать все заново. Наказал ты меня Димка этим визитом к гадалке. Наказал. Если всплеска боли моей добивался – получилось. Если нет – то так я тебя и не поняла до сих пор…
– Покроем прошлое. Итоги подведем. – говорит Мадам и украшает крестик тремя кинутыми картами. Червовые туз и семерка лежат наискок, будто гвоздички на могиле. Трефовая дама со скорбным выражением лица покоится рядом. – Счастье было, друзья были, переписка любовная…Покрылось все, – мадам кидает поперек троицы трефовую восьмерку. – раскаянием и муками совести.
Согласно киваю, хотя почти не понимаю сказанного. Сижу, как в тумане, невольно раскачиваюсь вперёд-назад, будто на полном ходу поезда. Сознание анализирует последние слова гадалки. Были? Были муки совести? А сейчас тогда что? Что рвет изнутри отчаянием, что физической болью давит к земле, заставляя горбиться. Нет, они не „были”, они „есть” , и нет от них никакого спасения…
– Успех был, поклонник был, лунная дорожка была, – продолжает Мадам, раскладывая карты ввером. – Покрылось все – ненавистью.
Удивленно смотрю на Ринку. Она все еще прячется за челкой. Плечи мелко подрагивают, будто она озябла или смеется.
– Не верь! – шепчу, привычно не стенсяясь присутствия гадалки. – Не верь! Не было ненависти. Муки совсети – были. Угрызения – да. Ненависти – никогда не было. Не верь…
– Была! – властно перебивает Мадам. – Карты знают, картам виднее. Ты покопайся в памяти, может, найдешь.
Цыганка посылает мне взглядом какой-то сигнал, и я тут же понимаю, что не права. Была, была ненависть. Позже. Когда ночь в больнице продежурив, и узнав, что Димки больше нет, я упала на мягкое сидение чьей-то машины и полностью отдала себя в руки толстощекого опера. Тот вел себя совсем запростецки. Представился Никифоровичем и без лишних мозгокрутств выложил все начистоту. И вот тут во мне проснулась ненависть. Руки в обивку кресла вцепились, желваки задергались. Поймать, найти этого маньяка. Нет, не ради мести… Просто, чтоб в глаза заглянуть. Чтоб понять, что за этими оптическими приборами у ненормального кроется…
А еще приступ ненависти был, когда я уже с Ринкой разговаривала. Никифорович довез меня до поезда, отпустил пока, а сам за расспрос остальных принялся. Народ тогда уже потихоньку съезжаться стал. Все ж думали – ночью выезд… Ринка примчалась одной из первых. Почувствовала что-то, забросила своего хахаля, к нам прилетела. Я с ней не разговаривала – едва мелькнув на кромке моего сознания, она тут же была вызвана к Никифоровичу. Успела только спросить у меня с убийственной надеждою:
– Это ведь неправда, да?
Я промолчала.
– Я, как чувствовала, – запричитала Рина. – Не хотела вчера уходить. Все мне подсказывало, чтоб не шла. В тракторе – лоб разбила о железяку, пока потом до такси шла – каблук сломала… Не нужно мне было идти… Расскажи, что было-то?
К счастью, после этих слов Ринку увели. И у меня было время подготовиться к отчету перед ней. Вот тогда и зародилась та новая ненависть – ненависть к самой себе.
НПВ
Входит молча. Плюхается на свою полку. Едва не ору: „Не садись! Там вчера Димка сидел…” Сдерживаюсь.
– Минус два! – говорит, сощурившись, глядя прямо мне в глаза. Перелазит ко мне, обнимаемся. Сидим прижавшись, за неимением слез, не ревем. Раскачиваемся, словно поезда на ходу. Медитируем.
– Легко, как картонная кукла летел, – рассказываю все абсолютно безжалостно.
– Знаю. – отвечает. – Никифорович просветил. Считают, что целенаправленное убийство. Водила гнался за Димкой. Как за дичью, как за кроликом… Зачем вообще вы пошли на эту идиотскую встречу? – Ринка тут же берет себя в руки, поворачивает заклепку двери, опускает окно, закуривает. – Плевать! – отрезает коротко по поводу всех запретов на курение в купе. Я присоединяюсь. И решаюсь признаться.
– Знаешь, – говорю, – Это я виновата. Не знаю, откуда водила тот взялся, и все прочее… Помнишь, я тебе про сбываемость моих аналогий твердила? Так вот. Я, дура, когда ты вчера ушла, возьми да ляпни: что ж, теперь Димка твой черед нас с Риной наедине оставить. Он и оставил… Это не считая всех предыдущих моих карканий… Я вообще теперь боюсь разговаривать.