Кажется, она не понимает в чем дело и попросту боится, что у нее заберут побрякушку.
– За что подарили? – напирает Рыбка, а Лиза краснеет еще больше, и молчит. Рыбка переводит взгляд на амбала, сопровождающего старичка. – Ну? – спрашивает сурово. – Я ж просил весь поезд осмотреть…
– Я осмотрел, – кривится в насмешке Амбал. – Вашего Артура нигде не было… Изначально тупая затея – осматривать поезд. Я ж не таможня, я ж – один человек…
– А у нее, – Рыбка тычет пальцем в Лизу так, что та вынуждена отскочить на два шага назад, чтоб не упасть. – У нее смотрел?
– А я знаю? – пожимает плечами амбал. – В вагоне персонала все купе досмотрел тщательно…
– Ты где живешь?
– Раньше в ресторане спала, – чуть не плачет Лизка, – Потом вон в том купе, что возле последнего тамбура… А сейчас, когда Зинаида Марковна уехала, меня, как человека, в проводницкое купе пятого вагона переселили. Теперь-то ни от кого прятаться не надо… – потом Лизка неожиданно набирается смелости и говорит. – А у нас с Катькой в купе он не искал. У нас временно склад грязного белья со всего поезда. У нас навалено было…
– Навалено, или вы специально купе завалили, чтобы там спрятаться можно было? – рычит Рыбка.
– Может и так, – Лиза пожимает плечами, смущенно опуская глаза. – Да только в правилах нигде не сказано, что хорошего человека к себе на пару часов пустить нельзя…
В данном случае это ее смущение безмерно меня раздражает. Артур с этой девкой? Ни за что не поверю!
– Туда! – кричит Рыбка, и они с амбалом метутся в пятый вагон.
Бегу за ними, краем глаза успевая заметить, как старичок мерзко посмеивается нам в след. Ему, похоже, все равно, найдется ли Артур. Должник его хозяев – Рыбка, с Рыбки и спрос, а все эти игры в скрывшегося и обманувшего компаньона старичка не интересуют.
Бегу, со всех ног, проклиная по дороге собственный язык и наблюдательность. Представляю, как Артур сейчас преспокойно пьет чай в купе с заваленным грязным бельем входом, и не подозревает даже, что глупая проводница выставила на всеобщее обозрение его кулон…
В купе никого нет. Рабочие и работники с любопытством взирают на взбешенных гостей.
– Где он?! – Рыбка не в силах говорить спокойно.
– Откуда я знала, что нельзя? – оправдывается Лизавета. – Попросил вам на глаза его не показывать, попросил чаю… Я ж не зверь какой – на улице человека держать… Не знаю где… У меня дел, знаете сколько! Я пока то, пока се, смотрю – его и нет уже…
– И машины нет, – вдруг сообщает амбал, выглянув за окно. – Ясно теперь, чего он не сразу ушел – случая ждал, не хотел пешком до села тащиться… Моя вина. Я пиджак с ключами в коридоре оставлял, пока по вагону с аппаратурой ходил… Не хотел пылиться. Вот глупо вышло, да?
– Это моя машина, это мой компаньон, это… – бухтит Рыбка и вдруг… Вдруг натыкается на меня взглядом. – Марина, ты ведь не можешь не знать, где он… Марина, он говорил тебе, куда собирается ехать? Я ведь знаю, не мог не сказать… – говорит Рыбка ласково, почти заискивающе, но маленькие глазки при этом горят угрожающим блеском. – Марина, ты тут одна, все твои уехали, бросили… Марина, где Артур, а?
Ну что ты будешь делать, когда вокруг все невменяемо одержимые? Дим, может, зря я с Зинаидой не поехала?
Пытка – не пытка, допрос – не допрос? Сидим, беседуем. Спать хочется так, что аж в ушах звенит. Уйти не дают. Не то, чтоб силой держат, но и на мое вежливо-улыбчивое:
– Может, на завтра разговор перенесем? Вот приедем в Коростень, выйдем на свежий воздух, там и поговорим…
Отвечают не менее вежливо:
– И сами бы рады, да нельзя.
Все свое красноречие Рыбка уже исчерпал, толчет из пустого в порожнее, говорит одно и то же и тем доводит меня до полного умопомрачения. Нет, нет, он вовсе не давит. Что ты! Рассказывает все, как есть, нервно курит, передергивает плечами в ответ на каждый мой отрицательный ответ, а потом, словно и не говорила я ничего, начинает сначала.
– Вот ты, Марина, говоришь, на завтра перенести… А есть ли оно у нас, это завтра? Обидятся, постреляют, к чертям, словно и не было нас никогда. И вас тоже перестреляют, за компанию. А почему, ты думаешь, запретили поезд покидать? Что? Многие уже уехали? И куда они денутся? Досье-то на каждого имеется. Семьи, интересы, близкие… Никак нельзя на завтра. Как спать, когда столько проблем? То есть ты, может, и уснешь… А я? Пойми, Артур подставил нас всех, и найти его – дело чести коллектива. Неужели не понимаешь?
– Вот и ищите, – отвечаю в сто первый раз. – Я про него ничего не знаю… Что пристали?
– Я б поискал, да не могу. Долги гирями пудовыми ноги к полу пригвоздили. Кандалы на мне, наблюдение и…
– Хватит, – злюсь уже не на шутку. – Артур навесил, Артур подставил… Можно подумать, вы не в курсе этих подлогов были.
– А ты, детка, не хами! – подскакивает Лиличка. – Ясно?!
