и стали ждать условленного сигнала. Ночь выдалась темная, луну закрывали плотные зимние тучи. Наконец во мгле возник и закачался огонек – подошла лодка. Ювелир поспешил к кромке воды и пропал в темноте.
Леонарда ждала довольно долго, минут пятнадцать, а потом, заподозрив неладное, вместе с детьми поспешила к огоньку. Перед ее глазами предстала ужасная картина: ее муж, скрючившись, лежал на песке, рядом стояли два рыбака, видом больше смахивающие на морских разбойников. Леонарда бросилась к мужу – он был мертв.
– Негодяи, что вы с ним сделали?! – закричала она, отбросив в сторону всякую предосторожность.
– Тише, сеньора, – ответил один из рыбаков. – Мы даже пальцем к нему не прикасались. Он вышел из темноты и не успел сказать слово, как схватился за сердце, упал на бок, постонал две—три минуты и затих. Мы пытались напоить его водой, но он был мертв.
Рубашка ювелира действительно оказалась мокрой, Леонарда опустила руки ниже, чтобы снять пояс, но пояса на теле не оказалось.
– Разбойники, грабители, где пояс моего мужа?!
– Не было у него никакого пояса, – сказал второй рыбак, – а вы, сеньора, лучше помолчите, если не хотите встретиться с пограничниками.
Но в Леонарду точно бес вселился, она орала не переставая и пыталась достать своими кулачками ближайшего из рыбаков.
Всё закончилось в одно мгновение: получив крепкую затрещину, Леонарда повалилась на песок, а рыбаки впрыгнули в лодку и погасили фонарь. Тихий скрип уключин, мягкие всплески осторожно погружаемых в воду вёсел – и лодка исчезла в темноте.
Вернувшись в Гавану, Леонарда несколько дней ходила по родственникам, жалуясь на горькую судьбу. Вскоре у нее отобрали дом, оставив только комнату, где раньше жила горничная, и строго приказали искать работу. Помыкавшись, бедняжка устроилась читальщицей на табачную фабрику.
– Это что за должность такая? – удивился Нисим.
– В цехах, где сворачивают сигары, – продолжил Акива, – уже несколько сот лет существует традиция: один из работников читает вслух какой-нибудь роман, а все остальные слушают и крутят сигары. Трудятся в этих цехах одни женщины, поэтому романтические литературные пристрастия Леонарды пришлись весьма кстати. Ее приглашали нарасхват, ставили в пример, награждали грамотами и повышали зарплату. В итоге, ее жизнь сложилась весьма удачно: с утра до вечера она занималась любимым делом – чтением романов – да еще получала за это приличные деньги. Спустя несколько лет Леонарду невозможно было узнать: к ней вернулась девичья полнота, на щеках расцвел румянец и даже губы вернулись к первоначальной ширине и свежести. Замуж она больше не вышла, сама воспитала детей и, по мнению моей тети, была куда счастливее в комнатке горничной, чем в роскошной спальне хозяйки дома.
Акива замолчал и, снова положив ладони на стол, едва слышно простучал пальцами отрывок музыкальной фразы. Он словно играл на пианино, пальцы бегали по невидимой клавиатуре, исполняя только ему одному слышимую мелодию.
– Вот что, – сказал Акива после минутного перерыва. – Не знаю, угодила ли Леонарда в «мгновение проклятья», но мужа своего она явно не любила, тяготилась совместной жизнью и наверняка хотела избавиться. Слово – это ведь не пустой звук, мир был сотворен словом, все наши молитвы – слова. В конце концов, человека выделяет из природы именно речь, то есть она – не простое сотрясение воздуха и нечто большее чем способ передачи информации. Проклятие, произнесенное от всего сердца, с полной отдачей себя и готовностью принять любые последствия, поднимается к высшему Престолу так же, как и самые искренние молитвы. С общепринятой точки зрения Леонарда потеряла все – мужа, достаток, сытую жизнь. Ей пришлось много работать и обходиться без горничных и гувернанток. Но именно это изменение, воспринимаемое большинством людей как несчастье, сделало ее счастливой.
– Значит, ты оправдываешь проклятия? – воскликнул Нисим. – Лишь бы человек был счастлив, а способ не имеет значения? Когда во времена Ренессанса кто-нибудь утверждал, что благая цель оправдывает средства, все знали, что он иезуит.
– Нам не дано предугадать, – сказал реб Вульф, – куда могут привести радость благословения или горечь проклятия. Только апостериори. Ваши рассказы напомнили мне одну странную историю. Я уже совсем забыл о ней, со времени тех событий прошло тридцать с лишним лет, участники давно умерли или скрылись из виду. Поэтому я расскажу ее целиком, ничего не скрывая, изменив только имена.
Рав Штарк отправил меня на несколько месяцев учиться в ешиве Тифрах, что в южном Негеве. Крохотный городок, никаких развлечений, двадцать четыре часа в сутки посвящены Торе. Мне надо было срочно подтянуть целые разделы в Учении, ведь образование я получил никудышнее, да и, честно говоря, в юности был большим шалопаем. Работал я на том же месте, что и сейчас, и уже тогда был на хорошем счету у начальства, поэтому отпуск взял почти двухмесячный.
Нисим и Акива переглянулись. Реб Вульф никогда не рассказывал подробностей о месте своей работы, но в синагоге все про всех все знают.
Реб Вульф почти сорок лет служил на вертолетной базе ВВС Израиля, расположенной неподалеку от Реховота. Вертолеты на базе были сплошь американские и, как всякая находящаяся в интенсивном употреблении техника, время от времени выходили из строя. Механические повреждения научились ремонтировать довольно быстро, а вот с многочисленными приборами, заполнявшими кабину вертолета, пришлось куда сложнее. Американцы их не ремонтировали, а при малейшей неисправности заменяли новыми. Стоили приборы безумные деньги, но богатая американская армия могла себе такое позволить. Реб Вульф, тогда еще совсем молодой техник, научился разбирать намертво запаянные изготовителем высотомеры, спидометры и прочую навигационную премудрость и возвращать ее в рабочее состояние. Помимо светлой головы, тут требовались интуиция и чуткие пальцы, поэтому в ремонтной группе работали всего три человека, а сам реб Вульф превратился в «священную корову» вертолетной базы, ведь сложные ремонты мог выполнить только он.
– Учеба оказалась интересным, но непростым делом, и поэтому в два месяца я не уложился. Пришлось просить еще два, но командир базы пришел в отчаяние от моей просьбы. Бросать учение на середине я не хотел, и мы остановились на компромиссе: мне платили половину зарплаты и раз в неделю привозили в ешиву особо неподатливые приборы. Привозили их в передвижной лаборатории, я проводил в ней без перерыва около двадцати часов и на целую неделю освобождался для учебы.
Жизнь ешиботника известна: с утра длинная молитва, потом занятия до двух часов дня, обед в ешиботной столовой или бутерброды у себя в комнате, короткий сон и снова учеба – уже до темноты. Вечером молитва, ужин, небольшая прогулка вокруг ешивы и опять учеба – кто сколько может. Иные сидят до часу ночи, другие отправляются спать пораньше, чтобы встать до восхода солнца.
Общества вокруг не было никакого. По субботам мы иногда собирались в столовой, разговаривали на разные темы или на прогулке беседовали друг с другом о планах на будущее – да мало ли о чем. Люди все были молодые, от девятнадцати до двадцати двух, поэтому проблемы походили одна на другую. Мне тогда исполнилось двадцать шесть, жениться я еще не успел и почти не выделялся из общей группы учеников.
Один только человек принадлежал к нашему обществу, не будучи обыкновенным ешиботником. Ему было около тридцати лет, и мы за то почитали его стариком. Какая-то таинственность окружала его судьбу, никто не знал, кто он и откуда, чем занимался до поступления в ешиву и что заставило взрослого человека сесть на одну скамью вместе с юношами. Сам он никогда о себе не рассказывал, а глава ешивы, разрешивший ему посещать занятия, от вопросов уклонялся. Ливио, назову его так, большую часть занятий пропускал, вставал поздно и до глубокой ночи сидел над трактатами, посвященными закрытой части Учения. Любого другого за такие фокусы быстро бы отчислили из ешивы, но у Ливио, как видно, было особое разрешение, и он вел себя, словно почетный гость.
Что именно он учит, никто толком не знал; сидел он отдельно, а когда кто-нибудь приближался к его месту, немедленно закрывал книгу. На вопросы по Талмуду он отвечал толково и быстро, было видно, что Ливио много учился и хорошо помнит выученное.
С ешиботниками Ливио держал себя сухо, меня же выделял среди всех, наверное, потому, что я был старше и наши интересы казались ему близкими. Я был единственным, кого он приглашал к себе в комнату; иногда мы беседовали подолгу, а иногда после нескольких минут разговора я понимал, что хозяин не в духе, и удалялся, недоумевая, зачем приглашать гостя, коль нет настроения говорить. В общем, Ливио вел себя странно, возможно, причиной тому послужили старинные книги, которые он читал запоем.
В библиотеке ешивы хранилось множество редких изданий. Редкость состояла не в старине, ведь евреи печатали книг больше, чем другие народы, да и относились к ним с большим почтением, оттого и сохранялись они лучше. Книжка двухсотлетней давности на любом другом языке представляет собой раритет, у нас же такого рода издания можно отыскать в любой синагоге.
Хранитель библиотеки был фанатиком своего дела, он рыскал по книжным развалам Стамбула, Парижа, Праги и Брюсселя, и поэтому на полках ешивы в Тифрахе стояли книжки, изданные мельчайшими тиражами в Тунисе, Ираке, Марокко, не говоря уже о Польше, Венгрии и России. До большинства из них у ешиботников просто не доходили руки: ведь основной массив учения огромен, и на труды, посвященные мельчайшим подробностям Закона, не остается времени. Зато Ливио упивался этими редкостями, подобному тому, как нерелигиозные люди зачитываются детективами. Особенным его пристрастием было написание камей и талисманов. В Европе они не получили большого распространения, зато среди восточных общин не было дома, в котором на стенке не висела бы защитная грамота такого рода. Большая часть наших разговоров заканчивалась именно этой темой. Ливио принимался объяснять, сколько демонов может уместиться на кончике неправильно написанной буквы «вав» и как неточно выписанная корона над «шин» может привести к выкидышам и бесплодию. Потом доставал кульмус, пузырек с чернилами и показывал, в чем состоит разница между стилями, как поизящнее написать букву и где скрывается вход для ангелов хорошего заработка и удачной женитьбы.