Она уже полчаса, как в ярости. Сидит, кусает губы, опрокидывает коньяк в себя целыми рюмками, морщится, заламывает руки страдальчески… А сейчас, вот, не выдержала. Набросилась.
Рыбка царственным жестом приказывает ей успокоиться. Да разве ей прикажешь? Кричит, аж трясется вся… – Ты не меньше Артура тут натворила. Кто артистов разогнал? Без тебя, все еще, может, гладко бы прошло. Мы бы спонсорам концерт кабаре показали, он бы им, может, понравился, и все проблемы б с плеч долой. А теперь что? За тур уплачено, теми, за кого платили, тут и не пахнет, а те, кто их заменять должен был, свалили к чертям…
– Значит так… – Рыбка салфеткой промокает лоб и встает. – Я устал… Нужно отдохнуть…
Неужто, отпустят? Неужто, дадут выспаться? Дим, да мы их, кажется, вымотали… Ай да мы! Нет, не годятся они в настоящие следователи. Школы нет, вседозволенности недостаточно… Кишка тонка!
Вот сталинские следователи допрос сутками вести могли. Рукоприкладства не гнушались, ложными показаниями и очными ставками головы морочили. И то, оставались те, кто не ломался. Вот как Сергей Эфрон. Помнишь, я тебе рассказывала? Да, именно муж Цветаевой. Первый и единственный. У нее любвей было много, судьба – одна. Несмотря на долговременные разлуки и разницу во взглядах на жизнь. Да что ты вопросы такие дурацкие задаешь?!
Да, дети – все трое – от него. Почему трое? Давай считать. Ирина – умершая от голода в три годика. В двадцатом году Марина Ивановна оставила обеих дочерей в приюте – это был единственный шанс развязать себе руки и отправиться на поиски хоть какого-то устройства. В ближайшее же время Цветаева собиралась забрать девочек обратно – вот только чуть-чуть наладить быт и… Потом Аля заболела и Марина Ивановна, забросив все, взялась ее выхаживать. И вот тогда смертельно перепуганную за здоровье старшей дочери, Цветаеву настигает известие: Ирина умерла от истощения. No coment.
Третьим был сын Георгий, для домашних – Мур. Желанный, обожаемый, у природы выпрошенный… Пять лет прошло с момента смерти Ирины, тринадцать – с рождения Ариадны. Семья Эфрон три года уже жила во Франции. Ах, как хотела Цветаева сына, как много думала о нем, какую прочила судьбу! И бог дал. «Маленький Марин Цветаев», – говорил о Муре Сергей Яковлевич. Георгию было четырнадцать, когда мать привезла его в СССР.
У Марины Ивановны попросту не было другого выхода, она не могла не поехать… Муж и дочь, страстно мечтавшие о возвращении на Родину, уже уехали, и Марина стала изгоем в эмигрантской среде. Все газеты только и писали, что о Сергее Эфроне, который оказался агентом советской разведки, и теперь, провалив задание, отозван к хозяевам. Несколько раз Цветаеву вызывали на допросы во французскую полицию. «Доверие моего мужа могло быть обмануто, мое к нему – остается неизменным», – говорит она, отказываясь отрекаться от Сергея. Что ж, выхода не остается. «Значит, отправляйтесь следом за ним» – говорят ей.
Всем известно, чем, в конце концов, окончилась эта ее поездка. Марина Ивановна повесилась, когда Муру было всего шестнадцать лет. Почти без поддержки, в сложное военное время, Георгий Эфрон сумел и выжить, и окончить школу, и даже поступить в московский литературный институт, где этот не по годам серьезный парень был признан весьма талантливым и перспективным. Хвалили, уважали, советовали, но… не уберегли. В 1944 году Мура призвали воевать. Там он и получил роковое ранение. Погиб, предположительно, по пути в госпиталь.
Ах, как хотела Цветаева сына, как много думала о нем, какую прочила судьбу!
Вот и выходит – трое детей, все Эфроны, все с переломанными судьбами. Ты, кстати, Димка, отвлекаешь все время, и я теряю нить разговора. К чему я все это говорила?
Да к тому, что уж слишком быстро Рыбка сдался, совсем не профессионально работает. Все эти крики, беспочвенные обвинения, взбалмошные требования… Все эти четыре часа – ничто, в сравнении с самым безобидным приемом любого из советских НКВДшников, даже тех, что работали в самое, как сказала Ахматова, «вегетарианское время». А уж о тружениках 39-го и говорить не приходится. И какого согласия хочет добиться от меня Рыбка, если даже там – в Лефортовских застенках времен сталинских чисток – оставались люди, которые и после всех пыток, не подчинялись требованиям следствия. Если даже они не сдавались, то отчего же должна вдруг сломаться я? Смешные надежды, скажи, Дим?
Про Сергея Эфрона? С каких это пор ты стал судьбами семей поэтов интересоваться? Что? С тех пор, как стал плодом моего воображения? Да, наверное… Подсознательно я, конечно же, пытаюсь сделать тебя лучше, чем ты был при жизни.
Сергей Яковлевич Эфрон был как раз из тех, кто не сломался на следствии. Отказался подписывать обвинения сотоварищам. Ему и так, и так объясняли, что следствие хочет услышать, а Эфрон – ну как из вредности, ей богу, несчастные следователи извелись с ним, бедняжки… – все правду твердил. Повторял до бесконечности: да, все мы были шпионами, но советскими же!
Измученный, раздваленный, поставленный на грань… Все равно не пошел против совести и никого не оговорил. Не подписывал обвинение, даже когда самые близкие люди – те, с кем огонь и воду проходил в борьбе за советский строй, – затравленно твердили на очных ставках: