Кабинет фей — страница 4 из 26

Побрякушка[177]

ила-была одна королева, которой для полного счастья не хватало только детей. Она лишь о том и говорила, все твердя, что-де фее Мишуре, присутствовавшей при ее рождении, чем-то не угодила ее мать-королева, вот та и нажелала ей одних горестей.

Однажды сидела она одна у очага и печалилась и вдруг увидела, как по дымоходу спускается к ней маленькая старушка с три вершка величиной. Скакала она верхом на тростниковой метелке, голову венчала ветвь боярышника, одежда сшита из мушиных крылышек, а вместо туфель — скорлупки грецкого ореха. Полетала она под потолком и, трижды облетев комнату, остановилась перед королевой да промолвила:

— Давно уже вы на меня наговариваете, за все ваши беды корите; я, по-вашему, виновница, если что у вас не ладится; вы даже полагаете, сударыня, что это из-за меня нет у вас детей. Я пришла объявить, что у вас родится инфанта, но знайте, что многих слез она вам будет стоить!

— Ах, благороднейшая Мишура, — воскликнула королева, — не откажите мне в сострадании и помощи, я же клянусь сделать для вас все, что в моих силах, лишь бы обещанная вами принцесса стала для меня не горем, а утешением!

— Судьба сильнее меня, — отвечала фея, — я только-то и могу вам дать, в доказательство моей дружбы, что вот эту цветущую веточку белого боярышника: прикрепите ее на голову вашей дочке, как только она родится, это защитит ее от многих напастей. — Она дала королеве ветку боярышника и исчезла в мгновение ока.

А королева осталась в грусти и раздумьях. «Зачем же я так хотела дочь, — думала она, — если ей суждено стоить мне многих слез и вздохов? Не лучше ли вовсе не иметь детей?» Рядом был король, которого она нежно любила, и это отчасти рассеяло ее печали. Она забеременела и, пока вынашивала, все наказывала своим приближенным, едва принцесса появится на свет, не мешкая прицепить ей на голову цветок боярышника, — она хранила его в золотой шкатулке, покрытой бриллиантами, как самую драгоценную на свете и самую милую ей вещь.

Наконец королева произвела на свет прелестнейшее в мире создание. Малышке поскорее привязали цветок на голову, и в тот же миг — о чудо! — девочка превратилась в маленькую мартышку и принялась бегать, прыгать, скакать по всей комнате. Увидев такое превращение, дамы завопили от ужаса, а королева, напуганная больше всех, едва не умерла от отчаяния. Она кричала, чтобы скорей сняли букет, болтавшийся на ухе у новорожденной. Немалых трудов стоило изловить обезьянку; роковые цветы сняли, но тщетно: она была уже обезьяной, самой настоящей, и не хотела ни сосать грудь, ни сидеть у нянек на руках: орехи да каштаны — вот и все, чего ей было надо.

— О, жестокая Мишура! — горестно восклицала королева. — Что я тебе сделала, чтобы поступать со мною столь бесчеловечно? Что со мной будет? Какой позор! Все мои подданные решат, что я породила чудовище, а каково же будет королю иметь подобного отпрыска?!

Она плакала и умоляла дам дать ей совет.

— Государыня, — сказала тогда старшая из придворных дам, — королю следует сказать, что принцесса скончалась, а обезьянку посадить в коробку и бросить в море, ведь, оставь вы этакую зверушку при себе, — как знать, что может случиться.

Нелегко было королеве решиться на это; но когда объявили, что к ней идет король, она так перепугалась и разволновалась, что без дальнейших рассуждений приказала своей статс-даме делать с мартышкой все, что ей заблагорассудится.

Обезьянку посадили в коробку и отдали камердинеру, чтобы тот бросил ее в море. И вот принцесса на пороге погибели. Человек же, которому ее доверили, счел коробку слишком красивой, чтобы ее выбрасывать. Он уселся на берегу, вынул обезьянку и уже собирался ее убить, — он ведь не знал, что это была его маленькая государыня, — но, лишь занеся руку, услышал стук да гром, и это заставило его обернуться. Тут он увидел открытый экипаж, запряженный шестеркой единорогов: карета блистала золотом и каменьями, впереди катили несколько орудий; внутри на парчовых подушках восседала некая королева в короне и мантии, а рядом — ее четырехлетний сын.

Камердинер узнал эту королеву: то была сестра его госпожи. Она приехала разделить с нею радость, но, едва узнав, что маленькая принцесса умерла, в большой печали отправилась восвояси и теперь сидела в глубокой задумчивости, как вдруг ее сын закричал:

— Хочу обезьянку! Дайте мне обезьянку!

Тут королева и увидела самую миленькую мартышку, какие только бывают на свете. Камердинер пустился было бежать, его остановили, денег дали изрядно, и королева, которой обезьянка показалась хорошенькой и славненькой, назвала ее Побрякушкой. Так, несмотря на злую судьбу, малышка попала к собственной тетке.

Когда королева вернулась в свое государство, маленький принц уговорил ее отдать ему Побрякушку; он хотел с ней играть и приказал нарядить ее как принцессу. Ей каждый день шили новые платья и учили ходить на задних лапках. В целом свете было не сыскать обезьянки краше и милее: мордочка черна как смоль, белая бородка, рыжие бачки, ручонки не больше крылышек бабочки, а глазенки блестели таким умом, что никто и не удивлялся ее сообразительности.

Принц нежно любил ее, все время гладил, и она никогда не кусала его, а стоило лишь ему заплакать — тут же и она заливалась слезами. Прожив у королевы уже четыре года, она однажды вдруг удивила всех, залепетав как дитя, которое хочет что-то сказать; но как же все были поражены, когда она заговорила нежным тоненьким голосочком, да так разборчиво, что все слова были понятны. Чудеса, да и только! Побрякушка разговаривает, да как! Побрякушка рассуждает! Королеве захотелось поразвлечься, и обезьянку отвели к ней, — к большому неудовольствию принца, который даже всплакнул, и в утешение ему принесли собачек, кошек, птичек, белок и даже привели конька по имени Звонкопыт, умевшего танцевать сарабанду, — но все это ничего не значило по сравнению с одним только словечком Побрякушки.

А той у королевы было не по себе — не то что у принца. Приходилось, подобно сивилле[178], отвечать на сотню ученых вопросов, иной раз оказывавшихся ей не по зубам. Когда ко двору прибывал посол или еще какой иностранец, ее облачали в платья из бархата или атласа, с корсажем и крахмальным воротником, если же двор бывал в трауре, она надевала длинную накидку и черный креп, и все это ее утомляло; она уже не могла есть что захочет — за ее рационом следил доктор, а ей все это совсем не нравилось, ведь она была своенравна, как и подобало обезьянке, что уродилась принцессой.

Королева пригласила к ней разных учителей, придавших ее живому уму настоящий блеск; она прекрасно играла на клавесине, изготовленном нарочно для нее в большой перламутровой раковине, — вот ведь диво-то дивное! Отовсюду, и особенно из Италии, съезжались художники писать ее портреты, и слава ее разнеслась по всем концам земли: ведь никто еще не встречал говорящей обезьянки.

Принц, такой прекрасный, каким рисуют Амура, очаровательный и умный, и сам был настоящей диковинкой. Он часто заходил к Побрякушке, чтобы поиграть с нею; они забавлялись вместе, и иной раз их беседы из шутливых и игривых становились серьезными и нравственными. Сердце Побрякушки, в отличие от всего остального, не изменилось: и оно всецело, даже чрезмерно было занято принцем. Несчастная не знала, что делать. Она ночи напролет просиживала на оконных ставнях или у очага, не желая укладываться в свою чистенькую и мягонькую корзинку, выложенную ватными тюфяками и нежными перинками. До ее фрейлины (а у нее и впрямь была фрейлина) нередко доносились вздохи и горькие жалобы; становясь все умнее, она делалась и все печальней, и всякий раз, видя себя в зеркале, хотела его разбить; вот потому-то о ней часто говорили: «Обезьяна обезьяной и останется, Побрякушка никогда не избавится от зловредных качеств, присущих ее роду-племени».

Принц, повзрослев, полюбил охоту, балы, комедии, оружие и книги; об обезьянке он уже почти не вспоминал. А у бедняжки все было иначе: в двенадцать лет она любила его больше, чем в шесть. Иной раз она упрекала его за забывчивость, он же дарил ей райское яблочко или горсточку засахаренных каштанов и считал, что кругом перед ней оправдался.

Наконец молва о Побрякушке дошла до Обезьяньего королевства. Король Макак захотел жениться на ней и отправил пышнейшее посольство к королеве — попросить руки своей избранницы. Объяснить суть дела ее первому министру не составило труда, однако пришлось прибегнуть к помощи попугаев и сорок, попросту именуемых трещотками, — они и впрямь трещали так, что даже кортеж из соек, следовавший за экипажем, похоже, не мог их перетараторить, чем был весьма раздосадован.

Возглавлял посольство огромный павиан Ширлимырль. Он ехал в карете, на которой была изображена вся история любви короля Макака и обезьянки Мартыны, знаменитой в обезьяньем царстве. Она встретила страшную смерть в когтях дикой кошки, непривычной к ее проказам. Итак, на карете изображались радости, которые вкушали в браке Макак и Мартына, а также живая и искренняя скорбь короля, оплакивавшего утраченную супругу. Экипаж (который почетно называли придворным) везли шесть белых кроликов лучшей породы. Следом ехала еще одна расписная карета из соломы, а в ней — мартышки, предназначенные в свиту Побрякушке; надо было видеть их пышные наряды — сразу ясно, что собрались на свадьбу. Остальной кортеж составляли спаниели, левретки, сиамские кошки, крысы из Московии, лисицы: одни везли повозки, другие тащили багаж. Впереди всех Ширлимырль, важный, как римский диктатор, и мудрый, как Катон[179], восседал на молодом зайце, скакавшем иноходью лучше английского жеребца.

Королева и не ведала ничего о таком великолепном посольстве, пока оно не подошло к самому дворцу. Хохот народа и гвардии заставил ее высунуться в окно, и тут она увидела самую необычайную кавалькаду, какую только могла вообразить. В это время Ширлимырль с большой обезьяньей свитой как раз приблизился к карете мартышек, подал лапу дородной обезьяне по имени Гиббонья и помог ей выйти, после чего выпустил маленького попугайчика, служившего ему переводчиком, и дождался, пока эта прекрасная птица явится перед королевой и попросит аудиенции от его имени.

Плавно поднявшись в небо, попугай подлетел к окну, у которого стояла королева, и сказал ей мелодичнейшим голосом:

— Сударыня, господин граф Ширлимырль, посол достославного Макака, короля обезьян, просит у Вашего Величества аудиенции, чтобы поговорить о весьма важном деле.

— Милый мой попугайчик, — сказала королева, лаская его, — для начала скушайте гренок и попейте, а затем, прошу вас, передайте графу Ширлимырлю, что он желанный гость в моей стране, равно как и все, кто его сопровождает. Если путешествие из Обезьянии в здешние края не слишком его утомило, он может сразу же явиться в залу аудиенций, где я буду ждать его на троне, и весь двор тоже.

Услышав это, попугай дважды шаркнул ножкой, выбил дробь, пропел что-то в знак радости, а затем полетел обратно, уселся на плече посла Ширлимырля и передал ему благоприятный ответ, который только что получил. Ширлимырль очень обрадовался. Он обратился к одному из офицеров королевы через сороку Трещотку, нанятую переводчицей, и спросил, не предоставят ли ему какую-нибудь комнату, чтобы отдохнуть с дороги. Ему отвели гостиную, выложенную расписным и позолоченным мрамором, одну из самых чистых во дворце. Он вошел туда с частью свиты; обезьяны же, от природы прекрасные ищейки, тотчас обнаружили укромный уголок, где хранилось множество горшочков варенья. И вот мои лакомки угощаются: у одного в лапах хрустальная чаша с абрикосами, у другого — бутылка сиропа, у того мармелады, у сего марципаны[180]. Гордый народец из кортежа, которому от этой трапезы не досталось ни крошки, ни зернышка, был весьма раздосадован, и поэтому одна сойка, болтушка, каких мало, явилась к королеве в зал аудиенций и, почтительно приблизившись, произнесла:

— Сударыня, я слишком предана Вашему Величеству, чтобы участвовать во всем этом расхищении. Какой урон вашим сладчайшим вареньям! Один только граф Ширлимырль съел уже три склянки и пожирал четвертую, без малейшего почтения к Вашему Королевскому Величеству, когда я, содрогаясь от возмущения, полетела сообщить вам об этом.

— Благодарю, дружочек мой сойка, — сказала королева с улыбкой, — однако же не беспокойтесь уж так о моих вареньях, — я жертвую ими ради счастья Побрякушки, которую люблю всем сердцем. — Сойка, несколько пристыженная тем, что наябедничала, молча удалилась.

Через несколько минут явился посол со свитой, одетый не по моде, ибо с тех пор, как вернулся знаменитый Фаготен[181], в свое время столь ярко блиставший в свете, обезьяны так и не имели достойных образцов. На нем была остроконечная шляпа с пучком зеленых перьев, перевязь из синей бумаги с папильотками и большие штаны с рюшами, а в лапе тросточка. Попугай, считавшийся хорошим поэтом, сочинил весьма серьезную речь. Он приблизился к подножию трона королевы, обратился к Побрякушке и произнес:

Всю силу ваших глаз вы сможете понять,

Узнав, как наш Макак изволит горевать.

Мартышки, кошки все, все птицы в нашей свите

Поведать рады вам, коль слушать захотите,

О скорби короля, когда его жена

Погибла, хищницей проклятой сражена.

Сударыня, сравнить ее могу лишь с вами.

Когда Мартыны дни пресéклися когтями,

Макак поклялся ей до гроба верным быть

И к ней одной всю жизнь, скорбя,

                                               любовь хранить.

Но ваши прелести, сударыня, однако

Забыть былую страсть заставили Макака.

О вас лишь грезит он. Когда бы знали вы,

Как бедный наш король измучился, увы,

К нему, конечно, вы явили б состраданье

И взяли б на себя часть от его терзанья.

Он, прежде тучный, он, кто бодростью блистал,

Стал меланхоликом и страшно отощал.

Вседневная тоска монарха пожирает —

Он от любови к вам, сударыня, сгорает!

Орешков он всегда отведать был не прочь,

Теперь же и до них он больше не охоч.

Он гибнет; лишь у вас в руках его спасенье,

Избавьте ж поскорей монарха от томленья!

Как наш прекрасен край,

                                 не скажешь в двух словах.

Блаженство встретит вас на наших берегах.

Отменный урожай дарует нам природа,

Есть фиги, виноград в любое время года.

Не успел Попугай окончить речь, как королева взглянула на Побрякушку, а та была в таком замешательстве, что и словами не выразишь; королева же, прежде чем дать ответ, хотела знать, что обо всем этом думает ее обезьянка. Попугаю было велено передать господину послу, что Ее Величество благосклонно относится к притязаниям его государя и будет благоприятствовать ему во всем, поелику это от нее зависит. Когда аудиенция закончилась, королева удалилась, и Побрякушка последовала за ней в ее кабинет.

— Милая моя мартышка, — молвила королева, — признаюсь, что буду грустить по тебе, когда ты уедешь, но Макаку отказывать нельзя, я ведь еще не забыла, как отец его в большой войне против меня выставил двести тысяч воинов. Они загрызли столько наших подданных, что нам пришлось заключить весьма унизительный мир.

— Из этого следует, сударыня, — отвечала с нетерпением Побрякушка, — что вы решились принести меня в жертву этому ужасному чудовищу, дабы избежать его гнева. Но я умоляю Ваше Величество хотя бы дать мне несколько дней, чтобы принять окончательное решение.

— Это разумно, — отвечала королева, — однако, если хочешь знать мое мнение, соглашайся поскорее. Подумай об уготованных тебе почестях, взгляни, какое роскошное посольство за тобой прислали; уверена, что никогда Макак не делал для Мартыны того, что делает для тебя.

— Уж не знаю, что он там делал для Мартыны, — презрительно отвечала малышка Побрякушка, — однако те чувства, какие он мне изливает, весьма мало меня трогают.

Она немедленно встала и, грациозно поклонившись королеве, отправилась искать принца, чтобы поделиться своим горем. Тот, едва только увидев ее, воскликнул:

— Ну что, миленькая Побрякушка, когда мы будем танцевать на твоей свадьбе?

— Не знаю, сударь, — отвечала та печально, — но только положение мое теперь столь плачевно, что я больше не могу таить от вас мою тайну и, чего бы это ни стоило моей скромности, должна признаться: вы единственный, кого я хотела бы видеть моим супругом.

— Супругом, — расхохотался принц, — супругом, милая моя обезьянка? Что ж, я весьма польщен; надеюсь, однако, что ты простишь меня, если я откажусь от такой чести, ведь, в конце концов, ни по росту, ни по характеру, ни по манерам мы совсем не подходим друг другу.

— Тут я с вами соглашусь, — отвечала она, — а особенно непохожи друг на друга наши сердца. Я давно заметила, что вы неблагодарны, и очень неразумно с моей стороны любить принца, так мало заслуживающего любви.

— Но, Побрякушка, подумай же, каково мне будет видеть, как моя жена висит на вершине сикомора, зацепившись за ветку кончиком хвоста. Право же, обратим все это в шутку, к чести для нас обоих. Выходи за Макака да пришли мне, в знак нашей доброй дружбы, первого своего детеныша.

— Ваше счастье, сударь, — произнесла Побрякушка, — что разум во мне не обезьяний: любая другая уже выцарапала бы вам глаза, прокусила нос да пообрывала бы уши, я же призываю вас хорошенько поразмыслить, ибо однажды вам придется задуматься о вашем недостойном поведении.

Тут пришла ее фрейлина и сказала, что посол Ширлимырль явился к ней с роскошными дарами.

Там был и наряд из паутины, расшитой блестящими стеклышками, и расчески в яичной скорлупке, и крупная черешневая ягода, служившая подушечкой для булавок, и белье, все обшитое бумажными кружевами, а еще — корзинка с раковинами, очень тщательно подобранными: из одних были сделаны серьги, из других — гребни, и все это блестело, словно брильянты. Но лучше всего были двенадцать ящиков с вареньями и маленький стеклянный ларчик; внутрь положили орешек и оливку, а ключик потеряли — лишнее, хоть и легкое, огорчение для Побрякушки.

Посол проревел ей (ибо таков язык, на котором говорят в Обезьянии), что его монарх воспылал к ее прелестям такой страстью, какой не питал еще ни к одной мартышке, а посему приказал выстроить для нее дворец на самой верхушке огромной елки и шлет ей эти подарки, и даже диковинные варенья, в знак своей необычайной привязанности, ибо ничего лучшего король, государь его, не придумал, дабы засвидетельствовать свою дружбу.

— Однако, сударыня, — добавил он, — главное доказательство его нежности к вам, — и оно конечно же не оставит вас равнодушной, — это его портрет; он нарочно изволил заказать его, дабы доставить вам удовольствие его лицезреть! — И с этими словами посол развернул портрет, где король обезьян был изображен восседающим на чурбане и поедающим яблоко.

Побрякушка отвернулась, чтобы не смотреть на эту противную рожу, и троекратным рявканьем сообщила послу Ширлимырлю, что весьма обязана его господину за оказанное ей внимание, но еще не успела решить для себя, согласна ли быть его супругой.

Между тем королева решила не навлекать на себя гнева обезьян и, полагая, что не нужно особых церемоний, чтобы отправить Побрякушку туда, куда ей хотелось, приказала готовить отъезд. Когда та узнала об этом, сердце ее наполнилось отчаянием. С одной стороны, презрение принца, с другой — безразличие королевы, но особенно тот супруг, какого ей предлагали, — все это заставило ее решиться бежать. Это было не так уж сложно: с тех пор, как она начала разговаривать, ее перестали привязывать, позволив ходить где вздумается, и она залезала в свою комнату через окно столь же часто, как и через дверь.

Итак, она поскорей отправилась в путь, прыгая с дерева на дерево, с ветки на ветку, и так до самого берега реки. Горе ее было так велико, что, решившись ее переплыть, она не соразмерила сил своих; ничего толком не рассчитав, она бросилась в воду и тут же пошла ко дну, однако не лишилась чувств, и поэтому, сразу заметив чудесный грот, весь изукрашенный ракушками, поспешила войти. Ее встретил почтенный старец с бородой до пояса: он возлежал на камышах и гладиолусах, в венке из маков и диких лилий и облокачивался на скалу — из нее-то и вытекало несколько родников, подпитывавших реку.

— Ага, — сказал старец, протягивая ей руку. — И что же привело тебя сюда, малютка Побрякушка?

— Сударь, — отвечала она, — я несчастная мартышка, я бегу от ужасной обезьяны, которую прочат мне в супруги.

— Я знаю о тебе больше, чем ты думаешь, — промолвил мудрый старец. — Да, Макак и вправду внушает тебе ужас и отвращение. Зато ты любишь одного юного принца, а тому до тебя и дела нет.

— Ах, сударь, — воскликнула Побрякушка, тяжко вздохнув, — не будем об этом говорить, воспоминание о нем умножает мою скорбь.

— Он не вечно будет противиться любви, — продолжал хозяин рыб, — мне известно, что судьба предназначила его прекраснейшей принцессе во вселенной.

— О я несчастная, — проговорила Побрякушка, — стало быть, не бывать ему моим!

Добрый старик улыбнулся и сказал ей:

— Не печалься, милая Побрякушка: время — учитель чудный[182]. Смотри только не потеряй стеклянный ларчик, присланный тебе Макаком, а то ты его невзначай сунула в карман. Больше я ничего не скажу. Вот черепаха, у нее хороший ход, садись же на нее верхом, и она отвезет тебя туда, куда тебе надлежит попасть.

— Я так вам признательна, — отвечала она, — что мне бы непременно хотелось узнать ваше имя.

— Меня зовут Бирока, отец Бирокии, реки, как видишь, весьма большой и знаменитой.

Побрякушка доверчиво уселась верхом на черепаху, и показалось ей, что плыли они долго-долго, пока не добрались наконец до берега. Взнуздана была черепаха так элегантно, что краше не найти: и седло английское, и вся остальная сбруя; по бокам висели даже маленькие седельные пистолеты, а раковые панцири служили им кобурой.

Побрякушка ехала, во всем полагаясь на мудрость Бироки, но вдруг услышала ужасный шум. Увы! Увы! То посол Ширлимырль со всеми его ширлимырлями возвращались в Обезьянию, опечаленные ее побегом. Одна из обезьян забралась на верхушку дерева, чтобы набрать орехов и покормить мартышат, и, озираясь по сторонам, тут же разглядела Побрякушку на несчастной черепахе, которая ползла по суше очень медленно. Тут обезьяна закричала так громко, что все сбежались и начали на своем языке выспрашивать, что происходит. Та рассказала. Немедленно спустили попугаев, сорок и галок, те слетали на разведку, и тогда посол, мартышки и вся остальная свита накинулись на Побрякушку и схватили ее.

Бедная Побрякушка! Вот уж беда так беда, столь редкая, что не позавидуешь! Ее тут же посадили в главную карету, которую сразу окружили самые бдительные обезьяны-стражники, да еще несколько лисиц, а на самый верх вскочил петух, чтобы сторожить день и ночь. Черепаху тоже вела на поводке одна из обезьян: ведь это был для них зверь доселе не виданный. Таким порядком вся кавалькада продолжала странствие, к большому недовольству Побрякушки, всю компанию которой составляла донья Гиббонья, весьма сварливая и суровая.

Три дня прошло без приключений, но затем проводники сбились с пути, и вот общество прибыло в город большой и роскошный, где они, однако, никогда не бывали; завидев прекрасный сад с открытой калиткой, обезьяны, подобно солдатам в завоеванной местности, набросились на все и опустошили. Один грыз орехи, другой обжирался черешнями, третий обрывал сливы; каждой мартышке тут нашлось чем поживиться.

А надо вам сказать, что город этот был столицей того королевства, где Побрякушка появилась на свет, и правила там еще ее матушка, которая с того горестного мига, когда ее дочка превратилась в мартышку по вине злосчастного цветка боярышника, не хотела видеть в своей стране ни мартышек, ни шимпанзе, ни макак, словом, ничего, что напоминало бы ей о скорбном и роковом происшествии. Поэтому на обезьян здесь смотрели как на возмутителей общественного спокойствия, — и как же удивился народ, увидев карточную карету, тележку из раскрашенной соломы и всю остальную небывалую кавалькаду, самую удивительную, какая только появлялась с тех пор, как сказки сказываются и феи на свете живут!

Новость быстро прилетела во дворец. Потрясенная королева решила, что все та же миленькая обезьянка покушается на ее власть. Она немедленно собрала совет и приказала вынести всем нарушителям приговор за оскорбление величества. Чтобы этот случай не прошел незамеченным, а надолго запомнился суровыми мерами и примерным наказанием, в сад послали гвардию с приказом схватить всех обезьян. Тут на деревья набросили огромные сети, и охота закончилась быстро; хотя послу и подобает почтение, в отношении Ширлимырля сие правило было грубо нарушено: его без всяких церемоний бросили на дно погреба, в большую пустую бочку, где он и все его сотоварищи содержались как пленники, вместе с дамами-мартышками и фрейлинами-мартышатами; да и самой Побрякушке тоже пришлось разделить их компанию.

А она-то тайком радовалась переполоху: ведь когда беды превышают меру, на них уже не обращаешь внимания и самую смерть можно почесть за благо. Таково было положение Побрякушки: в сердце образ принца, который презрел ее, а разум содрогается при мысли о противном короле Макаке, чьей женой она вот-вот должна была стать.

Не забудем, что одежды ее были так прелестны, а манеры столь необычны, что схватившие сочли ее великим чудом: но поистине потрясла она всех, когда заговорила, — ведь слух о несравненной Побрякушке дошел и до сих краев. Королева, нашедшая ее и ничего не знавшая о превращении племянницы, часто писала сестре о своей чудесной обезьянке и звала ее приехать посмотреть на диковинного зверька. Однако несчастная королева-мать об этом и слышать не хотела.

Наконец гвардейцы, восхищенные находкой, отнесли Побрякушку в большую галерею. Там ей устроили маленький трон, на который она уселась скорее как государыня, чем как обезьянка-пленница, и когда королева пришла взглянуть на нее, то была так потрясена и милым личиком обезьянки, и ее обильными любезностями, что в ней помимо воли проснулась природная склонность к инфанте.

Она взяла ее на руки. Маленькое создание, движимое чувствами, каких ей до сих пор не приходилось испытывать, бросилось ей на шею: тут обезьянка произнесла столько ласковых, нежных и разумных слов, что все вокруг не уставали восхищаться.

— Нет, сударыня! — восклицала она. — Не страх близкой смерти, коей вы, как мне стало известно, угрожаете несчастному обезьяньему роду, заставляет меня заискивать перед вами и стараться вам понравиться: смерть — не самое страшное, что может случиться со мною; чувства мои выше тех, что подобают моей природе, и для собственного спасения я не сделала бы ничего. Стало быть, я просто люблю вас, а спасение, — что мне до него? Оно полностью в руках ваших; мне же дороги вы сами, а не ваша корона.

Ну, а вы бы что ответили такой вот миленькой Побрякушке, столь почтительной и щедрой на комплименты? Королева, онемев, как рыба, только глаза таращила, думая, что ей это снится, но речь обезьянки все-таки глубоко ее тронула.

Она отнесла мартышку в свой кабинет и, оставшись с нею наедине, молвила:

— Ну же, не мешкая, расскажи мне о себе! Я уже чувствую, что ты станешь самой любимой из всех обитателей моего зверинца. Обещаю даже помиловать ради тебя всех схваченных с тобою обезьян.

— Ах, сударыня! — вскричала та. — За них я и не думаю просить. Злая судьба моя хотела, чтобы я родилась обезьянкой, и она же наделила меня рассудком, который будет причинять мне боль до самой моей смерти. И то сказать: каково же мне видеть себя в зеркале такой вот маленькой, безобразной и черной, с шерстистыми лапами, хвостом и зубами, всегда готовыми укусить, а ведь я наделена разумом, изысканным вкусом и тонкими чувствами!

— А скажи мне, любить ты умеешь? — спросила королева.

Вместо ответа Побрякушка вздохнула.

— Да признайся же, не влюблена ли ты в какую-нибудь обезьянку, кролика или белочку? — сказала королева. — А то, если сердце твое не занято, я найду тебе весьма подходящего карлика.

Побрякушка ничего не ответила, но сидела такая надутая, что королева прыснула со смеху.

— Ну, не сердись, — улыбнулась она, — и расскажи мне наконец, как ты научилась говорить?

— Об этом мне и самой не так много известно, — отвечала Побрякушка, — знаю лишь, что однажды ваша сестра-королева, только успев распрощаться с вами после рождения и смерти вашей дочки-принцессы, проезжала по берегу моря и увидала вашего лакея, который собирался меня утопить. По ее приказу меня вырвали у него из рук. А речь и разум обрела я чудом, и это немало всех удивило. Мне наняли учителей, обучивших меня многим языкам и игре на разных инструментах. Тут мне наконец открылась вся горечь моего положения и… Но что это?! — вскричала она, увидев, как вдруг побледнело и покрылось холодным потом лицо королевы. — Что с вами, сударыня? Отчего вы вдруг так странно изменились в лице?

— Умираю! О дорогая и слишком несчастная дочь! Вот, стало быть, как привелось мне снова увидеть вас!

Тут королева лишилась чувств. Напуганная Побрякушка побежала звать на помощь. Дамы поскорей принесли воды, распустили Ее Величеству шнуровку и уложили в постель. Там же с ней укрылась и Побрякушка: ведь она была такой маленькой, что ее никто и не заметил.

Когда королева очнулась от долгого обморока, в который поверг ее рассказ принцессы, то пожелала остаться наедине с дамами, знавшими роковую тайну рождения ее дочери, и все им рассказала, — но они, в полной растерянности, даже не знали, что бы тут посоветовать.

Она все-таки потребовала ответить: как поступить наиболее разумно при столь плачевных обстоятельствах. Одни предложили обезьянку удавить, другие — посадить в яму, третьи — снова отправить ее в море. Королева же лишь рыдала.

— Она так умна! — все повторяла она. — До чего же горько видеть ее в том плачевном состоянии, до какого низвел ее злополучный букет! Но, в конце концов, — продолжала она, — это моя дочь, и именно я навлекла на нее гнев зловредной Мишуры. Фея затаила злобу на меня — но справедливо ли, чтобы страдала она?

— Ах, сударыня, — воскликнула ее старая статс-дама, — надо спасать вашу честь! Что подумают в свете, объяви вы, что ваша инфанта — обезьяна?! С вашей-то красотой иметь таких детей — это против природы!

От подобных рассуждений королева пришла в ярость. Но другие дамы с не меньшим запалом твердили, что с уродцем надлежит покончить. В конце концов королева решила упрятать Побрякушку в какой-нибудь замок, где бы ее хорошо кормили и обихаживали до конца ее дней.

Та же, едва услышав, что королева хочет заточить ее в тюрьму, тотчас незаметно проползла по балдахину кровати и выскочила через окно в сад, а там, прыгая с ветки на ветку, сбежала в большой лес, оставив всех в досаде, что не сумели ее изловить.

Она провела ночь в дупле дуба, где долго размышляла о жестокой своей судьбе; больше всего ее печалило, что пришлось покинуть мать. И все же она предпочла добровольное изгнание и свободу неволе до конца дней.

Как только рассвело, она снова пустилась в путь, сама не зная куда, снова и снова задумываясь о странных превратностях своей жизни: «какая страшная разница между тем, что я есть, и чем должна быть!» — и слезы ручьями лились из маленьких глазок несчастной Побрякушки.

К полудню она уже много прошла, боясь, как бы королева не послала за ней погоню, или обезьяны, выбравшись из погреба, не увели бы ее силком к Макаку. Так и шла она куда глаза глядят, пока не попала в столь пустынное место, где не было ни домика, ни деревца, ни травки, ни ручейка; вот куда принесли ее ноги, но захотелось ей поесть — тут она и поняла, как неосторожно путешествовать в подобных краях, да было уже поздно.

Два дня и две ночи прошло, а ей все не удавалось поймать ни улитки, ни мушки. Ей стало страшно: так ведь и умереть можно; уже теряя зрение от слабости, она улеглась на землю и вдруг вспомнила про оливку и орешек, так и лежавшие в стеклянном ларчике. Тут и пришло ей в голову, что ими можно легонько подкрепиться. Обрадованная этим лучиком надежды, она взяла камень, расколола ларчик и разгрызла оливку.

Но не успела она откусить один кусочек, как из оливки рекой потекло ароматное масло, и стоило лишь одной его капле попасть ей на лапки, как они превратились в самые прекрасные в мире ручки. Вне себя от удивления, она собрала масло и вся им намазалась. О, чудо! Чудо! Побрякушка стала такой прекрасной, что во всей вселенной не сыскать равной. Она чувствовала, что у нее теперь большие глаза, маленький ротик, чудесно вылепленный носик, и просто умирала от желания посмотреться в зеркало. Наконец ей удалось найти самый большой осколок, оставшийся от стеклянного ларчика. Ах! То-то она обрадовалась, увидев свое отражение! Какой приятный сюрприз! Вместе с нею выросла и ее одежда, и она была теперь прекрасно причесана; волосы вились тысячей локонов, а личико стало свежим, как весенний цветок.

Оправившись от первого удивления, она почувствовала сильный голод, а умирать стало еще жальче.

— Как! — воскликнула она. — Мне, такой прекрасной, такой молодой, мне, родившейся принцессой, придется кончить жизнь в этих тоскливых местах! О жестокая Фортуна! Ты привела меня сюда, что же повелишь ты мне теперь? Или ты дала свершиться этому превращению, столь счастливому, сколь и неожиданному, лишь с тем, чтобы преумножить мои горести? А ты, достопочтенный поток Бирока, столь великодушно спасший мне жизнь, — неужто оставишь меня одну умирать в этой жуткой пустыне?

Напрасно инфанта призывала на помощь — никто не откликался на ее вопли. Наконец, отчаявшись найти другое пропитание, она расколола и орешек. Но каково же было ее удивление, когда, бросив скорлупку, она увидела, как оттуда выходят сотни тысяч архитекторов, художников, каменщиков, обойщиков, скульпторов и прочих ремесленников. Одни чертили план дворца, другие его строили, третьи обставляли; те красили покои, другие устраивали сады, все сияло золотом и отливало лазурью. Вот накрывают стол, который уже ломится от чудесных яств, тут же приезжают в каретах шестьдесят принцесс, одетых богаче королев, в сопровождении пажей. Все они учтиво приветствуют инфанту и зовут ее к столу. И вот Побрякушка, не заставляя себя долго упрашивать, шествует в залу, и там, усевшись величественно, истинно по-королевски, ест, точно изголодавшаяся нищенка.

Не успела она выйти из-за стола, как казначеи принесли пятнадцать тысяч сундуков, огромных, как бочки, доверху наполненных золотом и алмазами, и спросили ее соизволения заплатить зодчим и ремесленникам, построившим дворец. Она кивнула, но с тем условием, чтобы те построили ей также и город, женились тут и остались при ней. Все на то согласились, и в три четверти часа выстроили целый город, а был он впятеро больше Рима. Вот сколько чудес из одного орешка!

Принцесса рассудила, что надо бы послать роскошное посольство к королеве-матери да еще к молодому принцу-кузену, чтоб попенять ему. Сама же тем временем развлекалась, глядя на игру в кольцо[183], за которую назначала богатые награды, ездила в театр, на охоту и даже на рыбалку (для этого воды реки отвели в ее угодья). Слух о ее красоте облетел всю вселенную. Ко двору ее сходились короли со всех частей света, гиганты выше гор и пигмеи меньше крыс.

Случилось так, что однажды на большом празднике несколько рыцарей преломили копья, перессорились да передрались, и много было там раненых. Принцесса в гневе спустилась со своего балкона, чтобы лично дознаться о виновных, но каково же ей пришлось, когда со всех сняли доспехи, и в одном из раненых узнала она принца, своего кузена? Хоть и не мертв он был, но едва дышал; она же, и сама едва живая от неожиданности и горя, приказала перенести его в лучшие покои, ничего не жалея для его излечения; призвали врачей и шарлатанов из Шодрэ[184], хирургов, натирали мазями, поили бульонами и микстурами, принцесса сама делала перевязки да щипала корпию. Пролитые ею слезы служили лекарственным бальзамом для больного. А тот и вправду был плох: досталось ему с полдюжины ударов мечом, столько же копьем, да кроме того, давно инкогнито живя при дворе, он был так изранен прекрасными взорами Побрякушки, что вовек не излечиться. Судите же теперь о его чувствах, стоило ему лишь прочесть на лице этой прелестной принцессы, как больно ей видеть его в состоянии столь плачевном!

Не стану передавать, какими словами благодарил он ее за доброту, — исходили они из самого сердца, так что все дивились, как это человек, так тяжко недомогавший, проявил столько страсти. Не раз сказанное им заставляло принцессу краснеть. Она умоляла его замолчать, но он уже так далеко зашел в своей горячности, что прямо на глазах у нее приготовился перейти в мир иной. До тех пор она еще сдерживалась, но тут, видя его в агонии, потеряла самообладание, рвала на себе волосы, кричала и плакала; тогда уж поневоле все подумали, будто сердце ее завоевать нетрудно, раз уж так мало времени понадобилось, чтоб она прониклась столь сильной нежностью к чужестранцу. Ведь никто не знал в Побрякундии (такое имя дала она своему королевству), что принц этот был ее кузеном, коего любила она с самой ранней юности.

Принц же, некогда отправившись в путешествие, остановился при ее дворе и, не зная никого, кто мог бы представить его инфанте, счел за лучшее сделать ей пять-шесть геройских приношений в виде рук и ног, отрубленных им у всяких рыцарей на турнирах; однако ж среди них не нашлось таких сговорчивых, чтоб на это согласиться. Тут и началась страшная заваруха, где самый сильный бил самого слабого, — а самым слабым, как я уже сказала, и оказался принц.

И вот Побрякушка в отчаянии помчалась куда глаза глядят, без кареты и охраны, и наконец оказалась в лесной чаще. Там она упала без чувств под деревом, куда и явилась фея Мишура (а она не дремала и все искала случая для своего злого дела) и тотчас унесла принцессу на облаке чернее чернил, летевшем быстрее ветра. Принцесса же еще оставалась без чувств. Наконец она пришла в себя и страшно удивилась, что ее занесло так далеко от земли и так близко к полюсу. Облачный паркет не слишком тверд; она бегала туда-сюда, точно по мягким перьям, и вот наконец облако прорвалось, так что она с трудом удержалась, чтобы не упасть. Некому ей было пожаловаться: злая Мишура сделалась невидимой. Инфанта вспомнила, в каком положении пришлось ей оставить принца, и охватили ее самые горькие мысли, от коих только может страдать душа человеческая.

— Как?! — воскликнула она. — Неужто суждено мне пережить любимого, и мысль о близкой смерти страшна моему сердцу! Ах! Да соблаговоли солнце поджарить меня, — какую добрую службу оно бы мне сослужило; а как бы рада я была утонуть в радуге! Но увы! Весь зодиак глух к моим воплям, у Стрельца нет стрел, у Тельца — рогов, а у Льва — зубов. Быть может, Земля окажется сострадательнее и подставит мне вершину какой-нибудь скалы, чтобы убиться. О принц, дорогой кузен, жаль, что вас нет здесь, вы увидели бы самый трагический из прыжков влюбленной девицы, впавшей в отчаяние! — И с этими словами, помчавшись к краю облака, она бросилась вниз как яростно пущенная стрела.

Все, кто ее видел, решили, что это Луна падает с неба, а поскольку в те времена люди жили в невежестве, то поклонявшиеся Луне погрузились в великий траур, уверенные, что Солнце из зависти сыграло с нею такую злую шутку.

Как ни хотела инфанта умереть, а ничего у нее не вышло; упала она в стеклянную бутылку вроде тех, в каких феи выставляют на солнце свои настойки. Но какова же была эта бутылка! Выше самой высокой башни в мире. Хорошо хоть пустая, а то бы принцесса утонула в ней как мушка.

Шестеро великанов, которые стерегли бутыль, тут же узнали инфанту: ведь они жили при ее дворе и любили ее. Жестокая Мишура, ничего не делавшая понапрасну, перенесла их туда на летающих драконах, а драконы те стерегли бутылку, пока великаны спали. Инфанта же, сидя внутри, не единожды пожалела о своей обезьяньей шкуре. Жила она в бутылке как хамелеоны: питалась воздухом и росой[185].

Никто не знал о ее заточении, и молодой принц, оставшийся в живых, все звал и звал Побрякушку. По печальному облику всей прислуги он догадывался, что при дворе случилось несчастье, но природная скромность не позволяла ему расспрашивать о причинах скорби. Однако, уже почти поправившись, он стал так настойчиво искать принцессу, что от него уже не могли скрывать ее исчезновение. Видевшие, как она вбегает в лес, утверждали, что ее растерзали львы, другие говорили, что она в отчаянии наложила на себя руки, третьи — что она помешалась и блуждает по миру.

Последнее было не столь ужасно и давало хоть какую-то надежду, за которую он и ухватился. Оседлал он своего Звонкопыта, — а я забыла упомянуть, что конь этот был старшим сыном самого Буцефала[186] и одним из лучших скакунов, каких только видел наш век. Принц взнуздал его и пустил наугад, но тщетно он призывал инфанту — лишь эхо было ему ответом.

Наконец добрался он до берега огромной реки. Звонкопыт хотел пить и вошел в воду, а принц, как обычно, принялся кричать во весь голос:

— Побрякушка, прекрасная Побрякушка, где вы?

Вдруг он услышал голос, журчащий нежным ручейком. Голос сказал:

— Приблизься, и узнаешь.

Услышав это, принц, столь же бесстрашный, сколь и влюбленный, пришпорил Звонкопыта, поплыл и попал в водоворот, где вода затягивала вниз с необычайной быстротой. Он пошел на дно, не сомневаясь, что сейчас утонет; однако ж благополучно прибыл к добряку Бироке, как раз справлявшему свадьбу своей дочери с одним из величайших и богатейших потоков этой местности. Все водяные божества собрались в просторном гроте, тритоны и русалки играли приятную музыку, а речка Бирокия, в легких одеждах, танцевала оливет[187] с Сеной, Тамис, Евфратом и Гангом, которые, разумеется, съехались издалека, чтобы повеселиться вместе[188]. Звонкопыт, который был весьма хорошо воспитан, почтительно остановился у входа в грот, а принц, еще более обходительный, чем его конь, спросил, дозволено ли таким смертным, как он, появляться в обществе столь изысканном.

Бирока взял слово и учтивейше заявил, что этим он окажет им честь и доставит радость.

— Уже несколько дней поджидаю я вас, сударь, — продолжал он, — я на вашей стороне, и интересы инфанты для меня драгоценны. Вы должны спасти ее из того страшного места, в котором держит ее мстительная Мишура, заточившая ее в бутылку.

— Ах, что вы такое говорите?! — воскликнул принц. — Инфанта в бутылке?

— Да, — отвечал мудрый старец, — и там страдает сверх меры. Но предупреждаю вас, сударь, что непросто будет вам победить сторожащих ее великанов и драконов, если вы не последуете моим советам: доброго коня вам придется оставить здесь, а пересесть на крылатого дельфина, которого я давно для вас воспитал. — И он подозвал дельфина, оседланного и взнузданного, при этом так заправски выделывавшего вольты и курбеты[189], что сам Звонкопыт позавидовал.

Бирокия и ее подруги поспешили вооружить принца. На него надели сияющий панцирь из позолоченных чешуек карпа, а на голову вместо шлема — раковину огромной улитки, оперенную большим хвостом трески наподобие султана. Одна из наяд препоясала его угрем, на котором висел устрашающий меч из длинной рыбьей кости. Потом ему дали панцирь черепахи, из которого он сделал себе щит. В таком снаряжении любой пескарик принял бы его не иначе как за самого бога форелей, ибо надо признаться, что выглядел он довольно странно: среди смертных такого не часто встретишь.

Надежда вскоре увидеть любимую принцессу вернула ему веселое расположение духа, от коего он уже отвык, с тех пор как ее утратил; посему, отмечает наше правдивое повествование, он с аппетитом поел на пиру у Бироки и весьма пылко поблагодарил всю компанию, попрощался со Звонкопытом, а затем вскочил на летающего дельфина и пустился в дорогу.

К вечеру принц взлетел на такие высоты, что пришлось ему заехать отдохнуть в лунное царство-государство[190]. Редкостные чудеса, увиденные им там, могли бы его задержать, не спеши он поскорее спасти принцессу из бутылки, где она томилась уже несколько месяцев. Заря только еще занималась, когда он оказался среди великанов и драконов, — их злая фея подчинила себе могуществом волшебной палочки. Она была так уверена, что никому не под силу освободить принцессу, что полагалась лишь на эту страшную стражу, которая так мучила бедняжку.

А прелестная принцесса страдальчески глядела в небо и возносила ему горестные жалобы, как вдруг увидела крылатого дельфина и всадника, спешившего освободить ее. Ей все это показалось бы невероятным, не знай она на собственном опыте, что для некоторых чудеса в порядке вещей.

— Уж не чарами ли какой зловредной феи поднят в воздух этот рыцарь? — говорила она. — Ах, как мне жаль его! Не иначе какая-нибудь бутылка или кувшин станет ему тюрьмой, как и мне!

Пока принцесса рассуждала, великаны увидели у себя над головой спускавшегося принца и решили, что это воздушный змей.

— Лови! Лови! То-то позабавимся! — кричали они друг дружке. Но едва, нагнувшись, они принялись искать его к траве, как он обрушился на них и разил направо и налево, и наконец изрубил на куски, как карты из колоды, когда их разрезают надвое и бросают кружиться по ветру. Инфанта, обернувшись на шум сего великого сражения, узнала юного принца — то-то было счастье снова увидеть его живым-здоровым! Но как же беспокоилась она, видя его в такой опасности, среди набросившихся на него ужасных великанов и жутких драконов! Принцесса не смогла сдержать вопль ужаса — угроза, коей подвергалась жизнь принца, едва не стоила жизни и ей.

А между тем волшебный меч из рыбьей кости, которым Бирока вооружил нашего героя, разил без промаха, а легкокрылый дельфин, с необычайным проворством то взлетая, то снижаясь, тоже сослужил своему седоку чудесную службу, так что вскоре вся земля вокруг оказалась усеяна телами этих чудовищ.

Тут принц, увидев бутылку с запертой внутри принцессой, в нетерпении готов был разнести ее на куски, если бы не боялся поранить узницу. Тогда он решил спуститься к ней через бутылочное горлышко; достигнув же дна, упал на колени перед Побрякушкой и почтительно поцеловал ей руку.

— Сударь, — сказала она, — дабы сохранить ваше обо мне хорошее мнение, я нахожу разумным сейчас же объяснить вам, по какой причине я все это время так нежно интересовалась вашим здоровьем. Дело в том, что мы с вами в близком родстве: я — королевская дочь, ваша тетушка — моя мать; и я же — та самая Побрякушка, найденная вами в обезьяньем обличье на берегу моря, которая однажды имела слабость признаться вам в своей привязанности, но была вами отвергнута.

— Ах, сударыня, — как поверить в подобное чудо! Вы были обезьянкой, вы любили меня, я знал об этом, и мое сердце могло отринуть высшее из благ?

— Однако, полюби вы меня в те времена, — сейчас, когда дела обстоят так, как есть, я не одобрила бы вашего вкуса, — улыбнулась инфанта, — теперь же, сударь, я уже устала быть узницей и опасаюсь моей врагини. Поедемте к моей матери-королеве, расскажем ей обо всех чудесах, — они, конечно, не оставят ее равнодушной.

— Едемте, сударыня, едемте, — сказал влюбленный принц, усаживая принцессу впереди себя на крылатом дельфине, — едемте, и вернем ей в вашем лице прекраснейшую из принцесс, какие когда-либо жили на свете.

Крылатый дельфин тихонько поднялся в воздух и полетел прямо в столицу, где предавалась печали королева. Безмерно обеспокоенная побегом Побрякушки, она вспоминала все ласковые слова, какие та успела ей сказать, невольно думая, что отдала бы половину королевства, только бы снова увидеть ее, пусть даже обезьянкой.

Принц же, едва прибыв, тотчас переоделся старцем и добился у нее аудиенции.

— Сударыня, — сказал он ей, — я с самой ранней юности изучал некромантию, а стало быть, вы догадываетесь, что мне известно и о той ненависти, какую питает к вам Мишура, и об ужасных ее последствиях. Однако осушите слезы, сударыня: та Побрякушка, которую вы видели столь безобразной, стала теперь прекраснейшей принцессой на свете. Она вскоре предстанет перед вами, если только вы согласитесь простить вашей сестре-королеве ее ожесточенную войну с вами, и закрепить мир браком инфанты с вашим племянником-принцем.

— Я не могу льстить себя такой надеждой, — расплакалась тут королева, — мудрый старец, вы просто хотите смягчить мою скорбь; я утратила милую дочь, у меня нет больше мужа, сестра претендует на мое королевство, а сын ее столь же несправедлив, сколь и она. Они преследуют меня, мне никогда с ними не примириться.

— Судьба распоряжается иначе, — возразил он, — и я избран объявить вам об этом.

— Ах, — отвечала королева, — согласись я даже на этот брак, что мне с того? Злая Мишура так могущественна и хитра, что всегда сумеет этому воспротивиться.

— Не беспокойтесь, сударыня, — сказал старичок, — обещайте лишь, что этому столь долгожданному браку не станете противиться вы сами.

— Я все обещаю, лишь бы только увидеть милую доченьку.

От королевы принц побежал к ожидавшей его инфанте. Та удивилась, увидев его в столь необычном платье, и ему пришлось рассказать, что две великие королевы с давних пор спорили меж собою, отношения их были испорчены, но вот наконец ему удалось заставить тетушку согласиться на то, к чему он стремился и сам. Принцесса пришла в восторг и тут же отправилась во дворец. Она так походила на мать, что все так и шли за ней толпою, желая знать, кто же это.

Лишь увидела ее королева, сердце в ней так затрепетало, что говорить ничего и не понадобилось. Принцесса бросилась к ее ногам, она же приняла дочь в объятия. Долго они плакали, осушая друг другу слезы нежными поцелуями; потом же — можно представить, сколько всего высказали. Затем королева, заметив племянника, приняла его очень милостиво и повторила все, что пообещала некроманту. Долгой была бы еще ее речь, если б шум во дворе не заставил ее выглянуть в окно — и как же приятно она была удивлена, увидев там сестру-королеву. Принц и инфанта, выглянув вслед за нею, узнали и достопочтенного Бироку, да, кстати, и славного Звонкопыта. Тут все кругом закричали от радости и бросились обниматься. Сразу был заключен и знаменитый брак инфанты с принцем, невзирая на все происки Мишуры, чьи злобные чары оказались посрамлены.

* * *

От недруга и дар опасен иногда.

Иной вас окружит и ласками, и лестью

И будет убеждать, что вас любил всегда,

Чтобы потом верней лишь насладиться местью.

Случилось так с одной инфантой как-то раз.

Она, прелестница, о коей наш рассказ,

Могла, казалось бы, весь век жить в наслажденьях,

Но злая Мишура гнала и дочь, и мать:

Случилось роковое превращенье,

Пришлось инфанте вмиг

                     мартышкой скверной стать.

Но и такого превращенья мало,

Чтобы от пылкой страсти защитить:

Случилось ей, бедняжке, полюбить

И принца самого мартышка возжелала.

Таких же можно встретить и в наш век:

Иная так уж безобразна,

А избран ею вдруг прекрасный человек,

И хочет им она распоряжаться властно.

Но хорошо бы всякой повезло

Найти волшебника, чтоб,

                            движим состраданьем,

Всем злым колдуньям он назло

Дурнушку б наделил очарованьем.

Пер. М. А. Гистер

Дон Фернан Толедский[191](Испанская новелла)

Начало

раф Фуэнтес почти всю жизнь прожил в Мадриде; жена его была самым скучным и несносным существом на свете: пока муж был молод, она мучила его страшной ревностью, когда же состарился, принялась терзать своих детей, то есть племянника и двух дочерей. Старшую — белокурую, белолицую и полную живого очарования — звали Леонорой; осанка ее была и вольна и благородна; с приятным лицом и к тому же ласковым нравом и здравым рассудком, она пробуждала одновременно и почтительное, и дружеское чувство во всех, кто знал ее. Младшей ее сестрой была донья Матильда[192]; у той были темные и блестящие кудри, замечательные зубки, нежный и свежий цвет лица; глаза ее весело искрились, своим задорным характером и милыми манерами она нравилась всем не меньше, чем сестра. Дон Франсиско, их кузен, вызывал у всех достойных людей уважение и приязнь, и ему всегда и везде были рады.

Соседями их были два молодых сеньора, родственники и друзья меж собою; одного звали дон Хайме Касареаль, а другого дон Фернан[193] Толедский. Жили они вместе и так близко от графа Фуэнтеса, что тесная дружба вскоре связала их с Франсиско. Поскольку они часто бывали у него, то видели и его кузин; а увидеть их уже значило их полюбить. Девицы не оставили бы достоинства обоих без внимания, если бы не суровый надзор матери, которая противилась их привязанностям, угрожая, что, вздумай они только заговорить с доном Хайме или доном Фернаном, она до конца дней упрячет их в монастырь. Себе в помощь она призвала еще двух строгих надзирательниц; обе были ужаснее самого Аргуса[194]; однако это новое препятствие лишь подогрело страсть кавалеров, которых графиня так стремилась отвадить.

От графини не укрылось, что юноши каждый день оказывали ее дочерям все новые знаки внимания. Это приводило ее в страшное бешенство, а зная, что ее племянник, не в пример менее суровый, предоставлял своим друзьям множество невинных случаев повидать кузин, на балконе ли сквозь жалюзи или в саду, куда им случалось выйти подышать свежим воздухом, она из сил выбивалась, ворча без умолку, однако сладить с юными поклонниками никак не удавалось. И вот, чтобы решительно расстроить все их планы, она дождалась, когда граф Фуэнтес отправится в Эскуриал[195] ко двору, и вместе с дочерьми, в карете, закрытой наглухо, как гроб, и еще более безрадостной для этих юных созданий, чем гроб, отправилась в окрестности Кадиса, где у графа Фуэнтеса были изрядные земли.

Она оставила графу письмо, в котором просила его приехать и привезти племянника. Но граф, уже уставший от причуд жены, не слишком спешил, благословляя небеса за эту давно желанную разлуку, и жалел своих дочерей, которым столько страданий доставлял скверный нрав матери.

Узнав об отъезде возлюбленных, дон Хайме и дон Фернан едва не умерли от печали и принялись выдумывать всевозможные способы вернуть их в Мадрид; но дон Франсиско сказал им, что, если они воспользуются хоть одним из них, то, вне всякого сомнения, испортят все дело. Тогда, поняв безнадежность своих планов, они решились поехать в Кадис сами, дабы там изыскать способ повидать своих избранниц и поговорить с ними.

Они уговаривали дона Франсиско помочь им в этом, составив компанию, и он не смог отказать. Да к тому же и граф Фуэнтес, которому не хотелось покидать двор, был очень рад, что его племянник проведает графиню. Она тоже ему очень обрадовалась, еще не зная, что с ним пожаловали и дон Фернан с доном Хайме. Кавалеры видели барышень по вечерам, в зарешеченном окошке, выходившем на маленькую безлюдную улицу. Они жаловались друг другу на злую судьбу, клялись в вечной верности, льстя себя надеждами, столь приятными их чувствительным сердцам; и, хотя им было чего желать получше того, чем приходилось тешиться, — они все же были счастливы, что удается обмануть графиню. Но дуэньи, приставленные к барышням, слишком ревностно исполняли свой долг, чтобы дать юным поклонникам себя провести. Влюбленных застигли у решетки, и, как те ни умоляли, обещая за молчание все что угодно, старухи рассказали обо всем графине.

Услыхав об этом, разъяренная мать, не дождавшись рассвета, вскочила с постели и, снарядив карету, уселась в нее вместе с дочерьми и бранила их всю дорогу, пока добирались до почти неприступного замка в дне езды от Кадиса; там она с ними и затворилась. Легко вообразить, какой переполох вызвал у наших влюбленных этот столь внезапный отъезд; жалобные вздохи сменялись сетованиями, и, когда дон Франсиско отправился в Аспеньяс (так назывался замок графини), то привез кузинам письма и множество маленьких подарочков; зная истинные чувства друзей и будучи уверен, что те намерены жениться на барышнях, он уговорил сестер принять все это. Но стоило ему лишь вернуться из Аспеньяса, как дон Фернан и дон Хайме принялись уговаривать его снова отправиться туда же и под каким-нибудь предлогом вывезти кузин, дав им возможность повидать своих дорогих возлюбленных. Однако дело это казалось столь непростым, что дон Франсиско долго не мог решиться и довольствовался тем, что помогал влюбленным переписываться.

Он провел несколько дней у тетки и кузин, и вот, уже собираясь уезжать, услышал, как графиня обмолвилась, что если бы и захотела поехать в Кадис, так только чтобы взглянуть на недавно прибывшего туда посла короля Марокко[196]. Тут он и подумал, что, ловко воспользовавшись этим предлогом, сможет порадовать друзей, устроив им встречу с избранницами. Он отвечал графине, что уже свел короткое знакомство с сыновьями посла, людьми умными и учтивыми, и если она соблаговолит пообещать ему принять их у себя со всеми церемониями, подобающими людям их ранга у них на родине, то он постарается привезти их к ней, ибо они высоко ценят людей благородного происхождения. Дон Франсиско добавил при этом, что, не успел он только рассказать им о графине, как те сразу загорелись желанием засвидетельствовать ей почтение. Генеалогия была одной из слабостей этой дамы, чей кабинет был завален дворянскими грамотами, а изображения герба украшали даже клетку с попугаем. Дон Франсиско, прекрасно знавший об этом, закончил так:

— Вы конечно же согласитесь, сударыня, что, если уж вас посетят дети посла далекого Марокко, то всем будет ясно, что благородство вашего происхождения ценят и там, и в будущем такой визит может лишь украсить ваше генеалогическое древо.

Графиня, любопытная и тщеславная, решила, что это и впрямь станет шумным событием, так что предложение племянника ее немало обрадовало.

— Обо всем-то вы заботитесь, — молвила она, — и я весьма признательна вам за предупредительность; пустите же в ход все ваше влияние, чтобы я смогла с радостью принять у себя их магометанские превосходительства.

Чтобы на несколько мгновений приблизить радость от писем возлюбленных, которую уже предвкушали дон Хайме и его кузен, они выехали навстречу дону Франсиско, горячо поблагодарив его за все добрые услуги и за то, что он помогает им добиться расположения барышень. Тогда дон Франсиско и рассказал им, что его тетка горит желанием повидать сыновей марокканского посла; прелесть же ситуации в том, что кузины ничего не подозревают о придуманном им переодевании, а потому будут немало удивлены, однако подобное удивление всегда приятно; он подробно передал им весь разговор с графиней.

— Советую вам не просто переодеться, — продолжал он, — но и как следует подготовиться к предстоящей вам роли, а я уж обещаю достойно сыграть свою.

Оба влюбленных, очарованные изобретательностью дона Франсиско, нахвалиться не могли на его ум и ловкость. Не теряя ни минуты, они занялись костюмами, заказав богатые одежды из золотой парчи, украшенной драгоценными камнями, ятаганы, чьи рукояти были усыпаны бриллиантами, тюрбаны и все прочее, необходимое для подобного маскарада. Им посчастливилось найти художника, приготовившего специальное масло, от которого лицо делалось намного смуглее. Когда все маленькое путешествие было подготовлено, дон Франсиско послал слугу предупредить графиню о дне, когда он привезет к ней сыновей посла. Та, не на шутку разволновавшись, решила быть во всеоружии, дабы достойно принять сих знаменитых мавров, и приказала дочерям всячески стараться понравиться им; суровость, с какой она оценивала все нации, отступила перед этими марокканцами: ведь, будучи особой весьма набожной, для коей мавры были варварами и врагами истинной веры, она и мысли не допускала, чтобы испанка вдруг полюбила некрещеного, и потому решила, что ничем не рискует, позволяя галантным африканцам полюбоваться своими дочерьми.

Когда наступил вечер их прибытия, весь дворец украсили множеством огней. Графиня встречала гостей на лестнице; они же приветствовали ее такими причудливыми поклонами, столько раз воздевали и опускали руки, произнося на все лады то «и», то «а», то «о»[197], что дон Франсиско, изо всех сил старавшийся сдержать смех, едва не задохнулся; графиня же учтивейше им кланялась, однако ж при слове «Аллах» ни разу не удержалась, чтобы украдкой не перекреститься. С выражениями живейшей признательности она приняла от них в подарок отрезы парчи, веера, китайские шкатулки, каменья с резьбой и прочие замечательные диковинки, которые они привезли ей и ее дочерям, объяснив, что в их краях это самые обычные вещи; по-испански они при этом старались изъясняться так скверно, что понять их было весьма и весьма трудно.

Милейшая графиня пришла в восторг от столь многочисленных проявлений почтения; однако, говоря с ней, молодые люди были несколько рассеянны, как и свойственно влюбленным, увидевшим предмет своего обожания; как ни старались они не смотреть на возлюбленных, взоры их то и дело устремлялись к ним. И вот наконец донья Леонора почувствовала укол беспокойства, отрадного ее сердцу, но беспричинного; хотя и вспомнила она глаза дона Фернана, а в чертах одного из мавров уловила некоторое сходство с доном Хайме, — но как ей было узнать их самих в этих смуглых и столь причудливо одетых незнакомцах?

Графиня провела их по большой галерее, украшенной картинами, указав на одну, недавно ею купленную; на ней Амуры забавлялись разными играми, а самый маленький из них, надев маску, пугал остальных. Дон Фернан похвалил выдумку художника и его мастерство, и это была речь умного человека с хорошим вкусом. Он с равнодушным видом остановился перед картиной и, пока графиня говорила с племянником, все развлекавшим ее, не отставая ни на шаг, влюбленный мавр взял карандаш и написал у ног Амура в маске:

Escondido a todos

Por ser visto de tus lindos ojos[198].

Что значит:

Я прячусь ото всех,

Чтобы видеть ваши прекрасные глаза.

Не успела юная Леонора взглянуть на эту надпись, как сердце ее разгадало загадку; ею овладело радостное волнение. Дон Фернан понял, что она раскрыла тайну и что ей отнюдь не противно видеть его; он развеселился, проявляя поистине искрометное остроумие и рассказав множество приятных историй, весьма позабавивших Леонору. И все же, как ни отрадно ей было слушать его, она улучила минутку и, потихоньку отведя сестру в сторону, спросила ее:

— Дорогая Матильда, вы что же, в отличие от меня, совсем не опасаетесь, что дона Фернана и дона Хайме узнают?

— Не понимаю, — отвечала ей Матильда, — о чем это вы?

— Ах, бедная девочка, — сказала Леонора с улыбкой, — плохо же ваши глаза служат вашему сердцу! Как! Вы до сих пор не поняли, что тот мавр, что не отходит от вас, — дон Хайме, а другой, беседовавший со мной, — дон Фернан?

— Возможно ли?! — воскликнула Матильда. — Сестра, неужели это правда?! Однако же, — продолжала она, — он так пристально смотрит на меня и так со мной любезен, что заставляет меня отбросить последние сомнения.

Возвращаясь к маврам, они услышали, как графиня предлагает всем выйти в сад, — там, в отдаленной рощице, она приказала устроить иллюминацию, которую все нашли поистине очаровательной. Компания прошла по длинной аллее, выходившей к двум каналам; там жасмины и померанцы, перевитые жимолостью, образовывали открытую зеленую беседку, посреди которой бил фонтан, и вода его падала в бассейн с нежным журчанием, подзадоривавшим соловьев: те старались вовсю, заглушая шум струй своим щебетом. Все в восхищении сошлись на том, что сия беседка — воистину обитель услад; затем уселись на скамейки, выложенные дерном; тут как раз подали напитки со льдом, шоколад, варенья[199], чтобы подкрепиться до ужина. Графиня всячески старалась развлечь мавров, а поскольку в то время в моде были романсы, то она и велела Леоноре рассказать самый свежий из них. Прелестная девица не осмелилась отказать, ибо не так воспитала ее матушка, чтобы пренебречь ничтожнейшим из ее приказаний; и вот она начала.

Пер. М. А. Гистер

Желтый Карлик[200]

ила когда-то королева. Она родила много детей, но в живых осталась одна только дочь. Правда, эта дочь была прекрасней всех дочерей на свете, и овдовевшая королева не чаяла в ней души; но она так боялась потерять юную принцессу, что не старалась исправить ее недостатки. Восхитительная девушка знала, что красотой больше походит на богиню, чем на смертную женщину, знала, что ей предстоит носить корону; она упивалась своей расцветающей прелестью и возгордилась так, что стала всех презирать.

Ласки и потачки королевы-матери еще больше убеждали дочь, что на свете нет жениха, ее достойного. Что ни день, принцессу наряжали Палладой, или Дианой[201], а первые дамы королевства сопровождали ее в костюме нимф. Наконец, чтобы совсем уже вскружить голову принцессе, королева нарекла ее Красавицей. Она приказала самым искусным придворным художникам написать портрет дочери, а потом разослала эти портреты королям, с которыми поддерживала дружбу. Увидав портрет принцессы, ни один из них не мог устоять против ее всепобеждающих чар — иные заболели от любви, иные лишились рассудка, а те, кому повезло больше, в добром здравии явились ко двору ее матери. Но, едва бедные государи увидели принцессу, они сделались ее рабами.

На свете не было королевского двора более изысканного и учтивого. Двадцать венценосцев, соперничая друг с другом, пытались заслужить благосклонность принцессы. Если, потратив триста или даже четыреста миллионов золотом на один только бал, они слышали из ее уст небрежное: «Очень мило», то уже почитали себя счастливыми. Королева была в восторге от того, что ее дочь окружена таким поклонением. Не проходило дня, чтобы ко двору не прислали семь или восемь тысяч сонетов и столько же элегий, мадригалов и песенок, сочиненных поэтами со всех концов света. И воспевали прозаики и поэты того времени только одну Красавицу. Даже праздничные фейерверки устраивали в ту пору из стихотворений: они сверкали и горели лучше всяких дров.

Принцессе уже исполнилось пятнадцать лет, но никто не смел просить ее руки, хотя каждый мечтал о чести стать ее супругом. Но как тронуть подобное сердце? Хоть пытайся из-за нее удавиться несколько раз на дню, она сочтет это безделицей. Вздыхатели роптали на жестокость принцессы, а королева, которой не терпелось выдать дочь замуж, не знала, как взяться за дело.

— Ну, пожалуйста, — просила иногда королева свою дочь, — смирите хоть немного невыносимую гордыню. Это она внушает вам презрение ко всем королям, что съезжаются к нашему двору. Я мечтаю выдать вас за одного из них, а вы не хотите мне угодить.

— Я счастлива и так, — отвечала Красавица. — Позвольте же мне, матушка, сохранить мое душевное спокойствие. По-моему, вам следовало бы огорчаться, если бы я его утратила.

— Нет, — возражала королева, — я огорчилась бы, если бы вы полюбили того, кто вас не достоин, но взгляните же, кто просит вашей руки. Поверьте мне: никто на свете не может с ними сравниться.

И это была правда. Но принцесса, уверенная в собственных достоинствах, полагала, что сама она превосходит всех. Упорно отказываясь выходить замуж, она мало-помалу так раздосадовала мать, что та стала раскаиваться, да поздно, в том, что слишком потакала дочери.

Не зная, что предпринять, королева в одиночестве отправилась к прославленной фее, которую звали Фея пустыни. Однако увидеть фею было не так-то легко — ее охраняли львы. Но это не смутило королеву — она с давних пор знала, что львам надо бросить пирожное из просяной муки на сахаре и на крокодильих яйцах; королева сама испекла его и положила в корзиночку, которую взяла с собой в дорогу. Но долго идти пешком она не привыкла и, устав, прилегла отдохнуть под деревом. Незаметно для себя она заснула, а проснувшись, увидела, что корзинка пуста — пирожное исчезло, и в довершение несчастья королева услышала, что громадные львы близко — они громко рычали, почуяв ее.

— Увы! Что со мной будет? — горестно воскликнула королева. — Львы меня сожрут.

И она заплакала. Не в силах двинуться с места, чтобы спастись бегством, она только прижималась к дереву, под которым спала. И вдруг услышала: «Хруп, хруп!» Она огляделась по сторонам, потом подняла глаза и увидела на дереве человечка размером не больше локтя — и человечек этот ел апельсины.

— Я знаю вас, королева, — сказал он ей, — и знаю, как вы боитесь львов. И не напрасно — ведь львы уже сожрали многих, а у вас, на беду, не осталось пирожного.

— Что ж, придется умереть, — вздохнула королева. — Увы! Я бы меньше горевала об этом, если бы успела выдать замуж мою дорогую дочь!

— Так, стало быть, у вас есть дочь? — воскликнул Желтый Карлик (его прозвали так за желтизну кожи и за то, что он жил в апельсиновом дереве). — Право, я очень рад, потому что давно уже ищу жену на суше и на море. Если вы отдадите ее за меня, я спасу вас от львов, тигров и медведей.

Королева посмотрела на ужасного Карлика, и своим видом он испугал ее не меньше, чем прежде львы. Задумавшись, она ничего не ответила.

— Как, сударыня, — вскричал он, — вы еще сомневаетесь? Видно, вы совсем не дорожите жизнью.

И тут королева увидела львов, бегущих к ней с вершины холма. У каждого льва было по две головы, по восемь ног и четыре ряда зубов, а шкура цвета красного сафьяна была жесткой, как чешуя. При этом зрелище бедная королева, трепеща словно голубка, завидевшая коршуна, закричала что есть мочи:

— Господин Карлик! Красавица ваша!

— Пф! — надменно ответил Карлик. — Красавица слишком хороша собой, мне она не нужна, пусть остается у вас.

— О, монсеньер, — взмолилась в отчаянии королева, — не отвергайте ее. Это прелестнейшая в мире принцесса.

— Ну так и быть, — согласился тот, — возьму ее из милости. Но не забудьте, что вы мне ее отдали.

И тотчас ствол апельсинового дерева, на котором сидел Карлик, раздвинулся, королева стремительно бросилась в него, дерево сомкнулось снова, и львы остались ни с чем.

Напуганная королева вначале не заметила, что в дереве есть дверь, но теперь она увидела ее и открыла; дверь выходила в поле, поросшее крапивой и чертополохом. Вокруг тянулся ров, наполненный тинистой водой, а поодаль стояла низенькая, крытая соломой хижина. Оттуда с веселым видом вышел Желтый Карлик; на нем были деревянные башмаки, куртка из грубой шерсти, а сам он был лысый, с огромными ушами, — словом, настоящий маленький злодей.

— Я очень рад, госпожа теща, — сказал он королеве, — что вы смогли увидеть небольшой дворец, в котором будет жить со мной ваша Красавица: вот этим чертополохом и крапивой она сможет кормить осла, на котором будет выезжать на прогулку; от непогоды ее укроет вот этот сельский кров; пить она будет эту воду, а есть — жиреющих в ней лягушек; а сам я, красивый, бодрый и веселый, буду при ней неотлучно днем и ночью — я не потерплю, чтобы даже ее собственная тень следовала за ней усердней, чем я.

Злосчастная королева сразу представила себе ту горестную жизнь, какую сулил ее любимой дочери Карлик, и, не снеся такой ужасной мысли и ни слова ему не ответив, без чувств упала наземь. Но пока королева лежала замертво, ее преспокойно перенесли на ее собственную постель, и притом на голове у нее оказался нарядный ночной чепец, отделанный кружевом такой красоты, какое ей никогда не приходилось носить. Проснувшись, королева вспомнила, что с ней случилось, но не поверила этому — ведь она находилась в своем дворце, среди придворных дам, а рядом была ее дочь, — как же ей было поверить, что побывала она в пустыне, где ей грозила смертельная опасность, и Карлик, спасший ее, поставил жестокое условие — выдать за него Красавицу? Однако чепец, отделанный диковинным кружевом и лентами, удивил королеву не меньше, чем то, что она считала сном. Охваченная страшной тревогой, она впала в такую тоску, что почти перестала говорить, есть и спать.

Принцесса, которая всем сердцем любила мать, стала очень беспокоиться; много раз просила она королеву рассказать, что с ней такое, но та придумывала всякие отговорки — то ссылалась на слабое здоровье, то говорила, что один из соседей угрожает ей войной. Красавица чувствовала, что, хотя все эти ответы правдоподобны, на самом деле тут кроется что-то другое и королева всячески скрывает правду. Не в силах совладать со своей тревогой, принцесса решилась пойти к знаменитой Фее пустыни, о мудрости которой повсюду шла громкая молва. Заодно она хотела просить совета у феи, выходить ли ей замуж или остаться в девушках, потому что все вокруг уговаривали ее выбрать себе мужа. Принцесса не поленилась сама испечь пирожное, чтобы умилостивить злобных львов, вечером сделала вид, что рано легла спать, спустилась по маленькой потайной лестнице и, закутавшись в длинное белое покрывало, которое спускалось до самых пят, одна пошла к пещере, где обитала искусная фея.

Но когда принцесса подошла к роковому дереву, о котором я уже говорила, она увидела на нем столько цветов и плодов, что ей захотелось их сорвать. Она поставила корзинку на землю, сорвала несколько апельсинов и стала их есть, но, когда она вознамерилась взять корзинку, ни корзинки, ни пирожного на месте не оказалось. Принцесса удивилась, огорчилась и вдруг увидела ужасного маленького Карлика, о котором я уже говорила.

— Что с вами, прекрасная девица? — спросил Карлик. — О чем вы плачете?

— Увы! Как же мне не плакать, — отвечала принцесса. — Я потеряла корзинку с пирожным, а без него мне не попасть к Фее пустыни.

— Вон что, а зачем это вы к ней собрались, прекрасная девица? — спросил уродец. — Я ее родственник и друг и ничуть не уступаю ей в мудрости.

— Моя мать-королева, — отвечала принцесса, — с некоторых пор впала в ужасную тоску, я даже боюсь за ее жизнь. Вот мне и пришло в голову, что, может быть, я виновата в ее болезни: матушка ведь хочет выдать меня замуж, но, признаюсь вам, я еще не нашла достойного избранника, вот почему я и хочу просить совета у феи.

— Не трудитесь, принцесса, — сказал Карлик, — я лучше феи сумею объяснить вам, как обстоят дела. Ваша мать горюет оттого, что уже обещала вас жениху.

— Королева обещала меня жениху? — перебила его принцесса. — Не может быть, вы ошибаетесь, она бы рассказала мне об этом, для меня это дело слишком важное — матушка не могла решить его без моего согласия.

— Прекрасная принцесса, — заявил Карлик и вдруг упал перед ней на колени, — надеюсь, вы одобрите выбор вашей матушки. Дело в том, что счастье быть вашим супругом уготовано мне.

— Моя матушка выбрала вас в зятья! — воскликнула Красавица, отпрянув. — Да вы попросту сошли с ума.

— А по мне, так быть вашим мужем — невелика честь, — рассердился Карлик. — Вот идут львы, они мигом вас сожрут, и я буду отмщен за пренебрежение, которого не заслужил.

И тут принцесса услышала, как, протяжно рыча, приближаются львы.

— Что со мной будет? — воскликнула она. — Неужели настал конец моей молодой жизни?

А злой Карлик смотрел на нее, презрительно смеясь.

— По крайней мере, вы умрете девицей, — сказал он, — и не унизите ваши блистательные добродетели союзом с жалким карликом, вроде меня.

— Ради бога, не сердитесь, — умоляла принцесса, стиснув свои прекрасные руки, — я согласна выйти за всех карликов в мире, лишь бы не погибнуть такой ужасной смертью.

— Хорошенько посмотрите на меня, принцесса, — сказал Карлик, — я вовсе не хочу, чтобы вы решали сгоряча.

— Я вас и так слишком хорошо рассмотрела, — отвечала она. — Но львы совсем рядом, мне все страшнее и страшнее, спасите меня, спасите, не то я умру от страха.

И в самом деле, едва выговорив эти слова, принцесса упала без чувств и, сама не зная как, очутилась в своей постели: на ней была рубашка из тончайшего полотна, отделанная красивейшими лентами, а на руке — кольцо, сплетенное из одного-единственного рыжего волоска, но сидевшее на пальце так плотно, что легче было содрать кожу, чем его снять.

Когда принцесса все это увидела и вспомнила, что случилось ночью, она впала в такую тоску, что весь двор удивился и стал беспокоиться. Больше всех волновалась королева: снова и снова расспрашивала она дочь, что с ней такое, — но та упорно скрывала от матери свое приключение. Наконец королевские подданные, желавшие, чтобы принцесса поскорее вышла замуж, съехались на совет, а потом явились к королеве просить, чтобы она без промедления выбрала супруга для своей дочери. Королева ответила, что это заветное ее желание, но дочь ее выказывает такое отвращение к замужеству, что пусть лучше они сами пойдут к принцессе и ее уговорят. Так они и поступили, не откладывая дела в долгий ящик. После приключения с Желтым Карликом гордыни у Красавицы поубавилось: она решила, что самый простой способ выпутаться из беды, в какую она попала, это выйти за могущественного короля, у которого уродец не посмеет оспорить такую славную победу. Поэтому она отвечала посланцам куда более благосклонно, чем они надеялись: хотя она, мол, предпочла бы навеки остаться девушкой, она согласна выйти за Короля золотых россыпей. Это был могущественный государь, прекрасный собой, который уже несколько лет был без памяти влюблен в принцессу, но до сих пор не видел и намека на взаимность.

Нетрудно представить себе, как обрадовался король, узнав столь приятную для себя новость, и как неистовствовали его соперники, навсегда потеряв надежду, подогревавшую их любовный пыл. Но не могла же Красавица выйти замуж за двадцать королей сразу, она и одного-то выбрала с трудом, потому что отнюдь не излечилась от своего тщеславия и по-прежнему была уверена, что никто на свете ее не стоит.

И вот в королевстве стали готовить празднество, равного которому еще не видел свет. Король золотых россыпей прислал для этой цели такую кучу денег, что за кораблями, доставившими их, не стало видно моря. К самым блестящим и изысканным дворам, и в первую очередь ко двору французского короля, разослали гонцов, чтобы закупить редчайшие драгоценности для убранства принцессы. Впрочем, пышные наряды были ей не так уж и нужны — ведь красота ее была так совершенна, что они к ней ничего не прибавляли, и счастливый Король золотых россыпей ни на шаг не отходил от своей очаровательной невесты.

Понимая, что ей надо получше узнать жениха, принцесса стала внимательней к нему приглядываться и обнаружила в нем столько доблести, ума, живых и тонких чувств, словом, такую прекрасную душу в совершенном теле, что сама начала питать к нему малую толику той любви, какую питал к ней он. Какие счастливые минуты проводили они оба в прекраснейшем на свете саду, без помех изливая друг другу свою нежную страсть! Зачастую блаженству их еще содействовала музыка. Король, влюбленный и галантный, сочинял в честь своей невесты стихи и песни. Вот одна из них, очень понравившаяся принцессе:

Леса при виде вас украсились листвою,

Пестреющим ковром раскинулся лужок;

Зефир велит цветам расцвесть у ваших ног;

Влюбленный птичий хор поет звучнее вдвое;

И дол, и небосвод —

Все дочь самой любви, ликуя, узнает.

Счастье их было совершенным. Соперники короля, видя его торжество, в отчаянии покинули двор и разъехались по домам. Не имея сил присутствовать на свадьбе Красавицы, они так трогательно простились с ней, что она невольно их пожалела.

— Ах, принцесса, — укорил ее Король золотых россыпей. — Вы сегодня меня обездолили! Вы подарили жалость тем, кто одним вашим взглядом и так уже слишком щедро вознагражден за свои мучения.

— Я, конечно, огорчилась бы, — отвечала ему Красавица, — если бы вы остались нечувствительны к состраданию, какое я питаю к принцам, теряющим меня навсегда: ваше недовольство свидетельствует о тонкости ваших чувств, и я отдаю им должное! Но, государь, их судьба так несходна с вашей, у вас есть причины быть вполне довольным мною, им же похвалиться нечем, вот почему вы более не должны давать волю вашей ревности.

Король золотых россыпей, смущенный любезностью, с какой принцесса отнеслась к тому, что могло бы ее разгневать, бросился к ее ногам и, целуя ей руки, снова и снова просил у нее прощения.

Наконец наступил долгожданный и желанный день — все было готово к свадьбе Красавицы. Музыканты и трубачи оповестили весь город о предстоящем празднестве, улицы были устланы коврами и разубраны цветами. Народ толпами стекался на большую площадь у дворца. Королева от радости в эту ночь почти не спала и встала еще до рассвета, чтобы всем распорядиться и выбрать драгоценности для украшения невесты. Принцесса была усыпана алмазами до самых туфелек, которые и сами были алмазными, платье из серебряной парчи отделано дюжиной солнечных лучей, купленных по очень дорогой цене, но зато ничто не могло помериться с ними блеском, разве что красота самой принцессы: голову ее венчала богатая корона, волосы ниспадали до самых пят, а величием осанки она выделялась среди всех дам, составлявших ее свиту. Король золотых россыпей не уступал ей ни красотой, ни великолепием наряда. По его лицу и по всем его поступкам видно было, как он счастлив: всякого, кто приближался к нему, он дарил своими милостями, вокруг праздничного зала король приказал расставить тысячу бочек с золотом и огромные бархатные мешки, расшитые жемчугом и наполненные золотыми монетами — каждый мог получить сто тысяч пистолей, стоило только протянуть руку, так что эта маленькая церемония, которая была, пожалуй, одной из самых приятных и полезных на королевской свадьбе, привлекла множество людей, равнодушных к удовольствиям другого рода.

Королева с принцессой уже собрались было выйти из дворца вместе с королем, как вдруг увидели, что в длинную галерею, где все они находились, вступили два огромных индюка, тащившие за собой неказистую коробку, а за ними плелась высокая старуха, поражавшая не только своей старостью и дряхлостью, но и необычайным уродством. Она опиралась на клюку. На старухе был высокий воротник из черной тафты, красный бархатный колпак и юбка с фижмами, вся в лохмотьях. Ни слова не говоря, она вместе со своими индюками трижды обошла галерею вокруг, а потом остановилась посредине и, угрожающе размахивая клюкой, воскликнула:

— Эге-ге, королева! Эге-ге, принцесса! Вы, кажется, вообразили что можете безнаказанно нарушить слово, данное вами обеими моему другу Желтому Карлику? Я — Фея пустыни! Разве вам не известно, что, не будь Желтого Карлика, не будь его апельсинового дерева, вас бы сожрали мои львы? В волшебном царстве не прощают подобных оскорблений. Живо одумайтесь, ибо клянусь моим колпаком: или вы выйдете замуж за Желтого Карлика, или я сожгу свою клюку.

— Ах, принцесса, — с плачем сказала королева. — Что я слышу? Какое обещание вы дали?

— Ах, матушка, — печально отозвалась Красавица, — а вы-то сами какое обещание дали?

Король золотых россыпей, возмущенный всем происходящим и тем, что злобная старуха хочет помешать его счастью, подошел к ней, обнажил шпагу и приставил ее к старухиной груди.

— Злодейка, — воскликнул он, — убирайся навсегда из этих мест, или ты заплатишь мне жизнью за свои козни.

Не успел он произнести эти слова, как от коробки отскочила крышка, она с грохотом упала на пол, и глазам присутствующих верхом на громадном коте предстал Желтый Карлик, который бросился между феей и Королем золотых россыпей.

— Дерзкий юнец! — завопил он. — Не смей оскорблять эту прославленную фею. Тебе придется иметь дело со мной, это я твой соперник и враг! Вероломная принцесса, которая решила выйти за тебя, уже дала слово мне и получила мое. Погляди — она носит кольцо, сплетенное из моего волоса, попробуй его снять — и ты убедишься, что моя власть сильнее твоей.

— Жалкий урод, — воскликнул король, — ты осмеливаешься называть себя обожателем этой восхитительной принцессы, ты осмеливаешься притязать на честь быть ее супругом! Знай, что ты безобразен, на тебя и взглянуть то тошно, и я давно убил бы тебя, будь ты достоин такой славной смерти.

Желтый Карлик, оскорбленный до глубины души, пришпорил своего кота, и тот со зловещим мяуканьем стал прыгать в разные стороны, нагнав страху на всех, кроме храброго короля: король бросился на Карлика, а тот извлек из ножен свое оружие — длинный кухонный нож и, вызывая короля на поединок, с диковинным шумом въехал на площадь перед дворцом.

Разгневанный король бегом бросился за ним. Не успели они оказаться лицом к лицу, а все придворные высыпать на балконы, как солнце сначала сделалось кроваво-красным, а потом вдруг затмилось и в двух шагах ничего не стало видно. Гром и молния, казалось, возвещали погибель мира, а два индюка возле гнусного Карлика выросли размером с двух великанов, ростом выше гор, — из их клювов и глаз, словно из раскаленной печи, извергалось пламя. Но все это не могло устрашить благородное сердце молодого монарха. Он так отважно смотрел на врага и действовал с таким мужеством, что те, кто боялись за его жизнь, успокоились, а Желтый Карлик, должно быть, смутился. Но король дрогнул, увидев, что стало с его принцессой. Фея пустыни, на голове у которой, как у Тисифоны[202], развевались не волосы, а змеи, верхом на крылатом грифоне[203] и с копьем в руке, с такой силой вонзила копье в Красавицу, что та, заливаясь кровью, упала на руки королевы. Любящая мать, которую удар, нанесенный дочери, поразил сильнее, чем саму принцессу, стала кричать и плакать так горестно, что невозможно описать. И тут король потерял и мужество и рассудок: забыв о поединке, он бросился к принцессе, чтобы оказать ей помощь или погибнуть вместе с ней. Но Желтый Карлик не дал ему времени приблизиться к невесте: верхом на коте он прыгнул на балкон, где находились все трое, вырвал принцессу из рук матери и придворных дам, потом вскочил на крышу дворца и исчез.

Король застыл в совершенной растерянности: наблюдая невероятное происшествие, он с отчаянием понимал, что не в силах ничем помочь своей невесте, и тут в довершение всех несчастий в глазах у него вдруг потемнело и неведомая сила подняла его в воздух. О, горе! Любовь, жестокосердая любовь, ужели ты так безжалостно обходишься с теми, кто признает твою победу?

Злая Фея пустыни явилась помочь Желтому Карлику похитить принцессу, но, едва она увидела Короля золотых россыпей, ее жестокое сердце пленилось красотой молодого государя и она решила сделать его своей добычей[204]; она перенесла короля в страшное подземелье и цепями приковала там к скале, надеясь, что угроза близкой смерти заставит его позабыть Красавицу и подчиниться ее воле. Едва они прибыли на место, фея вернула королю зрение, не вернув, однако, свободы, и, с помощью колдовства обретя красоту и очарование, в которых ей отказала природа, явилась перед королем в образе прелестной нимфы, которая якобы случайно забрела в эти края.

— Как, — воскликнула она, — это вы, прекрасный принц! Что за беда с вами приключилась и что держит вас в этом зловещем месте?

— Увы, прекрасная нимфа, — отвечал король, введенный в заблуждение обманчивой наружностью феи, — я не знаю, чего хочет от меня адская фурия, доставившая меня сюда. И хотя, похищая меня, она даже лишила меня зрения и с тех пор не появлялась здесь, я узнал ее по голосу — это Фея пустыни.

— О государь, — вскричала лженимфа, — если вы в руках этой женщины, вам придется на ней жениться, иначе вам от нее не вырваться. Она уже проделывала такие штуки со многими героями. Если она забрала что-нибудь себе в голову, ее не переупрямить.

И пока фея притворялась, будто всей душой сочувствует горю короля, он вдруг бросил взгляд на ноги нимфы, а они были похожи на когтистые лапы грифона, — по этим когтям и можно было узнать фею, когда она меняла свой облик, потому что их она преобразить не могла.

Но король и виду не подал, что обо всем догадался, он продолжал говорить с лженимфой доверительным тоном.

— Я ничего не имею против Феи пустыни, — сказал он, — но не могу перенести, что она поддерживает моего врага — Желтого Карлика, а меня как преступника держит в цепях. В чем я перед ней провинился? Я любил прекрасную принцессу, но, если фея вернет мне свободу, я чувствую, что из благодарности буду любить ее одну.

— Это правда? — спросила фея, поддаваясь обману.

— Конечно, — отвечал король, — я не умею притворяться, и к тому же, признаюсь вам, любовь феи льстит моему тщеславию больше, нежели любовь простой принцессы. Но если бы я даже умирал от любви к Фее пустыни, я все равно выказывал бы ей одну только ненависть, пока она не вернет мне свободу.

Обманутая этими речами, Фея пустыни решила перенести короля в другое место, настолько же прекрасное, насколько ужасным было подземелье, где он томился. Поэтому она усадила его в карету, в которую запрягла лебедей, хотя обычно ее возили летучие мыши, и перенеслась с одного края света на другой.

Но каково пришлось бедному королю, когда, пролетая по воздуху, он увидел свою дорогую принцессу, заточенную в замке из стали, — стены этого замка, освещенные солнечными лучами, представляли собой раскаленные зеркала[205], испепеляющие всякого, кто осмелится к ним приблизиться. Принцесса в этот час находилась в роще, она отдыхала на берегу ручья, положив одну руку под голову, а другой, казалось, вытирала слезы; воздев глаза к небу, чтобы молить о помощи, она увидела, как ее король пронесся по небу с Феей пустыни, и, поскольку та, чтобы казаться красивой молодому монарху, прибегла к волшебству, в котором была так искусна, она и в самом деле показалась принцессе прекраснейшей из женщин.

— Как, — вскричала принцесса, — мало того что я томлюсь в этом неприступном замке, куда меня перенес безобразный Желтый Карлик, неужто, к довершению моих горестей, меня еще будет преследовать демон ревности? Неужто необыкновенный случай оповестил меня о неверности Короля золотых россыпей? Потеряв меня из виду, король счел, что свободен от клятв, какие мне дал. Но кто же эта грозная соперница, чья роковая красота превосходит мою?

Так говорила принцесса, а влюбленный король тем временем мучительно страдал оттого, что вихрем уносится прочь от предмета своей страсти. Если бы он не знал, сколь велика власть феи, то убил бы ее или попытался избавиться от нее иначе, как подсказали бы ему его любовь и доблесть. Но как одолеть столь могущественную особу? Только время и хитрость могли помочь ему вырваться из ее рук.

Фея заметила Красавицу и по глазам короля пыталась угадать, какое впечатление оставила в его сердце эта встреча.

— Никто лучше меня не сможет ответить вам на вопрос, на который вы ищете ответа, — сказал ей король. — Меня немного взволновала неожиданная встреча с несчастной принцессой, которую я любил, прежде чем полюбить вас, но вы настолько вытеснили ее из моего сердца, что я предпочел бы умереть, чем вам изменить.

— Ах, принц, — сказала фея, — неужто я могу льстить себя надеждой, что внушила вам такие пылкие чувства?

— Время докажет вам это, сударыня, — отвечал он. — Но если вы хотите, чтобы я поверил, что вы хоть немного меня любите, пожалуйста, придите на помощь Красавице.

— Понимаете ли вы, о чем меня просите? — спросила фея, хмуря брови и гневно глядя на короля. — Вы хотите, чтобы я употребила свое искусство против лучшего друга, Желтого Карлика, и освободила из его рук гордую принцессу, в которой вижу только свою соперницу?

Король вздохнул и ничего не ответил. Что ему было возразить столь проницательной особе?

Они оказались над широким лугом, усеянным всевозможными цветами; окружала луг глубокая река, под густыми деревьями тихо струились бесчисленные родники, даровавшие вечную прохладу; вдали возвышался великолепный замок со стенами из прозрачных изумрудов. Едва только лебеди, впряженные в карету феи, опустились под портиком, пол которого был выложен алмазами, а своды сделаны из рубинов, как, откуда ни возьмись, появилась тысяча красавиц, которые встретили фею радостными возгласами. Они пели:

Когда приходит страсть,

Чтоб сердце взять в неволю,

С ней борются сверх сил,

                          пытаясь устоять;

С того ей славы только боле,

И первый побежден

                привыкший побеждать.

Фея пустыни была в восторге, что прославляют ее любовь; она отвела короля в такие роскошные покои, каких не упомнит вся история фей, и на несколько минут оставила его там одного, чтобы он не чувствовал себя пленником. Король, конечно, заподозрил, что фея вовсе не удалилась, а наблюдает за ним из какого-нибудь тайника, вот почему он подошел к большому зеркалу и, обращаясь к нему, сказал:

— Верный мой советчик, укажи, что я должен делать, чтобы угодить прелестной Фее пустыни, ведь я неотступно думаю о том, как ей понравиться.

С этими словами король причесался, напудрился, украсил себя мушкой и, увидев на столе костюм еще более великолепный, нежели его собственный, поспешно в него облачился.

Тут в комнату вошла фея, даже и не скрывавшая своей радости.

— Я ценю ваши старания мне понравиться, монсеньор, — сказала она. — Но вы сумели одержать победу даже тогда, когда к ней не стремились. Судите же сами, трудно ли вам будет ее упрочить, если у вас появится такое желание.

Король, у которого были причины расточать любезности старой фее, не поскупился на них и мало-помалу вырвал у нее позволение свободно прогуливаться по берегу моря. Море, заколдованное феей, было таким бурным и грозным, что ни один мореход не отважился бы пуститься по нему в плавание, поэтому фея могла без боязни оказать эту милость своему пленнику; король же утешался тем, что может в уединении предаваться своим мечтам и злобная тюремщица не мешает ему.

Он долго бродил по берегу моря, а потом наклонился и тростью начертал на песке такие стихи:

Теперь я волен наконец

В рыданьях дать исход

                            моей душевной муке.

Увы! Зачем со мной в разлуке

Чарующей красы желанный образец?

О, море,

          что легло преградой предо мною,

Бушующее, грозовое,

Чьи волны буре в лад

Вздымаются в зенит и рушатся во ад,

Мне тоже, море, нет покоя,

Тебя напрасно ищет взгляд,

Красавица! О, злая доля!

Ее отняли у меня!

О, небо грозное, доколе

Мне смерти ждать, судьбу кляня!

Возможно ль,

Что любви вам пламень незнаком?

Покиньте влажные глубины,

Придите мне помочь в отчаянье моем!

И вдруг король услышал голос, привлекший его внимание, хотя он и был занят стихами. Король увидел, что волны стали круче, и, осмотревшись, заметил женщину необыкновенной красоты: тело ее было окутано только волосами — колеблемые ветерком, они колыхались на волнах. В одной руке женщина держала зеркало, в другой гребень. А заканчивалось ее тело рыбьим хвостом. Король очень удивился этой необыкновенной встрече, а женщина, подплыв к нему так близко, чтобы он мог ее услышать, сказала:

— Мне известны печаль и скорбь, в какие вас повергла разлука с вашей принцессой, и сколь нелепой страстью воспылала к вам Фея пустыни; если хотите, я вызволю вас из рокового плена, где вам суждено томиться, быть может, еще тридцать с лишним лет.

Король не знал, что и ответить на такое предложение, и не потому, что не мечтал вырваться из своей тюрьмы, — он просто боялся, что Фея пустыни, желая его обмануть, приняла облик морской девы. Сирена[206], угадавшая его мысли, сказала:

— Не думайте, что я заманиваю вас в ловушку. У меня слишком благородное сердце, чтобы я стала помогать вашим врагам. Фея пустыни и Желтый Карлик разгневали меня своими злодеяниями. Я каждый день вижу вашу несчастную принцессу, ее красота и добродетели равно внушают мне жалость. Еще раз повторяю вам: если вы мне верите, я вас спасу.

— Я верю вам настолько, — вскричал король, — что исполню все, что вы мне прикажете. Но раз вы видели мою принцессу, расскажите мне, что с ней.

— Не будем терять время на разговоры, — сказала сирена. — Идемте, я доставлю вас в замок из стали, а на этом берегу оставлю фигуру, настолько похожую на вас, что Фея пустыни не заподозрит обмана.

Тут она срезала несколько тростинок, связала их в большой пучок и, три раза дунув на них, произнесла:

— Друзья мои, тростинки, приказываю вам лежать на песке, покуда вас не заберет отсюда Фея пустыни.

И пучок тростинок покрылся кожей и стал так похож на Короля золотых россыпей, что король диву дался: впервые видел он такое чудо. На тростинках была одежда точь-в-точь такая, как у короля, и этот лжекороль был бледен и растерзан, как утопленник. Добрая сирена тем временем усадила настоящего короля на свой длинный рыбий хвост, и оба, в равной мере довольные, поплыли в открытое море.

— А теперь я хочу, — сказала королю сирена, — рассказать вам, что злобный Желтый Карлик, похитив Красавицу, бросил ее позади себя на спину своего ужасного кота, невзирая на рану, которую ей нанесла Фея пустыни. Принцесса потеряла так много крови и была так напугана всем случившимся, что лишилась чувств и не приходила в себя, пока они были в пути. Но Желтый Карлик и не подумал сделать остановку, чтобы привести ее в чувство, пока не оказался в своем грозном замке из стали. Там его встретили прекраснейшие девушки, которых он похитил из разных стран. Все они наперебой старались угодить ему, прислуживая принцессе; ее уложили в постель, на шитые золотом простыни, под полог, украшенный жемчугами величиной с орех.

— Ах! — воскликнул Король золотых россыпей, перебив сирену. — Карлик на ней женился, я умираю, я погиб.

— Нет, — сказала королю сирена, — успокойтесь, государь, твердость Красавицы оградила ее от посягательств ужасного Карлика.

— Кончайте же свой рассказ, — попросил король.

— Что еще я могу вам сказать? — продолжала она. — Когда вы пронеслись мимо, принцесса была в лесу, она увидела вас с Феей пустыни, которая настолько изменила свою внешность, что принцесса вообразила, будто фея превосходит ее красотой. Отчаяние ее нельзя описать: она думает, что вы любите фею.

— Милостивые боги! Она думает, что я люблю фею! — вскричал король. — Какое роковое заблуждение! Что же мне делать, чтобы ее разуверить?

— Спросите свое сердце, — с ласковой улыбкой отвечала сирена. — Тот, кто сильно любит, не нуждается в советах.

Не успела она вымолвить эти слова, как они пристали к замку из стали: только со стороны моря Желтый Карлик не возвел вокруг замка грозных стен, которые испепеляли все живое.

— Мне известно, — сказала сирена королю, — что Красавица сидит сейчас у того самого источника, где вы видели ее на своем пути. Но, чтобы к ней проникнуть, вам придется сразиться со множеством врагов. Вот вам шпага — с нею вы можете дерзнуть на любой подвиг и смело смотреть в лицо опасности, — только не роняйте ее из рук. Прощайте, я укроюсь под этой вот скалой. Если я понадоблюсь вам, чтобы увезти вас отсюда с вашей милой принцессой, я тотчас явлюсь: ее мать-королева — мой лучший друг, для того чтобы ей услужить, я и явилась за вами.

С этими словами сирена протянула королю шпагу, сделанную из цельного алмаза, блеск солнечных лучей мерк перед ее блеском; король понял, как пригодится ему этот подарок, и, не в силах найти слова, достойные выразить его благодарность, попросил сирену, чтобы она сама вообразила, какими чувствами отзывается благородное сердце на подобное великодушие.

Но пора сказать несколько слов о Фее пустыни. Видя, что ее любезный возлюбленный долго не возвращается, она сама поспешила к нему; она явилась на берег с сотней девушек, составляющих ее свиту, и все они несли королю богатые подарки. У одних были большие корзины, полные алмазов, у других в руках — золотые вазы искусной работы, а у некоторых — амбра, кораллы или жемчуга; были и такие, что несли на голове свитки тканей неописуемой красоты, а иные — фрукты, цветы и даже птиц. Но что сделалось с феей, которая замыкала это многолюдное и изысканное шествие, когда она увидела пучок тростника, как две капли воды похожий на Короля золотых россыпей. Пораженная ужасом и горем, она испустила такой страшный крик, что содрогнулись небеса, сотряслись горы и эхо донеслось до самой преисподней. Ни у одной из разгневанных фурий — Мегеры, Алекто или Тисифоны — никогда еще не было такого устрашающего вида. Фея бросилась на тело короля, она плакала, она рычала, она растерзала в клочья половину прекраснейших девушек своей свиты, принеся их в жертву тени любезного покойника. Потом она призвала к себе одиннадцать своих сестер, таких же фей, как она сама, и попросила их помочь ей воздвигнуть пышную усыпальницу молодому герою. И всех их обманул вид тростника. Конечно, это может показаться странным — ведь феям известно все, однако сирена была мудрее фей.

И вот пока феи доставляли порфир, яшму, агат и мрамор, статуи, барельефы, золото и бронзу, чтобы увековечить память короля, которого они считали мертвым, король благодарил любезную сирену, умоляя ее не оставлять его своим покровительством. Сирена самым ласковым голосом дала ему такое обещание и скрылась из глаз. А ему ничего не оставалось, как пойти к замку из стали.

Ведомый своей любовью, король шел быстрыми шагами, оглядываясь по сторонам в поисках обожаемой принцессы. Но вскоре ему нашлось дело — его окружили четыре страшных сфинкса; они уже выпустили свои острые когти и растерзали бы короля на части, если бы ему, как и предсказала сирена, не сослужила службу алмазная шпага. Завидев ее блеск, чудовища бессильно повалились к ногам короля, а он каждому нанес смертельный удар. Но едва он двинулся дальше, как увидел шесть драконов, покрытых чешуей тверже железа. Как ни ужасно было это зрелище, король не утратил своей храбрости и, орудуя шпагой, рассек каждого дракона надвое. Он надеялся, что уже преодолел самые трудные препятствия, как вдруг его смутило еще одно. Навстречу королю вышли двадцать четыре прекрасные и грациозные нимфы и преградили ему путь цветочными гирляндами.

— Куда вы идете, государь? — спросили они у короля. — Мы поставлены сторожить эти места, и если мы вас пропустим, и вас и нас постигнет страшная кара. Окажите нам милость, не упорствуйте. Неужто вы захотите обагрить вашу победоносную руку кровью двадцати четырех невинных девушек, не причинивших вам никакого зла?

Король растерялся, не зная, как поступить, — он всегда гордился своей преданностью прекрасному полу и готов был служить ему сверх всякой меры; а тут ему предстояло убивать женщин. Но вдруг он услышал голос, укрепивший его решимость.

— Рази, рази, — произнес этот голос, — и не щади никого, иначе навеки лишишься своей принцессы.

И тотчас, не отвечая нимфам ни слова, король бросился в их ряды, разорвал гирлянды и стал без пощады орудовать шпагой, в одно мгновение разогнав их всех. Это препятствие было последним — он вступил в небольшую рощу, ту самую, над которой пролетал, когда заметил Красавицу. Бледная и тоскующая, она и сейчас сидела на том же месте у ручья. Король с трепетом подходит к ней, — но она бежит от него с такой поспешностью и негодованием, как если бы он был Желтым Карликом.

— Не осуждайте меня, не выслушав, принцесса, — сказал ей король. — Я не изменил вам, я невиновен, но я, несчастный, сам того не желая, заслужил вашу немилость.

— Ах, злодей, я видела, как вы летели по воздуху с особой неслыханной красоты, — и что же, вы совершили этот полет против воли?

— Да, принцесса, — ответил король, — против воли. Злая Фея пустыни, не довольствуясь тем, что приковала меня к скале, увлекла меня в своей карете на край земли, где я бы томился и поныне, если бы не помощь благодетельницы-сирены, которая доставила меня сюда. Я пришел, дорогая моя принцесса, чтобы вырвать вас из недостойных рук, держащих вас в заточении. Не отвергайте же помощь преданнейшего из возлюбленных.

И король бросился к ее ногам, но, пытаясь удержать принцессу за край платья, он, на беду, уронил свою грозную шпагу. А Желтый Карлик, прятавшийся в это время под листом салата, едва увидев, что шпага, волшебная сила которой была ему известна, выпала из рук короля, тотчас ее схватил.

Принцесса, заметив Карлика, испустила страшный крик, но ее стоны только еще больше разозлили злобного коротышку. Произнеся несколько слов на своем тарабарском языке, он вызвал двух великанов — они заковали короля в железные цепи.

— Теперь, — сказал Карлик, — соперник в моей власти, но я готов подарить ему жизнь и свободу, если вы немедля станете моей женой.

— Ах, лучше мне тысячу раз умереть! — вскричал влюбленный король.

— Увы, государь, — возразила принцесса. — Для меня нет ничего страшнее вашей смерти.

— А для меня, — продолжал король, — нет ничего ужаснее, чем принести вас в жертву этому чудовищу.

— Тогда умрем вместе, — предложила принцесса.

— Дорогая моя принцесса, доставьте мне утешение — дайте умереть ради вас, и умереть одному.

— Никогда, — сказала принцесса. — Лучше уж я соглашусь исполнить ваше желание, — обратилась она к Желтому Карлику.

— Как, жестокая принцесса! Ужели я должен стать свидетелем того, как вы назовете его своим супругом? Но тогда жизнь мне опостылеет.

— Нет, — заявил Желтый Карлик. — Принцесса назовет меня своим супругом, но ты не станешь свидетелем этого, — слишком опасен мне соперник, которого любят.

И с этими словами, невзирая на горестные слезы Красавицы, Карлик нанес королю удар в самое сердце, и тот упал к ногам принцессы. Принцесса не могла пережить своего возлюбленного — она рухнула на его тело, и вскоре ее душа соединилась с его душой. Так погибли эти славные и несчастные влюбленные, и сирена ничем не смогла им помочь — ведь вся волшебная сила была заключена в алмазной шпаге.

Злой Карлик предпочел умертвить принцессу, чем видеть ее в объятьях другого, а Фея пустыни, прослышав обо всем, разрушила усыпальницу, которую сама возвела, потому что теперь она возненавидела память о Короле золотых россыпей с такой же страстью, какую питала к нему при его жизни. А помогавшая влюбленным сирена, как ни горевала о случившемся великом несчастье, смогла вымолить у судьбы только одно — превратить умерших в деревья[207]. Прекрасные тела влюбленных стали двумя стройными пальмами. Храня вечную взаимную любовь, они ласкают друг друга переплетенными ветвями и этим нежным союзом обессмертили свою страсть.

* * *

Кто в шторм клянется безрассудно

Все жертвы принести богам,

Бывает, даже не зайдет во храм,

Когда земли достигнет судно.

Судьба Красавицы — урок

Для всех, что щедры на обеты:

Нельзя в беде давать зарок,

Который соблюсти в душе

                           стремленья нету.

Пер. Ю. Я. Яхниной (проза), Н. Д. Шаховской (стихи)

Дон Фернан Толедский

Продолжение

огда Леонора окончила свой романс, каждый из слушателей поблагодарил ее с горячностью, сообразной доставленному удовольствию.

— Если я не ошибаюсь, — произнес дон Франсиско, — то сама же милая Леонора его и сочинила или юная Матильда, ибо я замечаю в нем некоторые тонкие повороты мысли, которые весьма в их вкусе.

— Будь это даже и так, — скромно отвечала Леонора, — я не заслуживала бы больших похвал: такие вещицы выходят у меня сами собою, ведь для простого рассказа особого таланта не нужно.

— Но сказанного вами достаточно, сударыня, — отозвался дон Хайме на своем тарабарском наречии, — чтобы мы убедились, как хорошо понял ваш характер дон Франсиско; презрение же, с которым вы говорите о таком мудром романсе, позволяет нам оценить вашу скромность.

Тут все встали, дабы прогуляться и заодно воспользоваться вольностями, которые в изобилии предоставляет сельская жизнь; дону Фернану тем легче было переговорить с Леонорой, что все общество разделилось на маленькие группы. Пройдясь немного с графиней, он ловко от нее отделался и, отправившись на поиски возлюбленной, увидел ее в жасминовой беседке; тут, учтиво остановив ее и оказавшись с нею наедине, он пал перед нею на колени.

— Есть ли кто счастливее меня? — сказал он ей. — Я у ваших ног, сударыня, и могу наконец признаться, что обожаю вас.

— Я не нахожу, — скромно и в некотором замешательстве отвечала ему прелестная девица, — что подобная вольность так уместна, как вы, по-видимому, полагаете. Ведь, в конце концов, разве же не должна я, сударь, запретить вам ее?

— Нет, сударыня, — возразил он, — вы слишком любезны и слишком добры, чтобы так жестоко наказать меня за невольное прегрешение, которого я не в силах был не совершить. Вы коварно пленили мое сердце; отчего же нельзя возвестить вам о вашей победе? Увы, сударыня, я боюсь продолжать, — добавил он, — ибо, осмелься я на это, я рассказал бы вам, на какую заслуженную награду уповаю…

— Поистине, я еще не видела, чтобы так скоро добивались столь многого, — сказала ему Леонора, — ведь я даже не знаю, должна ли позволять вам вступать со мною в беседу. Но, ах, — возразила она самой себе, — как могу я отказать вам в этом, зная ваши достоинства, искренность ваших намерений, зная все, что вы делаете, сударь, чтобы доказать мне ваше рвение, ибо возможно ли быть еще настойчивее?

— Этого всегда будет в избытке, сударыня, — отвечал он, — и суровость графини Фуэнтес не остановит меня, ведь достаточная награда за это переодевание — уже то, что я у ваших ног, вы выслушали мое страстное признание, и я уповаю на тот день, когда мои заботы, мое почтение и постоянство тронут вас.

— Я не запрещаю вам надеяться, — промолвила в ответ Леонора, — постарайтесь только, чтобы ваши чувства стали столь же приятны моему батюшке, сколь они приятны мне, и тогда…

Слова прозвучали столь нежно, что она умолкла; ее волнение досказало все остальное. Дон Фернан едва не умер от восторга у ног ее; он хотел было поцеловать ей руку, хотя она и пыталась уклониться, но вдруг почувствовал, что падает наземь — его грубо схватили за ногу. Дон Фернан вскочил, твердо намереваясь проучить негодяя, осмелившегося нанести ему такое оскорбление на глазах у Леоноры, — но каково же было ему увидеть графиню, выросшую перед ним точно призрак? Ни он, ни его возлюбленная не заметили, что она стояла сзади и слышала весь разговор.

Едва мнимый мавр проворно покинул ее, чтобы вернуться в беседку, как бдительная старуха тут же испугалась, что там он встретит одну из ее дочерей, и последовала за ним самым осторожным шагом. Тут свечи в хрустальных фонариках озарили ей всю сцену: африканец стоял на коленях перед Леонорой. Как ни сильно было ее бешенство, ей хватило терпения прослушать весь разговор влюбленных. Но, стоило ему лишь коснуться руки ее дочери, как она сочла неуместным и дальше оставаться безмолвным зрителем.

— Ах вот оно что, дон Фернан, — воскликнула она, — так это, стало быть, вы потрудились переодеться мавром, чтобы продолжать ухаживать за Леонорой, а она столь неосторожна и глупа, что позволяет вам говорить с нею и целовать ей руку!

Леонора и дон Фернан были так сконфужены, что их состояние проще вообразить, нежели описать; однако еще теплившаяся надежда, что она не слышала всего разговора, заставила их продолжать маскарад.

— Как, — воскликнул дон Фернан, — да разве в Испании преступление говорить с милой девицей и целовать ей руку? В моей стране это проявление почтения.

— А в моей стране, — сказала в гневе графиня, — это уж точно означает, что ничего у вас не выйдет; будь вы хоть мавр, хоть испанец, больше я себя дурачить не дам.

И, осыпав дочь самыми жестокими упреками, она приказала им с Матильдой возвращаться во дворец, где и заперла их на двадцать ключей.

Дон Фернан и дон Хайме были в таком отчаянии, что, если бы не дон Франсиско, ответили бы такой же грубостью. Иллюминация и ужин исчезли мгновенно, как по волшебству. Графиня наговорила племяннику резкостей и, не увези он тотчас же обоих чертей (так она назвала этих кавалеров), дошла бы в разговоре с ними до таких крайностей, в которых после всем пришлось бы раскаиваться.

Никогда еще ни один праздник не заканчивался столь досадным образом. Оба влюбленных и их друг были в отчаянии, оставляя своих избранниц во власти этой злобной сумасбродки, но еще больше они опасались, как бы разгневанная графиня не обрушилась и на барышень: ведь, истинно любя, мы больше заботимся о покое того, кого любим, чем о собственном удовольствии.

Они уехали, даже не успев поужинать, еле живые от голода и бешенства, доиграв перед остальным обществом, елико возможно, свой спектакль и объяснив, что за ними только что приехал гонец от посла. Они то угрожали графине Магометом и Али, то пугали тем, что пожалуются на нее испанскому двору, то клялись найти способ отомстить ей, как только окажутся в Марокко. Все это лишь еще больше разозлило графиню, заклеймившую их как нарушителей общественного порядка и проходимцев без закона и веры; осыпая их упреками, она так разъярилась, что они предпочли поскорее уехать, чем дальше слушать столь злобную фурию. Они были до смерти раздосадованы, что, едва лишь успев улучить минутку для беседы с возлюбленными, теперь вынуждены полностью предать их дурному нраву ужасной матери; та же, иной раз и сомневаясь, что имеет дело именно с доном Фернаном и доном Хайме, ибо и маскарад, и перевоплощение их были безупречными, в конце концов твердо уверилась, что это два испанца, явившиеся к ней в дом, судя по всему, лишь затем, чтобы повидать ее дочерей.

По дороге в Кадис юноши долго были не в силах проронить ни слова; грустные мысли заводили их так далеко, что они себя не помнили. Дон Франсиско, хотя и столь же опечаленный, все-таки был не таким заинтересованным лицом во всей этой истории и потому заговорил первым:

— Не желая усугублять ваше несчастие несвоевременными упреками, я все же не могу не спросить вас, дорогой мой дон Фернан: осмотрительно ли было бросаться на колени перед Леонорой прямо в саду, где ее матери было так легко застигнуть вас?

— В самом деле, — прибавил дон Хайме, — пока вы ее не разозлили так некстати, все шло как нельзя лучше, я разговаривал с Матильдой и не был замечен.

— Вы оба люди холодные, если так легко говорите об этом приключении, — отвечал им дон Фернан. — Увы! Люби вы как я — вы не смогли бы, оказавшись так близко к возлюбленной, не выказать ей всю полноту восторга!

Дон Хайме подождал, пока он договорит, и затем весьма суровым тоном промолвил:

— Да вы, кажется, присваиваете себе честь любить Леонору больше, чем я люблю Матильду?

— Да, я имею все основания так утверждать, — отвечал ему дон Фернан, — и докажу вам это!

Дон Хайме живо отворил дверь кареты и выскочил прямо на луг.

— Выходите же и докажите! — крикнул он, обнажая шпагу. Дон Фернан тут же выскочил следом, но дон Франсиско поспешно бросился между ними.

— Не взбесились ли вы оба, — закричал он, — так недолго и заколоть друг друга! Живите, живите ради тех, кого вы любите; это перед ними вам надлежит свидетельствовать о величии страстей ваших, а не ввязываться в драку, которая немало огорчит их обеих, узнай лишь они об этом!

Как ни разумны были его увещевания, влюбленным очень хотелось выместить друг на друге смертельную обиду, причиненную обоим графиней Фуэнтес. Но в конце концов уговоры доброго товарища утихомирили их, и они снова уселись в карету, пристыженные, что едва не нарушили взаимные клятвы и оскорбили самое дружбу, столь тесно их связывавшую. Дон Франсиско же, в свою очередь, немало беспокоился, что не на шутку разозлил тетку проделкой с мнимыми африканцами; теперь уже он не представлял себе, как примириться, и боялся, что она склонит на свою сторону и мужа.

Заметив его беспокойство, дон Фернан признался, что его и самого повергли бы в отчаяние случившиеся невзгоды, когда б не надеялся он, что приезд его отца превратит ненастье в вёдро. И действительно — тотчас же по прибытии к дону Франсиско они узнали, что маркиз Толедский вернулся. Дон Фернан и дон Хайме несказанно обрадовались этой вести. Они снова поклялись другу жениться на его кузинах, если граф Фуэнтес даст согласие. Дон Фернан попросил у Франсиско портрет Леоноры, который с недавних пор был у его друга, дабы убедить отца, что нет на свете никого милее.

Дон Франсиско, желавший этого брака не менее горячо, с радостью дал ему портрет, понимая, что его кузина, став женою человека столь достойного и высокородного, будет счастливейшим существом на свете. Дон Фернан, от души поблагодарив его, наконец ушел вместе с доном Хайме, полный самых радужных надежд; они решили, что и дон Хайме тогда же попросит руки доньи Матильды.

Вскоре, заведя с одним из знакомых беседу о радостях брака, они попросили его поговорить с маркизом Толедским, внушив тому мысль о желательности женитьбы. Дон Фернан добавил: надо убедить отца, что нет девушки более добродетельной и любезной. Он дал этому господину взглянуть на портрет своей возлюбленной, дабы убедить его в достоинствах Леоноры, и уговаривал без проволочек показать его и маркизу; и тут же для этой цели он отдал портрет. Друзья и сами не замедлили явиться к маркизу Толедскому; дон Фернан, имевший свои причины угодить отцу, был сама нежность и предупредительность и выказывал особенную радость ввиду его возвращения.

Между тем их друг, спеша услужить им, всячески постарался расписать маркизу, как выгодно будет ему породниться с графом Фуэнтесом; тот в ответ пообещал заняться просьбой сына всерьез.

— Я принес вам портрет сей очаровательной особы, — сказал друг, — будучи уверен, что если даже вы и не отыщете в ней бесподобной красоты, то она все же понравится вам одним лишь выражением лица.

Маркиз же был так очарован портретом, что попросил разрешения оставить его себе на денек.

Оставшись один, он рассмотрел его с необычайным удовольствием и вниманием, начиная даже завидовать сыновнему успеху. «Какое счастье, — говорил он себе, — нравиться столь милой особе! Однако, — продолжал он, — о чем это я думаю? Зачем женить на ней моего сына? Я и сам еще не так стар, чтобы отказываться от брака. Надо будет разузнать побольше об ее характере, тогда я и решусь окончательно».

Он послал за доном Фернаном и, похвалив его выбор, расспросил о нраве его возлюбленной. Испанец приукрасил историю так, как это свойственно влюбленным, добавив и блеск своего природного красноречия, так что маркизу и расспрашивать не пришлось: сын обо всем рассказывал сам и, еще не подозревая, что за беды себе готовит, с удовольствием наблюдал, с каким вниманием слушает его отец. Он даже видел в этом самое счастливое предзнаменование и почти не сомневался в своем счастье, уже зная, что граф Фуэнтес ему не откажет, и потому продолжал всячески расписывать прелесть своей избранницы, дабы окончательно убедить маркиза не медлить со свадьбой. Отец обещал порадеть его любви и вскоре принести счастливые вести. Дон Фернан пришел в восторг и благодарил его с горячностью, сообразной тому счастью, на какое теперь уповал. Он сразу же написал письмо Леоноре, где рассказал ей о положении дел, — оно было передано ей кузеном, вопреки бдительности графини.

Пока дон Фернан и его возлюбленная тешились радужными надеждами, граф Фуэнтес, измученный письмами жены, приехал в Аспеньяс, чтобы успокоить ее вновь вспыхнувшую ревность. Дон Фернан, узнав об этом, тут же сообщил отцу; тот же, коротко знакомый с графом, послал ему записку, в которой просил разрешения переговорить с ним где-нибудь вне его дома; они назначили встречу у одного из общих друзей.

Они любезно поприветствовали друг друга, после чего маркиз сказал графу:

— Я приехал испросить свидетельства вашей дружбы и, со своей стороны, предложить таковое и вам; просьба моя могла бы удивить вас, если бы сам предмет, о котором идет речь, не был так способен творить чудеса; итак, я пришел просить у вас в жены милую Леонору, чья красота и юность в силах омолодить меня настолько, чтобы я не стал ей противен; отдайте ее за меня, сударь, а дабы еще теснее соединить наши дома, выдадим за моего сына прелестную Матильду.

Граф Фуэнтес отвечал на эту просьбу с радостью столь учтивой, что маркизу не оставалось желать ничего лучшего. Они обнялись, дав друг другу слово, но, хотя между ними дело и было уже слажено, решили пока держать его в секрете.

Граф Фуэнтес не преминул поговорить об этом с супругой, чтобы заручиться ее согласием, однако попросил пока ничего не говорить дочерям, полагая, что они и без того согласятся с любой отцовской волей. Маркиз же Толедский, вернувшись в Кадис, сообщил дону Фернану, что все устраивается наилучшим образом и тот скоро будет счастлив, но в детали вдаваться не стал, так что сын ничего не подозревал о злой шутке, которую с ним сыграл отец. У обоих были причины для нетерпения, и оба торопили день свадьбы. Дон Хайме, чья страсть к Матильде была не слабее страсти дона Фернана к Леоноре, осмелился поторопить маркиза Толедского испросить для него ее руки, чтобы обе сестры могли выйти замуж одновременно; старый маркиз поостерегся открыть ему истинное положение дел, поступив наоборот — обещав свое деятельное участие в этом деле. И все же, опасаясь, как бы его плутая в отношении сына и его друга не раскрылась раньше, чем следовало, он старался ускорить возвращение Леоноры и Матильды в Кадис. Граф Фуэнтес, скучавший в деревне, был только рад предлогу вернуться с семьей в места более приятные.

Нелегко долго скрывать предательство от таких проницательных людей, как дон Фернан и дон Хайме; в конце концов они и раскрыли его — но каково же было им узнать этакую новость?! Все неистовство страстей, какое только могут породить отчаяние, любовь и гнев, всколыхнулось в их сердце. Невозможно описать состояние дона Фернана, когда он осознал, что предметом его ярости и целью мщения оказался родной отец.

— Увы! — говорил он дону Франсиско. — Не его, но себя должен я покарать: ведь я сам показал ему портрет моей возлюбленной, сам слишком подробно расписал все ее совершенства: да можно ли было рассчитывать, что, увидев и услышав все это, он сумеет остаться равнодушным? Разве стрелы Любви поражают не в любом возрасте? О чем же думал я, несчастный, заставляя его любоваться столь чарующей особой?

Но после грустных мыслей его вдруг охватывала ярость, и он вопрошал:

— Могу ли простить того, кто хочет отнять у меня все, что я люблю? Нет, нет, уважение, почтение, отныне я не хочу и слышать о вас — и скорее умру, чем уступлю свою любимую.

Дон Хайме, не отягощенный столь священными обязательствами, готовил мщение, сообразное нанесенному ему оскорблению. Оба кавалера знали, что Леонора и Матильда должны вернуться завтра. Они попросили дона Франсиско выехать им навстречу, чтобы предупредить о происходящем. Тот согласился, зная, однако, как будет раздражена его тетка, которой он тщетно посылал записки с извинениями за историю с маврами; тем не менее он не преминул передать Леоноре письмо дона Фернана, где говорилось следующее:

Избыток моей скорби превышает все, что я мог бы выразить словами. Отец мой, обожаемая Леонора, хочет лишить меня надежд, похитить у меня ваше сердце, жениться на вас. С тех пор, как я узнал эту ужасную новость, я не владею собой, не помню себя, не знаю, что делать, и лишь вы одна можете избавить меня от навалившихся горестей. Позволите ли вы мне отвезти вас в такое место, которое станет убежищем нашей любви? В этом единственное наше спасение от столь внезапных бед. Однако, сударыня, если вы откажетесь, мне останется лишь искать смерти.

Дон Франсиско застал графиню за последними приготовлениями к выезду из Аспеньяса; в той суматохе, какая всегда сопровождает сборы в дорогу, ему удалось переговорить с кузинами. О боже! Как горько было им узнать эти новости, сколь неожиданные, столь и роковые; это был удар грома среди ясного неба.

— К чему так горевать? — сказал им дон Франсиско. — Разве вы не понимаете, что, стоит вам согласиться, и дон Фернан с доном Хайме избавят вас от ненавистного брака? Но для этого вам следует войти в роль и в Кадисе казаться веселыми и довольными. Поступите так — и, ручаюсь вам, все пойдет наилучшим образом.

— Ах, дорогой кузен, — отвечала ему Леонора, — вы нас успокаиваете, а ведь в такой беде всего можно опасаться; однако же я решилась последовать вашим советам и, как сумею, скрыть свою скорбь. Возвращайтесь же в Кадис и, умоляю вас, уверьте дона Фернана, что я согласна сделать все по-вашему.

— Передайте от меня то же дону Хайме, — прибавила Матильда, которой тот прислал нежнейшее письмо. — Убедите же его, что ни моя рука, ни мое сердце никогда не будут принадлежать никому другому.

— Этого недостаточно, — перебил дон Франсиско, — вы должны написать им, а я передам ваши распоряжения.

Леонора тут же написала следующую записку:

Дон Франсиско расскажет вам, как мне тяжко. И, сознаюсь, вряд ли я смогла бы вынести все эти беды, если бы не тешилась надеждой на успех Вашего замысла; одобряю его, сударь, и с радостью последую за Вами на условиях, которые не нарушат моего целомудрия и подобающих приличий.

В записке Матильды для дона Хайме было всего несколько слов:

Не ждите от меня красноречивых жалоб, я сражена ударом, поразившим Вас, а истинная скорбь обычно нема. Но, поскольку мы доведены до крайности, верьте, что я помогу Вам в Ваших замыслах, чтобы судьбы наши соединились навсегда.

Дон Франсиско отправился в Кадис, где его с нетерпением ожидали оба поклонника его кузин, безмерно обрадованные решением великодушных барышень. Последние прибыли, пока кавалеры отдавали необходимые распоряжения перед бегством. Сестры сумели скрыть свое неудовольствие, столь естественное в подобной ситуации.

Не успели они приехать в Кадис, как маркиз Толедский явился к ним без дона Фернана, прежде в туманных выражениях уверив сына в своей всемерной дружеской поддержке, если тот добровольно примет его условия. Дон Фернан, заскрипев зубами, коротко отвечал отцу, что послушен его воле.

Маркиз предпринял все, чтобы хоть отчасти скрыть свой настоящий возраст от юной Леоноры: пудра, духи, бриллианты, вышивка — все тут пошло в ход. На его многочисленные комплименты она отвечала с присущей ей скромностью; свидание было недолгим, а сразу по возвращении домой он послал Леоноре и Матильде прекраснейшие драгоценности. Девушки печально рассматривали их; вдруг Леонора заметила в маленькой коробочке, усыпанной изумрудами, листок бумаги; она развернула его и прочитала:

Нынче ночью мы проникнем в ваш сад. Будьте там, прекрасная Леонора, вместе с доньей Матильдой; наденьте плащи, чтобы вас не узнали. Все готово, скоро вы будете в надежном месте.

Вечером они ушли к себе, а в назначенный час спустились в сад. Дон Франсиско, знавший обо всем, сопровождал их; он и отпер ворота влюбленным, запася ключ заранее. Лица у всех были скрыты плащами; узнав под ними своих возлюбленных, друзья тихо и осторожно повели их за собою. Свернув на безлюдную улицу, они сели в карету и приказали гнать в порт — там ждала их шлюпка с несколькими матросами. Беглецы вошли в нее и велели грести попроворнее.

На ожидавшем их корабле они на всех парусах отправились в Венецию. Капитан проводил Леонору и Матильду в каюту; поднялся сильный и холодный ветер, что было весьма на руку нашим влюбленным беглецам; оба они, сидя каждый подле своей возлюбленной, шептали им слова, полные восторженной признательности. Однако барышни были потрясены тем, что осмелились на побег; и в самом деле, было о чем призадуматься девицам, до сих пор жившим при своей беспримерно суровой матушке. Дон Фернан легко догадался, что происходило у них в душе, и забеспокоился. Наделенный веселым нравом, он, видя, что и речи быть не может о том, чтоб заснуть, предложил развлечь их и рассеять тяжкие думы, рассказав им сказку. Девицы обрадовались, пожелав лишь подняться на верхнюю палубу, ибо ночь была ясной, луна сияла, а ласковое и спокойное море, казалось, колыхали одни лишь зефиры. Капитан попросил позволения присоединиться к ним, и дон Фернан начал свой рассказ.

Пер. М. А. Гистер

Зеленый Змей[208]

ила-была одна великая королева; и вот родила она двух дочек-близнецов и пригласила двенадцать фей, проживавших по соседству, прийти и взглянуть на малышек, да и наградить их каким-нибудь даром, как водилось в те времена у фей. Это был весьма удобный обычай, ибо своим могуществом феи часто подправляли то, чего природа недодала. Но случалось иной раз и так, что какая-нибудь из них безнадежно портила то, над чем природа потрудилась на славу.

Когда все феи собрались в пиршественной зале, им подали роскошное угощение, и вот, когда они пошли к столу, явилась Маготина. Она была родной сестрой Карабос[209], и такая же злая — сестре под стать. При виде этой гостьи королева очень испугалась, как бы не случилось чего, ведь она не приглашала Маготину, но виду не показала, а даже сама подставила ей кресло, обитое зеленым бархатом и украшенное сапфирами. Так как незваная гостья была главой всех фей, те подвинулись, чтобы дать ей сесть, и тут же стали шептать друг дружке на ухо:

— Поспешим, сестрицы, одарить чем-нибудь маленьких принцесс, опередим Маготину!

Та же отказалась даже сесть, грубо возразив, что достаточно высокая и может есть стоя. Но она ошибалась: стол был выше ее самой, она же так мала, что даже его и не видела.

— Да сядьте же, сударыня, умоляю вас, — сказала ей королева.

— Если бы вы хотели видеть меня за столом, — отвечала ей фея, — так и пригласили бы, как и всех остальных. Но ведь вам тут при дворе подавай одних молоденьких красавиц, хорошо сложенных и лицом премиленьких, вроде моих сестриц, я же слишком стара и уродлива, зато могущества у меня не меньше, а, скажу без преувеличения, может быть, и побольше.

Тут все феи принялись наперебой уговаривать ее все-таки сесть за стол, и она наконец согласилась. Принесли золотую корзинку, а в ней — двенадцать букетов из драгоценных камней. Феи, которые пришли раньше, взяли себе по букетику, вот Маготине и не досталось. Она заворчала сквозь зубы. Тогда королева принесла из своих покоев шкатулку из испанской кожи[210], отделанную рубинами и доверху наполненную бриллиантами, и умоляла фею принять эту шкатулку в подарок, но Маготина лишь покачала головою:

— Оставьте себе ваши безделушки, такого добра у меня самой полным-полно; я только хотела узнать, помните ли вы меня; но нет — я в полном небрежении.

Тут она коснулась стола волшебной палочкой, и все кушанья превратились в мелко нарезанных змей. Феи пришли в ужас, побросали салфетки и выбежали из-за стола.

Пока они перешептывались, возмущаясь злой выходкой Маготины, эта бессердечная карлица приблизилась к колыбели, где лежали две принцессы, завернутые в такие чудесные парчовые пеленки, что краше не сыщешь.

— Тебя, — сказала она одной, — награждаю я даром безупречного уродства.

Хотела было потом наложить какое-нибудь проклятие и на вторую, но тут феи, сбежавшиеся в ужасе, принялись ей всячески мешать, так что злодейка Маготина разбила стеклянную перегородку, пройдя сквозь нее, как молния, и исчезла, только ее и видели.

Сколь ни прекрасны были дары, которыми добрые феи наделили принцесс, — королева не радовалась их благодеяниям, а горевала, что оказалась матерью самого уродливого создания на свете. Взяв дочку на руки, она увидела, что та с каждым мгновением становится все безобразнее, и, хотя и силилась не плакать перед сударынями феями, да все ж не могла сдержаться; тут им стало так ее жаль, что и словами не описать.

— Что же делать, сестрицы, как утешить королеву? — все повторяли они, тут же устроив совет, и наконец сказали ей, что не стоит предаваться такой скорби, ибо наступит день, когда ее дочь станет безмерно счастлива.

— Но будет ли она красива? — перебила их королева.

— Тут нам сказать нечего; ну, право, сударыня, надлежит довольствоваться счастием.

Королева от души благодарила фей и щедро одарила их; а надо сказать, что феи, хоть и были очень богаты, а все-таки обожали получать подарки. Этот обычай постепенно распространился по всему свету и меж всеми народами, и время его не разрушило.

Королева назвала свою старшую дочь Дурнушкой, а младшую Красоткой. Такие имена подходили им как нельзя лучше, ибо Дурнушка, хотя и необычайно умная, была так безобразна, что без слез не взглянешь; сестра же ее с каждым днем хорошела и всех очаровывала. И вот Дурнушка, которой уже минуло двенадцать лет, бросилась к ногам короля с королевой, моля их дозволить ей затвориться в замке Уединения, дабы не огорчать их больше своим ужасным уродством. Они же, несмотря на все ее безобразие, любили ее, так что нелегко им было согласиться, но ведь с ними оставалась Красотка, и это было достаточным утешением.

Дурнушка просила королеву отправить с ней лишь няню да нескольких лакеев в услужение.

— Вам нечего бояться — никому не придет в голову меня похитить, сударыня, — сказала она, — а я, признаться, и сама не хотела бы показываться никому, даже самому солнцу.

Король и королева не отказали ей в ее просьбе, и Дурнушку отвезли в замок, выбранный ею самой. Был он построен несколько столетий назад, и вместо рва с водой его окружало открытое море, плескавшее в окна; погулять можно было лишь в дремучем лесу неподалеку, а вдалеке виднелась голая степь. Принцесса божественно играла на музыкальных инструментах и пела. В таком приятном уединении она и провела два года и даже написала две книги размышлений, пока наконец желание повидать короля с королевой не побудило ее сесть в карету и поехать ко двору. Она прибыла очень вовремя: принцессу Красотку как раз выдавали замуж, и все кругом ликовали; увидев же Дурнушку, сразу помрачнели, а родные даже не поцеловали ее, не приголубили. Только сказали, что она так подурнела, что появиться на балу ей и думать нечего, а если уж так хочется взглянуть на праздник, то для нее оставят маленькую щелочку. Она же отвечала, что приехала вовсе не отплясывать под скрипки, а засвидетельствовать почтение королю и королеве, ибо слишком долго прожила в замке Уединения и соскучилась, но теперь с горечью видит, что им невыносимо ее присутствие, и тогда уж лучше ей вернуться в свою пустыню, где ни деревья, ни цветы, ни ручейки не попрекают ее за уродство. Король с королевой заметили ее огорчение и скрепя сердце разрешили остаться денька на два-на три. Но принцесса, с ее добрым сердцем, ответила, что если проведет столько времени в такой приятной компании, то уезжать ей потом будет слишком горько. Ну, а король с королевой, только и думавшие ее побыстрее спровадить, поспешили с ней согласиться.

Принцесса Красотка, счастливая невеста, одарила ее своей старой лентой, на которой всю зиму носила муфту, а король-жених дал отрез серо-буро-малиновой тафты на юбку. Если бы Дурнушка придавала значение подобным безделкам, она швырнула бы и ленту, и отрезец в столь щедрых дарителей, но ведь она была слишком умна, скромна и благонравна, чтобы показать, как огорчилась. И вот она отправилась восвояси со своей верной кормилицей, и так тяжело было у нее на сердце, что за всю дорогу не проронила ни слова.

Однажды, прогуливаясь по самой тенистой аллее леса, она увидела на дереве огромную зеленую змею, которая, склонив голову, сказала ей:

— Дурнушка, не ты одна несчастна, взгляни, как я ужасен, а ведь, когда родился, был еще красивее тебя.

Напуганная принцесса, едва расслышав эти слова, убежала со всех ног и несколько дней не отваживалась выходить из дому — так ее напугала змея. Наконец надоело ей сидеть одной в своей светелке, и вот как-то вечером пошла она к морю. Неспешно прогуливаясь и раздумывая о печальной своей судьбе, она вдруг увидела золотую лодочку, расписанную разными девизами, с парусом из сиявшей парчи, мачтой из кедра и веслами из красного дерева. Лодка была пуста и, казалось, плыла сама собой. Она пристала к берегу, и принцесса, не долго думая, вошла, сгорая от любопытства. Внутри все было обито малиновым бархатом с золотой подкладкой, а гвоздями послужили бриллианты. Лодка тут же отчалила, и принцесса, спохватившись, испугалась и взялась за весла, стараясь повернуть назад, но все ее усилия были тщетны: подул ветер, поднял волну, и вот Дурнушка уже не видела берега. Вокруг — только небо да море. Она призвала на помощь Фортуну[211], впрочем, отнюдь не рассчитывая на ее благосклонность и не сомневаясь, что и тут не обошлось без проделок Маготины. «Пришла моя смерть! — сказала она себе. — Но с чего бы мне бояться ее? Увы, я не познала в жизни никаких радостей, которые могли бы заставить меня ненавидеть смерть. Мое безобразие отталкивает всех, даже моих родных, сестра моя — великая королева, а я изгнана вглубь пустыни, где только-то мне и компании, что одна говорящая змея. Не лучше ли мне умереть, чем влачить столь горестное существование?!»

Размышляя таким образом, принцесса перестала плакать и взглянула на бурное море, от коего ждала смерти, и уже готова была поторопить ее, как вдруг увидала в волнах, у самой лодки, змею, которая сказала ей:

— Согласись вы только принять помощь от несчастного Зеленого Змея — я мог бы спасти вас!

— Смерть пугает меня меньше, чем ты, — крикнула принцесса, — и если хочешь услужить — никогда не показывайся мне на глаза!

Зеленый Змей зашипел (так вздыхают змеи) и, не проронив ни слова, скрылся в волнах. «Какое ужасное чудовище, — подумала принцесса, — крылья с прозеленью, тело разноцветное, когти из слоновой кости, глаза горят, а голова покрыта гривой, длинной и щетинистой. Ах, лучше умереть, чем быть обязанной ему жизнью! И все же, — продолжала она, — зачем он преследует меня — и почему разговаривает как разумная тварь?» Пока она так размышляла, ей вдруг ответил голос:

— Не тебе презирать Зеленого Змея, Дурнушка; хоть и неучтиво так говорить, да послушай: ведь он-то среди своих собратьев не так безобразен, как ты среди человеков. Но не стану больше огорчать тебя. Твоему горю можно помочь, но если только ты сама этого захочешь.

Этот голос ниоткуда немало удивил принцессу, но в ответ она только расплакалась — ведь то, что он сказал, так мало походило на правду. Но, поразмыслив, она воскликнула:

— Как! Я звала смерть, не пролив ни слезы, — а теперь плачу, стоит лишь попрекнуть меня моим безобразием?! Увы, незачем мне быть красивейшим созданием на свете — ведь и тогда бы я тоже погибла; что ж, и то мне в утешение, что нечего жалеть о жизни.

Пока она так рассуждала, лодка, все плывшая по воле ветра, налетела на скалу и разбилась на две половинки. Несчастная принцесса почувствовала, что перед подобной опасностью вся ее философия сразу отступает. Тут ей показалось, что рядом плывет что-то вроде деревянных обрубков; она ухватилась за них и невредимой добралась до подножия скалы. Но, ах! Что с нею сталось, когда увидела она, что крепко сжимает в объятиях Зеленого Змея! Тот же, увидев, в каком она ужасе, чуть отстранился и крикнул ей:

— Знай вы меня лучше — боялись бы меньше; но такова уж злая судьба моя, что все меня пугаются! — И он стремительно скрылся под водой, а Дурнушка осталась одна на этой чудовищно огромной скале.

Куда ни глянь, ничто не внушало утешения; ночь приближалась, а у нее не было ни пищи, ни крыши над головою. «Я надеялась было, — сказала она себе, — закончить печальные дни мои в море, но, оказывается, здесь ждет меня погибель. Явится морское чудище и растерзает меня, а не то так я сама умру с голоду». — Она взобралась повыше и уселась на край скалы, глядя на море, пока еще было светло; когда же совсем стемнело, сняла свою юбку из серо-буро-малиновой тафты, покрыла ею голову и лицо и стала с тревогой ждать, что будет.

Наконец она задремала, и приснилось ей, что играют на разных инструментах; казалось, это сон, но вот ей стал ясно слышен напев и слова, будто к ней обращенные:

Здесь всем Любовь сердца пронзает,

Мы чувствуем любовный пыл.

Амур печали изгоняет.

Здесь все устроено,

              чтоб каждый счастлив был.

Здесь всем Любовь сердца пронзает,

Мы чувствуем любовный пыл.

Она внимательно вслушивалась и наконец проснулась окончательно. «Какие радости или горести ожидают меня теперь? Будут ли у меня еще счастливые деньки?» Она открыла глаза, опасливо оглядевшись в поисках чудовищ. Но каково же было ее удивление, когда вместо жуткой и дикой скалы она оказалась в комнате, сияющей золотом, и лежала на кровати, достойной самого роскошного дворца во вселенной. Она от души дивилась таким чудесам, не веря, что все это наяву. Наконец встала и поскорей открыла стеклянную дверь, выходившую на просторную террасу; оттуда открылся ей вид на все чудеса, какие только способна породить природа в союзе с искусством: сады, полные цветов, фонтанов, статуй и редких деревьев; подальше — леса и дворцы, чьи стены были выложены драгоценными камнями, а кровли жемчугами, и все это безупречной мастерской работы. Вдали виднелось море, ласковое и спокойное, по которому плыло много разных судов, чьи паруса, вымпелы и флаги были просто загляденье.

— Боги! Боги праведные! Куда я попала? Что за диво? Во что вдруг превратилась эта жуткая скала, казалось желавшая изранить небеса своими острыми краями? Да я ли погибала вчера на лодке, да меня ли спасла змея?

Так и ходила она взад-вперед по террасе, не понимая, сон это или явь, как вдруг услышала какой-то шум в комнатах. Вернувшись туда, она увидела сотню китайских болванчиков[212], весьма разнообразно одетых и по-разному выглядевших: самые большие ростом в локоть, а самые маленькие — всего с вершок; были среди них красивые, милые, изящные, а были и безобразные, пугающе уродливые; сделаны же все из бриллиантов, изумрудов, рубинов, жемчуга и хрусталя, из янтаря, из коралла, из золота, серебра и меди, из бронзы, железа, дерева и глины. Одни без рук, другие без ног, у тех рот до ушей, а эти косоглазые с приплюснутым носом. Одним словом, китайские болванчики тут отличались таким же разнообразием, что и все существа, населяющие этот мир.

А были это депутаты того королевства, в котором принцесса оказалась; после пространной приветственной речи, не лишенной некоторых весьма разумных рассуждений, они, дабы развлечь ее, рассказали, что успели немало постранствовать по свету, однако их господин дал соизволение уехать лишь на том условии, что будут они всегда молчать, куда бы ни попали; и клятву эту соблюдали они столь неукоснительно, что старались даже не шевелить ни головой, ни ногами, ни руками, хоть и не у всех это выходило. Так они объехали весь мир и, вернувшись, немало порадовали своего короля, поведав ему о самых заветных тайнах тех дворов, где их принимали.

— Сударыня, — сказали наконец посланники, — нам наказано не упускать ничего, что могло бы вас развеселить, и мы время от времени будем приходить и развлекать вас; и сейчас мы не принесли вам подарков, зато позабавим песнями и танцами. — И они тут же запели, встав в круг и пританцовывая под звуки бубнов и кастаньет:

Прелестны радости чредой,

Когда приходят за невзгодой.

Прелестны радости чредой

Вслед за бедой.

Так не гонись же за свободой,

Любовник молодой.

Прелестны радости чредой,

Когда приходят за невзгодой.

Прелестны радости чредой

Вслед за бедой.

Коль скорби претерпел,

Каких не чаял сроду,

Вслед за тяжелою страдой

Прелестны радости чредой,

Когда приходят за невзгодой.

Прелестны радости чредой

Вслед за бедой.

Когда они допели, один из депутатов взял слово и молвил:

— Вот, сударыня, сотня болванчиков, которым выпала честь служить вам. Все, чего бы вам только ни пожелалось, будет исполнено, лишь бы вы оставались с нами.

Тут в свой черед явились и сами болванчики. Каждый нес корзинку, соразмерную своей фигуре, и все корзинки полны самых разных вещиц, столь очаровательных и полезных, так дивно сработанных и роскошных, что Дурнушка не переставала восхищаться, нахваливать да снова и снова дивиться всем этим чудесам. Самый хорошенький болванчик, с бриллиантовым личиком, предложил ей войти в грот-купальню, так как становилось все жарче. Принцесса шествовала, как ей и указали, между двумя колоннами телохранителей, чьи размеры, равно как и выражение лица, вызывали неудержимый смех. В купальне она увидела две хрустальные ванны с золотой отделкой; вода в них источала столь приятный и редкостный аромат, что принцессе оставалось лишь подивиться. Она спросила, почему ванны две, и ей ответили, что одна для нее, а другая — для короля китайских болванчиков.

— Но где же он сам? — воскликнула она.

— Сударыня, он теперь на войне, вы увидите его по возвращении.

Принцесса поинтересовалась, женат ли он; ей отвечали, что нет, ибо он так хорош, что до сих пор не нашел достойной партии. Не продолжая расспросов, она разделась и вошла в ванну. Китайские болванчики тут же запели и заиграли на разных инструментах: на теорбах из скорлупы грецкого ореха да на скрипках из миндальной скорлупы — инструменты, как и подобает, соответствовали росту музыкантов; зато настроены они были так точно, а играли на них столь мастерски, что эти концерты веселили сердце.

Когда принцесса вышла из ванны, на нее накинули великолепный халат; одни болванчики шли перед нею, играя на флейтах и гобоях, другие шествовали следом и пели ей славословия. Так она и вошла в покои, где занялись ее туалетом. Болванчики-камеристки вместе с болванчиками-горничными засуетились да забегали, причесывая ее, нахваливая, хлопая в ладоши; никто и не вспоминал больше ни о ее безобразии, ни о юбке из серо-буро-малиновой тафты, не говоря уж о засаленной ленте.

Принцесса недоумевала. «Но кто же, — размышляла она, — кто послал мне столь необыкновенное счастье? Вот я на грани погибели, жду смерти, и никакой надежды, как вдруг я оказываюсь в самом приятном, самом роскошном месте на свете, где все так рады меня видеть!» Она была так умна и добра, что все суетившиеся вокруг нее крохотульки казались ею очарованными.

Каждое утро к ее пробуждению бывали готовы новые платья, кружева, драгоценности; одного было жаль — что она так некрасива. А между тем ее так тщательно наряжали и причесывали, что она, ненавидевшая свою внешность, постепенно переставала считать себя такой уж безобразной. Часа не проходило, чтобы кто-нибудь из болванчиков не пожаловал поведать ей о самых таинственных и любопытных вещах, какие только бывают на свете, о мирных договорах, военных лигах, о предательствах и разрывах влюбленных, о неверности любовниц, о разочарованиях, примирениях, недовольных наследниках, расстроенных свадьбах, старых вдовах, что снова выходили замуж — и опять без толку; о найденных сокровищах, о банкротствах, свалившихся на кого-то деньгах, падших фаворитах, полученных должностях, о ревнивых мужьях и кокетливых женах, о дурных детях, разоренных городах, и чего только еще не рассказывали они принцессе, дабы развлечь или занять ее?

У некоторых болванчиков живот был так выпячен, а щеки так надуты, что просто диво дивное. Она спросила, почему это, и они отвечали так:

— Нам при выходах в свет запрещается смеяться и разговаривать, мы же только и видим там что дела самые смехотворные и глупости самые непростительные — вот нам и хочется смеяться до того, что нас от этого раздувает. Это такая смеховая водянка, от которой здесь мы, впрочем, быстро излечиваемся.

Принцесса дивилась разумному ответу этого миленького болванчика, — ведь и вправду недолго раздуться, если смеяться всем несуразностям на свете.

Ни одного вечера не проходило без какой-нибудь прекрасной пьесы Корнеля или Мольера[213]. Часто случались балы, и самые маленькие фигурки, дабы получше себя показать, танцевали на канате — так их всем было видно. Ну а яства, которые подавали принцессе, везде могли бы сойти за роскошный пир. Ей приносили и серьезные книги, и любовные, и исторические, чтобы дни ее пролетали как мгновения, однако, хоть все эти болванчики и были умны на диво, принцесса иной раз сетовала, что они слишком уж малы. На прогулке ей приходилось рассовывать их штук тридцать по карманам, чтобы беседовать с ними дорогой; и все-таки ничего не было приятнее болтовни их тоненьких голосков, звучавших чище и нежнее, чем у марионеток.

Однажды, в час бессонницы, принцесса так рассуждала сама с собою: «Что же будет со мною теперь? Навсегда ли я останусь здесь? Жизнь моя проходит в удовольствиях, о каких я и мечтать не могла, и, однако же, сама не знаю, чего так недостает моему сердцу, — только чувствую я, что эта череда однообразных удовольствий начинает казаться мне несносной».

— Да не вы ли сами виноваты в этом, принцесса? — вдруг ответил ей голос ниоткуда. — Пожелай вы только любить — и узнали бы, что можно сколь угодно долго быть рядом с тем, кого любишь, и не только во дворце, но хоть и в самой ужасной пустыне, вовсе не желая никуда отлучаться.

— Что это за болванчик говорит со мной, — возразила она, — и что за вредные советы дает он мне, нарушая покой моей жизни?

— Вовсе никакой не болванчик предупреждает вас о том, что вас ждет рано или поздно, — было ей ответом, — а несчастный властелин этого королевства, который обожает вас, сударыня, и трепещет вам об этом сказать.

— Есть, стало быть, такой король, который меня обожает? — отвечала принцесса. — Что же это он, слепой, что ли?

— Я видел вас, сударыня, — отвечал невидимка, — и, по мне, вы совсем не такая, как сами о себе думаете; но, каковы бы вы ни были, с вашими достоинствами и недостатками, — повторяю вам, что я вас обожаю, но именно моя почтительная и боязливая любовь и заставляет меня прятаться.

— Благодарю вас за это, — отвечала принцесса, — ибо случись мне, увы, полюбить — уж не знаю, что бы со мною сталось.

— Вы составили бы счастье того, кто не может жить без вас, но, если вы не позволите ему явиться перед вами, он никогда не осмелится на это.

— Нет, нет, — отвечала принцесса — я не хочу видеть ничего, что бы вызвало у меня слишком сильную привязанность. — Голос замолк, и она до конца ночи размышляла об этом приключении.

Хоть она и решила ничего никому о нем не рассказывать, но все ж не удержалась и спросила у болванчиков, вернулся ли их король. Они ответили, что нет. Это встревожило ее, — ведь как же тогда она столь недавно сама слышала его? — и она спросила еще, молод ли он и хорош ли собой. Ответ был, что он молод, красив и любезен. Она спросила, часто ли они получают от него известия. Оказалось — каждый день.

— Но знает ли он, что я живу в его дворце?

— Да, сударыня, — объяснили ей, — он знает обо всем, что вас касается, и живо этим интересуется; мы отправляем к нему курьеров с известиями о вас ежечасно.

Больше она не расспрашивала, лишь чаще обычного бывала задумчивой и полюбила предаваться мечтам.

Когда она оставалась одна, голос говорил с нею; ей это было и немного страшно, и приятно, ибо она никогда не слышала ничего более галантного.

— Хоть я и решила никогда никого не любить, — отвечала ему принцесса, — и имею причины оберегать мое сердце от привязанностей, столь дорого ему стоящих, — а все же, признаюсь, мне было бы отрадно познакомиться с королем, у которого такой странный вкус, каков ваш, — ведь вы, должно быть, единственный в мире смогли полюбить такое безобразное существо, как я.

— Думайте что вам угодно, прекрасная моя принцесса, — возражал ей голос, — но я нахожу достаточное оправдание моей любви в ваших достоинствах. Однако же прятаться от вас заставляют меня причины иные, и притом столь печальные, что, знай вы о них, непременно бы меня пожалели.

Тогда принцесса стала уговаривать голос объясниться, однако он прекратил речи: ей слышны были теперь одни только вздохи. Все это встревожило ее: поклонник хотя и незнакомый и невидимый, он все же заботился о ней, да и пребывание здесь располагало желать какой-нибудь иной компании, нежели китайские болванчики. Потому-то она и начала скучать повсюду, и только голос невидимки умел с приятностью занять ее.

Однажды, самой темной ночью в году, она уснула, а проснувшись, почувствовала, что рядом с ее кроватью кто-то сидит. Она подумала, что это жемчужный болванчик, — он был поумнее других и приходил иной раз побеседовать с нею. Принцесса хотела было заговорить с ним, но тут кто-то взял ее руку в свои, пожал ее, поцеловал и уронил на нее несколько слезинок; от волнения таинственный гость не мог произнести ни слова; принцесса не сомневалась, что явился ее король-невидимка.

— Чего же вы хотите от меня, — сказала она со вздохом, — могу ли я любить вас, не зная и не видя?

— Ах, сударыня, чего требуете вы от меня за удовольствие разговаривать с вами? Я не могу показаться вам. Та же злодейка Маготина, что так жестоко обошлась с вами, обрекла и меня на семь лет страданий; пять из них уже прошло, и мне остается два года, горечь коих вы могли бы обратить в сладость, согласившись принять меня как супруга. Вы станете думать, что я наглец и требую от вас невозможного, однако, сударыня, знай вы всю силу моей страсти, всю меру моих страданий — вы не отказали бы мне в милости, которой я у вас прошу.

Как я уже говорила, Дурнушка скучала, и к тому же король-невидимка в том, что касается сердца и разума, казался ей весьма достойным: он понравился ей, и так любовь коснулась ее сердца, прикинувшись состраданием. Она отвечала, что для решения ей нужно еще несколько дней. Это уже означало добиться многого — заставить ее отложить на столь малый срок то, на что и вовсе не приходилось надеяться. Число празднеств и концертов удвоилось, пели теперь только брачные гимны, без конца принося ей подарки, роскошнее коих еще никогда не видывали. Влюбленный голос являлся развлекать ее, как только начинало смеркаться, и принцесса уходила к себе как можно раньше, чтобы подольше побеседовать с ним.

Наконец она согласилась взять в супруги короля-невидимку, обещав не пытаться увидеть его раньше, чем истечет срок его тяжкого испытания.

— От этого зависит все — и для вас, и для меня, — сказал он, — и если вы будете столь неосторожны и проявите любопытство, то мне придется начать мое испытание сначала, а вам — разделить его со мной; если же вы сумеете удержаться и не последовать дурным советам, которые вам будут давать, в награду за это вы не только меня найдете таким, какого желает ваше сердце, но и вам будет возвращена дивная красота, похищенная у вас зловредной Маготиной.

Принцесса, в восторге от этой новой надежды, тысячу раз поклялась супругу не проявлять никакого любопытства, противного его желаниям. Так и совершилась свадьба, без шума и блеска, — но это ли важно для сердца и разума?

Всем китайским болванчикам не терпелось порадовать чем-нибудь свою новую королеву, и вот один принес ей историю Психеи[214], которую некий писатель из самых модных недавно изложил приятным языком. Она нашла в книжке много сходства с собственной историей, и ей так страстно захотелось увидеть отца и мать, сестру и зятя, что, как ни отговаривал ее король, ничто не могло заставить ее отказаться от этого каприза.

— Книга, которую вы читаете, — прибавил он, — расскажет вам, в какую беду попала Психея. Ах, умоляю вас, извлеките же из нее урок, дабы избежать подобной участи!

Она без конца клялась ему, что будет осторожна. Наконец доверху нагруженный роскошными дарами корабль с китайскими болванчиками и с письмами от королевы Дурнушки отправился к королеве-матери. Дочь умоляла мать приехать в ее королевство, и, дабы убедить ее в этом, болванчики даже получили разрешение разговаривать на чужбине.

Исчезновение принцессы глубоко опечалило ее близких, уже думавших, что она погибла, так что ее письма были очень радостно приняты при дворе. Королеве до смерти хотелось повидаться с дочкой, и поэтому она, не мешкая ни минуты, отправилась в путь вместе с дочерью и зятем. Болванчики, которые одни только и знали дорогу в королевство, сопроводили туда все венценосное семейство. Дурнушка, увидев родных, была вне себя от радости. Она читала и перечитывала историю Психеи, чтобы всегда находить верные ответы, однако это оказалось совсем не так просто. Она выдумывала тысячу отговорок: то король на какой-то войне, то он хворает и не хочет никого видеть, то он якобы отправился в паломничество, или на охоту, или на рыбалку, так что ее родные подумали было, что она сама не знает, что говорит, и жестокая Маготина совсем лишила ее рассудка. Но, поразмыслив как следует, ее мать и сестра все-таки решили, что она их обманывает либо, быть может, обманута и сама; с неуместным рвением они взялись распутать это дело, да так ловко, что заронили в ее рассудок тысячи страхов и подозрений. Наконец, устав возражать на их наветы, она призналась, что супруга еще ни разу не видела, но беседа его полна такого очарования, что ее одной ей хватает для полного счастья; ему же остается еще два года испытания, и по их прошествии она не только сможет увидеть его, но и сама сделается прекрасна, как дневное светило.

— Ах, несчастная, — воскликнула королева, — и ведь до чего грубо тебя обманули-то! Как ты можешь так наивно верить всем этим сказкам! Не иначе как твой муж — какое-нибудь чудовище, ведь и все эти болванчики, над которыми он царствует, — мартышки мартышками.

— А я, напротив, думаю, что это сам Амур, бог любви.

— Что за вздор! — воскликнула королева Красотка. — Это Психее сказали, что ее муж — чудовище, а он оказался Амуром; вы же вбили себе в голову, что ваш супруг — Амур, тогда как это, несомненно, какое-нибудь чудовище; разрешите хотя бы свои сомнения, узнайте истину, это ведь совсем просто сделать. — Королева присоединилась к этим уговорам, а зять и того пуще.

Несчастная принцесса была в таком замешательстве, что, отправив восвояси всю свою семью с подарками, кстати сказать, далеко превосходившими серо-буро-малиновую тафту и ленту от муфты, решилась во что бы то ни стало увидеть мужа. Ах! Роковое любопытство, от коего не уберечь нас и тысяче плачевных примеров, слишком дорого обойдешься ты нашей несчастной принцессе! Очень уж ей хотелось последовать примеру ее предшественницы Психеи, и вот она, подобно ей, потихоньку припрятала в спальне лампу и при свете ее рассмотрела короля-невидимку, столь милого ее сердцу. Но сколь ужасный вопль вырвался у нее, когда, вместо нежного и белокурого Амура, увидела она жуткого Зеленого Змея, покрытого длинной щетиной, что стояла дыбом! Он проснулся в бешенстве и отчаянии.

— Жестокая, — воскликнул он, — так-то вы отблагодарили меня за всю любовь к вам!

Больше Принцесса не слышала ничего — со страху она упала без чувств; но Змей был уже далеко.

На шум сбежалось несколько болванчиков, сразу же позаботившихся о принцессе, уложивших ее в постель. Когда же она пришла в себя, ею овладело горе невообразимое. Как только ни упрекала она себя за то, что причинила мужу зло! Ведь она уже любила его нежно — но его внешность внушала ей ужас, и она бы полжизни отдала, чтобы никогда его не видеть.

Ее печальные размышления прервали испуганные болванчики, вбежавшие сообщить ей, что несколько кораблей с марионетками под предводительством Маготины беспрепятственно вошли в порт. Марионетки и болванчики — давние и непримиримые враги: во всем они соперничают, но при этом у марионеток есть преимущество говорить повсюду все что они хотят, а китайские болванчики такой возможности лишены. Королевой марионеток и была Маготина, а вражда, которую она питала к бедному Зеленому Змею и к несчастной Дурнушке, заставила ее собрать войско, с тем чтобы явиться и умножить их скорбь в самую злую минуту.

Она легко преуспела в своих коварных замыслах, ибо глубоко подавленная королева не слушала ничьих увещеваний и не решилась отдать необходимые приказания, уверяя, что ничего не понимает в военных делах. Все же она распорядилась собрать всех болванчиков, каких только могли сыскать где бы то ни было, от осажденных городов до ставки самых крупных военачальников. Поручив им судьбу государства, она заперлась у себя, и овладело ею полное безразличие к жизни.

Генералом у Маготины служил знаменитый Полишинель[215], хорошо знавший дело, а в резерве у него имелся значительный корпус ос, майских жуков и бабочек, которые как по волшебству расправлялись с легко вооруженными лягушками и ящерицами, издавна составлявшими армию болванчиков, однако же опасными больше на словах, чем на деле.

Маготина со смехом следила за битвой, в которой болванчики сперва превзошли самих себя; однако фея одним ударом своей палочки сокрушила все их замечательные бастионы: очаровательные сады, леса, луга и фонтаны вдруг превратились в руины; сама королева Дурнушка не избежала горькой участи — стать рабыней самой зловредной феи, каких только видели на свете. Четыреста или пятьсот марионеток привели ее к Маготине.

— Сударыня, — сказал Полишинель, — осмелюсь представить вам королеву китайских болванчиков.

— Как же, как же, давно ее знаю, — отвечала Маготина, — это в день ее рождения меня так оскорбили, что я этого никогда не забуду.

— Увы, сударыня! — вздохнула тогда королева. — Сдается мне, что вы уже достаточно со мной поквитались, ибо дар уродства, коим вы сполна наделили меня, давно бы удовлетворил любого, кто не так мстителен, как вы.

— Эк ведь она рассуждает, — сказала фея, — ну прямо доктор новоявленный. Что ж, вот вам и первая работа — обучите моих муравьев философии; приготовьтесь каждый день давать им уроки.

— Как же я сумею, сударыня, — горестно воскликнула королева, — ведь я совсем не знаю философии, да и знай я ее — разве можно научить ей муравьев?

— Нет, взгляните только на эту разумницу! — рассмеялась Маготина. — Что ж, ваше величество, не хотите учить философии — ну и не надо; но уж тогда, как ни возражайте, а придется вам самой явить миру пример невиданного терпения.

Тут принесли железные башмаки, такие узкие, что в них влезала лишь половина ее ноги; их надели несчастной королеве, которой только и осталось что страдать и рыдать.

— Ах да! Еще, — промолвила тут Маготина, — вот вам веретено и паутина, спрядите из нее нити, тонкие, как ваши волосы, и даю я вам на это только два часа.

— Я никогда не пряла, сударыня, — отвечала королева, — но, хоть это и кажется невозможным, постараюсь сделать, что вы приказали.

Ее тут же провели вглубь весьма сумрачной пещеры, а вход завалили большим камнем, оставив ей краюху заплесневелого хлеба да кувшин с водой.

Пытаясь прясть эту мерзкую паутину, она много раз роняла наземь тяжелое веретено, но терпеливо подымала его и начинала работу заново, однако все было тщетно. «Теперь я в полной мере познала, что такое скорбь, — говорила она себе, — вот я в руках у безжалостной Маготины, коей мало было лишить меня красоты моей, — теперь она думает, как меня совсем со свету сжить». Тут королева заплакала, вспомнив совсем еще недавнюю счастливую жизнь в Королевстве Болванчиков и, бросив пряжу на землю, вскричала:

— Приди же, Маготина, и сделай что хочешь, — не могу я свершить невозможного.

Вдруг она услышала голос, говоривший так:

— Ах, королева! Скольких же слез стоили вам ваши нескромность и любопытство; однако же невыносимо видеть страдания того, кого любишь. Есть у меня добрый друг, о котором я вам еще не рассказывал. Это фея по имени Заступница, надеюсь, она сможет помочь вам.

Тут послышались три удара (а между тем она никого не видела), и вся ее пряжа оказалась спрядена и расчесана. Когда же прошло два часа, Маготина, уже полная злобного задора, велела отвалить камень у входа в пещеру и вошла с большой свитой из марионеток.

— Посмотрим, — сказала она, — чего тут наработала лентяйка, не умеющая ни шить, ни прясть.

— Сударыня, — отвечала королева, — я и впрямь не умела прясть, да пришлось научиться.

Маготина же, повертев в руках катушку нитей паутины, промолвила:

— Да вы и верно большая искусница, так что досадно было бы ничем вас не занять. Сплетите из этих нитей такую крепкую сеть, чтобы ловить ею лосося.

— Помилосердствуйте! — воскликнула королева. — Такая нить и мух-то вряд ли выдержит!

— Слишком много рассуждаете, милая, — отрезала Маготина, — это вам не поможет. — С такими словами она вышла из пещеры, велев снова привалить большой камень и предупредив Дурнушку, что если через два часа сети не будут сплетены, то она пропала.

— Ах, фея Заступница, — сказала тогда королева, — если и вправду тронули вас мои бедствия, не откажите мне в вашей помощи! — И сети тотчас же сплелись. Дурнушка, вне себя от удивления, благодарила в сердце своем эту милостивую фею, сделавшую ей столько добра, и с удовольствием думала, что такого прекрасного друга ей не мог прислать никто, кроме ее мужа.

— Увы, Зеленый Змей, — сказала она, — вы слишком добры, если еще любите меня после всего зла, что я вам сделала!

Ответа не было; зато вошла Маготина и немало удивилась, увидев искусно сплетенные сети; это не могло быть простым делом человеческих рук.

— Как! И вам достанет нахальства утверждать, что вы сами сплели эти сети?

— При вашем дворе у меня нет друзей, — отвечала ей королева, — и меня хорошо заперли, так что вряд ли кто и поговорить бы со мной мог без вашего позволения.

— Ну, раз вы такая ловкая да искусная, то должны пригодиться мне в моем королевстве.

Она тут же приказала всем марионеткам готовить корабли и отплывать, королеву же велела приковать толстой железной цепью, чтобы та в отчаянии не бросилась в море. И вот несчастная принцесса всю ночь оплакивала свою горькую долю, как вдруг в свете звезд увидела Зеленого Змея, который бесшумно подплывал к кораблю.

— Я все боюсь испугать вас, — сказал он ей, — ведь, даже и не заслужив ни любви, ни почтения, вы все же мне бесконечно дороги!

— Сможете ли вы простить мое неуместное любопытство, — спросила она, — и могу ли я сказать, не огорчив вас:

То вы ли, милый Змей, то вы ли,

                                                 мой супруг,

Того ли вижу я, по ком я все вздыхала?

Вас вижу ль наконец, о мой желанный друг?

О, небо! Как же я страдала!

Страдала я, увы,

Когда исчезли вы!

Змей отвечал ей следующими стихами:

Чем только боль разлуки

Сердец влюбленных ни гнетет,

В краю, где страх живет,

Где боги-мстители готовят людям муки,

Никто страданья горше не найдет,

Чем только боль разлуки.

Многие феи позволяют себе иной раз соснуть; но не такова была Маготина — желание творить зло заставляло ее бодрствовать непрерывно, и вот она явилась и тут, подобно фурии.

— Эге! Эге! Да вы тут рифмуете! Жалуетесь, стало быть, на свою долю в высокопарных виршах? И то сказать, мне это очень кстати. Моя лучшая подруга Прозерпина[216] как раз просила меня прислать ей какого-нибудь поэта — не то, чтобы ей их не хватало, да вот хочется еще. Итак, Зеленый Змей, в довершение вашего испытания, приказываю вам отправиться в обитель мрака и передать от меня привет милой Прозерпине.

Несчастный Змей горестно зашипел и тут же отправился в путь, а королева осталась в глубокой скорби и, решив, что терять ей больше нечего, вскричала вне себя от горя и гнева:

— Чем насолили мы тебе, о жестокая Маготина! Твое адское проклятие отняло у меня красоту и превратило в уродину, стоило мне лишь появиться на свет — не посмеешь же ты сказать, что я, в те времена дитя еще несмышленое, себя не сознающее, в чем-то перед тобою провинилась? Без сомнения, и тот несчастный король, которого ты только что отправила в Ад, столь же невинен перед тобою, как и я. Что ж, доверши свое черное дело и убей меня — вот единственная милость, которой я прошу у тебя!

— Слишком многого ты хочешь, — ответствовала ей Маготина. — Хорошо было бы для тебя, если бы я сразу исполнила твою просьбу, однако прежде тебе придется вычерпать Бездонный Источник.

Как только корабли прибыли в королевство марионеток, жестокая фея привязала королеве на шею мельничный жернов и приказала ей подниматься на вершину горы, что вздымалась выше облаков. Там ей предстояло нарвать полную корзину клевера о четырех лепестках, а потом спуститься в долину и набрать в треснувший кувшин столько Воды Скромности, чтобы хватило наполнить ею большую Маготинину кружку. Отвечала королева, что никак ей этого не суметь, ибо жернов вдвое тяжелее ее самой, а треснувший кувшин воды не удержит, так что нечего и пробовать.

— А не сделаешь, — пригрозила тогда Маготина, — попомни мое слово, твоему Змею не поздоровится.

Это так испугало королеву, что та уж было стала подыматься, но — увы! — все было бы без толку, не явись на помощь ей фея Заступница, которую она призывала.

— Вас настигла справедливая расплата за ваше роковое любопытство, — промолвила она, — и осталось вам пенять на саму себя за то бедственное положение, в какое повергла вас Маготина.

Тут же она перенесла королеву на вершину горы и наполнила ее корзину клевером о четырех листах, прямо под носом у свирепых чудовищ — те из кожи вон лезли, чтобы ей помешать; однако фея Заступница коснулась их своей волшебной палочкой, и они стали кротки, как овечки.

Никаких благодарностей она и слушать не пожелала — так спешила довершить свои благодеяния. Дав королеве тележку, запряженную двумя белыми канарейками, умевшими замечательно разговаривать и щебетать, она наказала ей сойти с горы, запустить своими железными башмаками в великанов с дубинами, охранявших источник, чтобы те пали без чувств, потом отдать кувшин канарейкам, а уж они найдут способ наполнить его Водой Скромности; получив эту воду, пусть тотчас омоет ею лицо и сделается первой красавицей на свете; фея также посоветовала ей не задерживаться у источника и не подниматься снова на гору, а остановиться в маленькой приятной рощице, которая попадется ей по дороге, — там она может оставаться целых три года: ведь Маготина будет думать, что она до сих пор все черпает воду разбитым кувшином или что тяготы странствия свели ее в могилу.

Королева облобызала колени феи Заступницы, сто раз поблагодарив ее за все ее благодеяния.

— Но, сударыня, — добавила она, — все, чем я вам обязана, и даже обещанная вами красота не будут мне в радость до тех пор, пока мой заколдованный змей не расколдуется.

— Это произойдет, — сказала ей фея, — после того, как вы три года пробудете в роще под горой, а по возвращении отдадите Маготине воду в разбитом кувшине и клевер о четырех лепестках.

Королева пообещала ей ничего не упустить из ее предписаний.

— Однако же, сударыня, неужто я три года не буду иметь известий о короле Змее? — спросила она.

— Вас следовало бы на всю оставшуюся жизнь лишить известий о нем, — отвечала фея, — ибо что может быть ужаснее, чем заставить несчастного короля сызнова начать свое испытание! Что же вы натворили?

Королева ничего не ответила, и только слезы, струившиеся из глаз ее, говорили о глубине ее скорби. Она уселась в маленькую тележку, и пташки-канарейки отвезли ее в долину, где великаны стерегли Источник Скромности. Она ловко запустила своими железными башмаками им в головы; рухнув, исполины остались лежать как безжизненные колоссы. Канарейки же, овладев кувшином, заклеили его так ловко, что он стал как новенький. Название же воды побудило королеву попробовать ее.

«Это придаст мне осторожности, — подумала она, — и сделает скромнее, чем прежде. Увы! Будь я наделена этими добродетелями, я была бы сейчас в королевстве Китайских Болванчиков!» Напившись вдоволь этой воды, она вымыла ею лицо и стала такой красивой и пригожей, что походила теперь не на смертную, а на богиню.

Тут явилась ей снова фея Заступница.

— Как нравится мне ваш поступок, — сказала она, — ведь вы знали, что эта вода украсит не только ваше тело, но и душу. Я же испытывала вас, дав вам сей выбор: и вот вы выбрали душу, и я хвалю вас за это: срок вашего наказания теперь сокращен на четыре года.

— Не стоит отвращать от меня моих бед — я заслужила их все; только избавьте от них Зеленого Змея, ведь он-то страдает без вины.

— Я сделаю все, что могу, — сказала фея, обнимая ее. — Но уж раз вы теперь так красивы, то и называться Дурнушкой вам больше не к лицу; будьте же теперь королевой Скромницей. — С этими словами фея исчезла, оставив ей пару маленьких башмачков, очень красивых и так искусно вышитых, что их даже жалко было надевать.

Когда она снова уселась в тележку, держа в руках кувшин с водой, канарейки повезли ее в рощу под горой. Не бывало на свете места приятнее: мирты и померанцы тут сплетали ветви в закрытые от ярких солнечных лучей аллеи и беседки; родники и протекавшие повсюду ручейки освежали эти прекрасные поляны. Но самым необыкновенным было то, что все животные здесь разговаривали; они с чрезвычайным радушием приняли маленьких канареек.

— А мы-то думали, что вы нас покинули, — говорили им.

— Время нашего испытания еще не истекло, — отвечали канарейки. — Однако вот королева, которую фея Заступница приказала нам доставить сюда, будьте же любезны всячески ее развлечь.

Тотчас животные всех видов и мастей, окружив ее, наговорили ей множество ласковых слов.

— Вы будете нашей владычицей, — говорили ей, — нет таких забот и почестей, которых мы вам не окажем.

— Где я, — воскликнула королева, — и каким таким чудом получается, что вы со мной разговариваете?

Один летун-канарейка, который все время порхал вокруг нее, шепнул ей на ухо:

— Да будет вам известно, сударыня, что несколько фей, отправившись странствовать, весьма огорчились, увидев, сколь порочно живут люди. Поначалу они думали, что этих несчастных можно образумить и исправить мудрыми увещеваниями, однако все труды их оказались напрасны. И вот, в крайнем разочаровании, они назначили людям покаяние: несносных болтунов превратили в попугаев, сорок и кур; любовников и любовниц — в голубков, воробьев, канареек и собачек; тех, кто насмехался над своими друзьями, — в обезьян; обжор и чревоугодников — в свиней; гневливцев — во львов; в конце концов число кающихся стало так велико, что они заполнили весь этот лес, так что здесь вы найдете характеры самые что ни на есть разнообразнейшие.

— Из всего сказанного я могу заключить, милая маленькая канарейка, — сказала ему королева, — что вы наказаны за то, что слишком любили.

— Это так, сударыня, — отвечал летун-кенар, — я сын одного испанского гранда[217], а любовь в нашем краю властвует столь безраздельно, что сопротивляться ей — преступление, граничащее с мятежом. При дворе явился один английский посол. У него была дочь необычайной красоты, но надменная и желчная до несносности. Несмотря на это, я увлекся ею, я любил ее, обожал. Она же то казалась чувствительной к моим исканиям, а то вдруг отвергала меня так жестоко, что почти вывела из себя. Однажды меня, уже доведенного до отчаяния, попрекнула моею слабостью одна почтенная старушка, но меня не заставили одуматься никакие ее увещевания. Тогда она рассердилась не на шутку и сказала: «Превращаю тебя в канарейку на три года, а твою возлюбленную в осу». Я тут же почувствовал это необыкновенное превращение; как ни горько мне было, я все же полетел в сад послании-ка узнать, что сталось с его дочерью. Едва лишь прилетев туда, я увидел ее — в виде огромной осы, жужжавшей вчетверо громче любой другой. Я порхал вокруг нее с настойчивостью влюбленного, которого ничто не в силах оторвать от предмета его обожания; в ответ она несколько раз попыталась меня ужалить.

«Вы желаете моей смерти, прелестная оса? — спросил я. — Вам не потребуется жала; лишь прикажите — и я умру». — Оса же, ничего не ответив, накинулась на цветы, обратив на них, несчастных, весь свой дурной нрав.

Подавленный ее презрением и собственным жалким положением, я летел, не разбирая дороги. Наконец я достиг прекраснейшего в мире города, который зовут Парижем. Я так устал, что немедля спустился на кроны больших деревьев, окруженных оградою. Сам не знаю как, я оказался вдруг в большой зеленой клетке, украшенной золотом. Комнаты были обставлены с удивительным великолепием. Вдруг вошла юная красавица и принялась ласкать меня, так мило со мною беседуя, что я был очарован. Находясь в ее комнате, я вскоре узнал ее сердечную тайну: к ней часто заходил эдакий фанфарон, вечно разъяренный и недовольный всем на свете, — он не только осыпал ее незаслуженными упреками, но и бил так, что она замертво падала на руки своих камеристок. Мне горько было видеть ее страдания, особенно же меня огорчало, что побои, которыми варвар награждал ее, лишь с новой силой пробуждали нежность в этой милой женщине.

Я денно и нощно мечтал, чтобы те же феи, что превратили меня в канарейку, явились и навели порядок в этой несуразной любви. Мои желания исполнились, и феи вдруг появились в ее спальне как раз в тот момент, когда ее неистовый любовник приступил к обычным забавам. Они осыпали его упреками и приговорили пожить в волчьей шкуре, долготерпеливую же даму, покорно сносившую побои, превратили в овечку и обоих отправили в рощу под горой. А я взял и улетел. Мне хотелось посмотреть все европейские дворы. Я прилетел в Италию и случайно попал в дом к одному крестьянину, которому часто приходилось отлучаться в город, а он был очень ревнив и, не желая позволять жене ни с кем видеться, на весь день запирал ее на ключ, так что мне выпала честь забавлять эту прекрасную узницу. Да вот только у нее были иные заботы, кроме как со мной болтать. Один сосед, давно ее любивший, спускался к ней по вечерам через печную трубу; он вылезал оттуда черный как черт[218]. Ключи, которые так берег ревнивец, лишь усыпляли его же бдительность. Я же все время боялся, как бы не случилось чего ужасного, но тут сквозь замочную скважину явились феи, чем немало удивили нежную парочку. «Ступайте на покаяние, — сказали они любовникам, касаясь их волшебными палочками, — трубочист пусть станет белкой, а дама, столь преловкая, — обезьянкой; и пускай муж ее, коль скоро ему так нравится стеречь ключи от дома, на десять лет превратится в дога».

— Мне пришлось бы слишком злоупотребить вашим вниманием, — прибавил летун-канарейка, — вздумай я рассказать вам обо всех моих приключениях. Я довольно часто прилетаю в рощу под горой и всякий раз встречаю там новых животных, ибо феи все еще странствуют, а люди по-прежнему огорчают их нескончаемыми дурными поступками. Однако вы еще успеете вдоволь наслушаться о приключениях тех, кто здесь кается.

И вправду нашлось немало желающих поведать королеве историю своей жизни, если будет у нее на то охота; однако она, поблагодарив весьма учтиво, решила лучше поискать уединенного местечка, ибо ее больше клонило к мечтам, нежели к беседам. Стоило ей лишь об этом намекнуть, как тут же вырос небольшой дворец, где ей были поданы утонченнейшие яства, — все это были лишь фрукты, но фрукты редчайшие; подносили их птицы, коих в этой роще было в избытке, и она ни в чем не нуждалась. Бывали там и праздники, притом самые необычайные: можно было увидеть и льва, пляшущего с ягненком, и медведя, нашептывающего нежности голубкам, и змей, ласково беседовавших с коноплянками. Случалось и бабочке любезничать с пантерой. Ведь за обликом здесь скрывалась совсем иная сущность, ибо никто из них не был взаправду тигром или барашком, — все это были люди, которых феи хотели отучить от их недостатков.

Все они просто обожали королеву Скромницу, обо всем спрашивая ее мнения, так что она безраздельно властвовала в этом маленьком государстве и, если бы не обвиняла себя неустанно во всех бедствиях Зеленого Змея, то уж свои-то, вооружась терпением, вынесла бы легко; но, стоило ей подумать о том, как страдает он, как она снова принималась корить себя за непростительное любопытство. Вот пришло время покинуть рощу под горой; она призвала своих маленьких провожатых, верных канареек, и те заверили ее, что все готово к благополучному возвращению. В дорогу она пустилась ночью, чтобы избежать долгих проводов и обойтись без слез, ибо ее весьма тронули те дружба и почтение, коими все эти разумные твари ее одаривали.

Она не забыла прихватить и кувшин с Водой Скромности, и корзину с клевером о четырех листах, и железные башмаки; и вот, когда Маготина считала ее давно умершей, она вдруг явилась перед ней, с жерновом на шее, в железных башмаках и с кувшином в руках. Увидев ее, фея громко вскрикнула и спросила, откуда она взялась.

— Сударыня, — отвечала ей королева, — я три года черпала воду разбитым кувшином, но вот наконец сумела сделать так, чтобы она не вытекала.

Маготина расхохоталась, вообразив, как, должно быть, устала эта несчастная королева, однако, наконец-то разглядев ее, вскричала:

— Как так! Дурнушка похорошела! Где это вы взяли такую красоту?

Королева рассказала ей, что это чудо свершилось, едва она умылась Водой Скромности. Тут Маготина с досады хватила кувшином оземь.

— Ну, у меня еще хватит могущества, чтоб отомстить, — вскричала она, — отправляйтесь-ка вы в этих железных башмаках прямо в Ад да попросите для меня у Прозерпины Эликсир Долгой Жизни[219], а то я все боюсь заболеть и даже, чего доброго, умереть. Когда у меня будет это снадобье, мне уже нечего будет опасаться. Посему остерегайтесь открывать бутылку, не смейте даже пригубить напитка, который она вам даст, — все это только для меня.

Приказ привел несчастную королеву в необычайное замешательство.

— Но как же попадают в Ад, — спросила она, — и можно ли вернуться оттуда? Увы, сударыня! Неужто вам никогда не надоест мучить меня? Под какой такой несчастной звездой я родилась? И отчего моя сестра много счастливее меня, — а еще говорят, что созвездия ко всем равно справедливы!

Она расплакалась, а торжествующая Маготина лишь расхохоталась.

— Ну же, пошевеливайтесь! — кричала она. — Ни на минуту нельзя откладывать путешествия, венцом которого будет столь прекрасный дар!

Она дала ей торбу со старыми орехами и заплесневелым хлебом, и королева отправилась в путь, решив разом прекратить все свои страдания, разбив себе голову о первую же скалу.

Она все шла и шла неведомо куда, без дороги, и думала, что странное это было поручение — послать ее в Ад. Наконец, совсем выбившись из сил, улеглась под деревом и принялась мечтать о несчастном Змее, уже более не думая о своем странствии. Но вдруг появилась фея Заступница и сказала ей:

— Знаете ли вы, прекрасная королева, что вашего супруга удерживают в обиталище тьмы по приказу Маготины, и, чтоб его освободить, вам надлежит спуститься к Прозерпине?

— Я пошла бы и дальше, будь оно возможно, — отвечала она, — но мне неведомо, где спускаются в эту мрачную обитель.

— Возьмите эту зеленую ветвь, — сказала фея Заступница, — ударьте ею оземь и громко произнесите…

И королева, упав к ногам своей великодушной подруги, произнесла:

Ты, перед кем и сам Зевес[220] склониться рад,

Амур, приди, подай подмогу

И мне ты облегчи дорогу,

Страданий полную и горестей души!

Скорей отверзни путь мне в Ад

И в подземелии свой пламень не туши,

Любовью ведь и там сердца горят,

Любил и сам Плутон[221]; открой же путь мне в Ад.

Томится здесь супруг, любимый беспредельно,

А жизнь моя — чреда сплошных невзгод.

Ах, боль моя смертельна,

А смерть ко мне нейдет.

Едва она закончила молитву, как из лазурного облачка с позолотой по краям слетел прямо к ней маленький мальчик, такой красивый, каких мы с вами и не видывали; голову его украшал венок из цветов. По луку и стрелам королева догадалась, что это сам Амур. И он сказал ей:

Услышав ваши воздыханья,

Спустился я с небес,

Чтоб слезы ваших осушить очес,

Чтоб ваши прекратить страданья.

Увидитесь вы здесь с предметом обожанья;

Напомним Змею мы, как жизнь сладка,

Тем посрамив его врага.

Королева, пораженная расходившимся от Амура сиянием и воодушевленная его обещаниями, воскликнула:

За вами в самый Ад последовать спешу,

И мрачные края теперь мне будут милы:

Там встречу я того, кого любила;

Я им одним лишь и дышу.

Амур, которому редко случается говорить прозой, трижды стукнул по земле и чудесным голосом пропел следующие строки:

Земля, услышь Любви наказ,

Признай Амура, дай проход

Нам к берегам пустынных вод,

Плутон там встретит нас.

Земля разверзлась, послушно раскрыв широкое лоно. По мрачному пути, где не обойтись без такого светозарного проводника, как тот, кто взял королеву под защиту, она спустилась в Ад. Она боялась встретить там мужа в облике Змея, но Амур, иной раз да помогающий несчастливцам и предвидевший все, заранее приказал, чтоб стал Зеленый Змей таким, каким был до своего испытания. Как ни могущественна Маготина, — ах, право, что она такое против самого Амура? Первым же, кого там встретила королева, был ее милый супруг. Она никогда не видала его столь очаровательным; да ведь и он тоже никогда не видал ее такой красавицей, какой она теперь стала. Но их вело предчувствие, а узнать друг друга помог Амур, который был рядом. Тогда королева сказала голосом, исполненным невыразимой нежности:

Спустилась я сюда судьбе назло.

Пусть держат вас в печальном этом месте,

Мы не расстанемся, мы вечно будем вместе,

И, хоть во мраке смертным тяжело,

Мне с вами и в Аду покажется светло.

Король, вне себя от страсти, не находил слов, чтобы выразить своей супруге восхищение и радость, однако Амур, который не любит терять времени попусту, поторопил их и повел к Прозерпине. Королева передала ей поклон от феи и попросила для нее Эликсир Долгой Жизни. Впрочем, меж этими добрыми кумушками все было обговорено заранее; Прозерпина тут же дала сосуд, нарочно закупоренный так небрежно, что его так и хотелось открыть; однако недремлющий Амур тут же предостерег королеву от любопытства, которое могло оказаться роковым. Тут король и королева поспешили выйти на свет из этих скорбных мест. Амур, не пожелав оставлять их, проводил их к Маготине и, чтобы та не заметила его, спрятался в их сердцах; между тем, от одного лишь его присутствия фея вдруг прониклась таким человеколюбием, что, сама не зная почему, обласкала несчастных супругов. Более того, она проявила необыкновенное великодушие, вернув им королевство Китайских Болванчиков. Король с королевой поспешили вернуться туда и с тех пор жили так счастливо, что забыли обо всех невзгодах, выпавших на их долю.

* * *

От любопытства много людям бед,

Оно виною горестям ужасным;

Коль, тайну приоткрыв, ты можешь

                                      стать несчастным,

То раскрывать ее не след.

Порок сей, женщины и девы,

У вас от прародительницы Евы;

За ней Пандора[222] и Психея вслед

На самый тот секрет польстились,

Что боги скрыть от них стремились, —

За то они хлебнули бед.

Дурнушка Змея разглядеть желала

И наказания не миновала.

Пример Психеи не помог.

Увы! Из древнего сказанья,

Что нам осталось в назиданье,

Никто урока не извлек.

Пер. М. А. Гистер

Дон Фернан Толедский. Окончание

он Фернан так увлек слушателей своим рассказом, что день уже занимался, а Леоноре и Матильде еще вовсе не хотелось спать. Он настойчиво уговаривал их спуститься к себе в каюты и отдохнуть после всех треволнений последних дней.

Они входили в Венецианский залив[223], когда вдруг разразилась такая непогода, что им пришлось опасаться за свою жизнь. Мореходы долго противились ветрам, пока наконец не пришлось покориться судьбе; их стремительно отнесло так далеко, что судно оказалось более чем в сотне лье от берега. Едва море начало успокаиваться, как их тут же атаковали две бригантины[224]: то были корабли Зороми, знаменитого корсара[225], снискавшего себе столь громкую славу, что его боятся почти во всех морях. Путников заметили, настигли и взяли на абордаж. Они были захвачены так быстро, что в суматохе после бури даже не успели опомниться и занять оборону. После первого бортового залпа испанский капитан сдался, и наши юные влюбленные, подчинившись суровой необходимости, признали корсара своим господином. Не могу вам описать всю меру их скорби — легко понять ее, но непросто о ней рассказать. Корабль тут же заполнился турками, которые отняли у них все и, главное, лишили их свободы. Между тем, поняв по учтивому обращению с дамами и по роскошным нарядам последних, что перед ними — знатные особы, пираты повели себя почтительно, чего трудно было ожидать от подобных варваров.

Зороми отвел их, вместе с доном Фернаном и доном Хайме, на свой корабль, попытался утешить на франкском наречии[226] Леонору и Матильду и обещал скрасить им горечь плена. В ответ девицы залились слезами, свидетельствовавшими об их безмерном горе. Оба испанских кавалера также прониклись их скорбью, хотя сами были люди мужественные.

Как только Леонора улучила минутку, чтобы поговорить с доном Фернаном, она сказала ему, что считает разумным выдать его за своего брата — ведь неизвестно, как дальше повернется судьба. Она также заверила его, что в случае разлуки скорее расстанется с жизнью, чем изменит ему.

— Ах, сударыня, — воскликнул влюбленный дон Фернан, — о чем вы говорите? Возможно ли, чтобы меня постигла такая беда — оказаться вдали от вас?!

— В положении столь плачевном, как наше, — отвечала она, — все приходится предвидеть, не давая слабины.

— Вы так твердо и спокойно рассуждаете, что я боюсь, как бы это не означало вашего безразличия, — произнес он.

— Как можете вы допускать подобные подозрения? — возразила она, печально глядя на него. — Разве того, что ради вас я покинула отчий дом, недостаточно для доказательства моей к вам горячности?

— Я вовсе не неблагодарен, — отвечал ей дон Фернан, — я всего лишь несчастный, удрученный самыми жестокими ударами Фортуны, какие только могут быть. Итак, простите же мне мое беспокойство: не будь вы мне так дороги, быть может, я бы не был так несправедлив к вам.

Столь нежные чувства немало утешили милую Леонору; поведав же дону Фернану о своих, она ласковыми речами сумела облегчить и его скорбь. Они сговорились подойти к Зороми, чтобы спросить, как он замыслил с ними поступить. Но не успел дон Фернан и рта раскрыть, как гордый корсар приказал ему умолкнуть.

— Этим дамам, — сказал он, — надлежит думать лишь о том, чтобы понравиться Великому Визирю Ахмету, которому я решил подарить их в благодарность за все его многочисленные одолжения, ибо я весьма многим ему обязан.

Увы! Сколь печальной была эта новость для влюбленных, уже надеявшихся вскоре освободиться из рабства!

Когда дон Фернан сообщил об этом Леоноре, весть поразила ее живейшей скорбью, и все же она сочла чрезмерной слабостью целиком отдаться собственным горьким переживаниям, видя, в каком горе ее великодушный возлюбленный; и вот она собрала все свое мужество, чтобы хоть отчасти приглушить боль, а насколько возможно, и скрыть ее. Речи дона Хайме и Матильды были исполнены не меньшего благородства и нежности: они то и дело клялись друг другу в вечной любви, лишь в этом находя единственное утешение.

Ветер был столь благоприятен, что вскоре они уже прибыли в Константинополь. Когда сходили с корабля, Зороми постарался спрятать дам. Их отвели к нему, дав время отдохнуть, чтобы от усталости с дороги не померк блеск их очей и не поблекли свежие краски на лице, потом облачили в турецкие платья из роскошной золотой парчи, связав им руки и ноги оковами из тех самых драгоценных камней, которые у них же и были украдены.

Дон Фернан и дон Хайме тоже были одеты как рабы, в парчовые кафтаны; природная прелесть украшала их больше тех драгоценностей, коими Зороми велел украсить их наряды. В этих непривычных одеждах всех четверых отвезли в загородный дом Великого Визиря, что неподалеку от Константинополя.

Зороми попросил разрешения засвидетельствовать ему почтение. Ахмет принял его любезно, похвалив его рабов за привлекательную наружность и сказав, что никого еще не видал красивее Леоноры. Он очень хорошо говорил по-испански и, глядя на нее ласково и участливо, произнес:

— Сними эти цепи: небо сотворило тебя, чтобы ты сама оковывала ими всех, кто тебя видит.

Леонора, ничего не ответив на комплимент, лишь опустила взор, не сумев сдержать слез.

— Как так! — продолжал Визирь. — Неужели тебе так горько у нас? Уверяю тебя, что здесь ты будешь наделена властью не меньшей, чем у тебя на родине.

— Сеньор, — сказала Леонора, — каких бы милостей вы ни обещали мне столь великодушно в вашем краю, у меня всегда будут причины жаловаться на судьбу, после всех обрушившихся на меня мытарств, однако же я умоляю вас не считать меня неблагодарной. Я ценю вашу доброту, хотя пока и не могу засвидетельствовать вам это с должной чувствительностью. Однако, сеньор, — добавила она, с очаровательной грацией бросаясь к его ногам, — если вы желаете осушить источник моих слез, умоляю вас назвать цену за нашу свободу, чтобы мы смогли вскоре увидеть наших родителей и наше отечество!

— Поскольку эта прелестная девица — твоя сестра, а эти рабы — твои братья, я согласен на то, чего ты просишь для них. Что же касается тебя, позволь мне еще немного подумать.

Из этого ответа все поняли, что Ахмет возвращает им свободу лишь затем, чтобы разлучить их с Леонорой; потому они, решившиеся по возможности не расставаться, весьма почтительно возразили Визирю:

— Сеньор, мы были бы недостойны оказываемой вами милости, не постарайся мы заслужить ее, прежде чем ею воспользоваться. Поэтому мы умоляем вас позволить нам остаться в числе ваших рабов еще некоторое время, чтобы хоть отчасти показать вам всю меру нашей благодарности.

Ахмет согласился и, объявив корсару, что никогда не забудет бесценного подарка, который тот ему сделал, приказал отвести Леонору и Матильду на женскую половину.

В этом доме, предназначенном для утех, содержались самые прелестные в мире особы. Никто на свете не вел столь сладостной жизни, как Ахмет. Он стал Великим Визирем в том возрасте, когда иные едва лишь входят в фавор. Груз государственных дел не лишал его времени для удовольствий, а удовольствия не отвлекали от исполнения долга. Он был красив, хорошо сложен и настолько учтив, насколько это возможно в стране, где мало знакомы с утонченным воспитанием; впрочем, он ведь и научился всему этому не в Константинополе, а бывая при других дворах, и, если бы ему удалось пожить там подольше, не было бы во всем мире человека благороднее и обходительнее.

Он поселил двух испанок в удивительно красивых и роскошных покоях; каждый день навещал Леонору и был с ней весьма любезен. Он присылал ей подарки огромной ценности, и старания, прилагаемые им, чтобы понравиться ей, вполне ясно говорили прелестной девице, что впереди у нее немало страшных боев и он не будет долго ждать милостей, которых может потребовать на правах хозяина. Она иной раз говорила ему, что радости, получаемые таким образом, всегда смешаны с тоскою, что сердце может отдаться по привязанности, но никогда по принуждению, а когда он принимался ее торопить, умоляла его предоставить ей достаточно свободы, дабы убедить себя, что не его власти, но его нежности отдает она свою дружбу. Он нашел это предложение весьма тонким и обещал ей, что не осмелится пренебречь ничем, чтобы угодить ей.

С Матильдой он вел себя почтительно: дарил ей множество подарков, стараясь склонить на свою сторону. Что же касается дона Фернана и дона Хайме, то он скрашивал их горестное рабство с такими великодушием и обходительностью, что они скорее казались его друзьями, нежели рабами. Но увы! Тяжела была такая жизнь для дона Фернана, лишенного возможности видеться со своей возлюбленной и знавшего, что она находится во власти могущественного и влюбленного соперника: какие же тревоги и страхи ежечасно терзали его душу! Он боялся, как бы она не проявила слабости, свойственной ее полу, его страшило всевластие визиря; положение было поистине плачевно. Дон Хайме, у которого было не меньше причин беспокоиться за свою Матильду, утешал его, пытаясь смягчить муки, терзавшие друга. Леонора же ловко оттягивала срок, положенный Ахметом для того, чтобы она дала ему свою клятву, а он ей — свою. Имея все основания радоваться своей выдумке, она все чаще грустила; печаль эта была виной тому, что, несмотря на все дипломатические приемы, коими ей пришлось вооружиться, и на то, что ей подобало угождать визирю, она нередко огорчала его, а он иной раз бывал с ней резок или нетерпелив — все это предвещало ужасное будущее. Наконец он потребовал ее решения, сказав ей:

— Я поступлю с вами не так, как поступил бы другой; я хочу жениться на вас и сделать вас счастливой, так подумайте же хорошенько о том, что мне ответить, когда я приду в следующий раз.

Леонора огорчилась и задумалась. Как только он вышел от нее, к ней зашла Матильда; увидев слезы, ручьем струившиеся из глаз сестры, она уговорила ее рассказать, каковы новые причины ее горести. Леонора рассказала ей о происшедшем, а затем с большой нежностью заговорила о доне Фернане, как вдруг заметила, что визирь подслушивает у потайного выхода из ее комнаты. Желая узнать, о чем разговаривают сестры, он вот уже несколько дней прятался то тут, то там в ее покоях.

Леонора сделала вид, что не видит его, и продолжала, обращаясь к Матильде:

— Я чувствую, что, будь только верен мне дон Фернан, — и я не смогла бы пренебречь клятвами, которые мы дали друг другу, сохранив для него мое сердце, хотя бы и ценою жизни, и наша разлука не изменила бы моего решения; однако неблагодарный отказался от меня, — вы ведь знаете, сестрица, как недостойно он повел себя; вот я и решилась забыть его ради моего блага; полагаю даже, что говорю с вами о нем в последний раз.

Визирь удалился — трудно выразить степень его волнения. Он не мог удержаться и поговорил с Матильдой; та отвечала на его расспросы разумно и ловко. Леонора узнала от нее об этом разговоре и, поскольку она была вынуждена управлять мыслями поклонника, бывшего одновременно и ее господином, послала просить его прийти к ней. Ему бы не ходить к ней более — но как бежать того, кого любить? Тут и герои бессильны, подобно всем остальным смертным.

Он явился к Леоноре; в его взгляде она прочитала терзавшую его печаль.

— Не сердитесь на мое сердце, — сказала она ему, — оно было отдано другому, когда еще не знало вас; теперь вам известно это — как и то, что неверный, который меня любил, больше меня не любит. У вас был соперник, сударь; теперь его больше нет и, если вы дадите мне немного времени, чтобы горе мое утихло, я могу обещать вам всю признательность, какая только подобает вашей доброте.

— Признаю, — отвечал он ей, — что и моя любовь, и моя скромность были задеты, когда я узнал, что в твоем сердце у меня есть соперник. Твое равнодушие не удивляло меня, я винил в нем твою юность и многого надеялся достигнуть моей предупредительностью. Меня даже подзадоривала сладостная надежда оказаться первым, кто пробудит твое сердце для дружбы и нежности. Но, жестокая, я уже знаю, какая беда постигла меня; напрасно ты утешаешь меня — увы, мне уже не на что надеяться!

Договорив, он взглянул на Леонору, надеясь прочитать в ее глазах успокоение своим тревогам; она посмотрела на него благосклонно, что обрадовало его не меньше, чем все ее приятные речи. Леоноре это было на руку: она замышляла побег и предпринимала все возможное, чтобы, выиграв время, воспользоваться первым же случаем, который благосклонная Фортуна и впрямь даровала ей.

Великий султан возвращался в Константинополь, визирю же предстояло сопровождать его; Леонора не отличалась крепким здоровьем, поэтому он не хотел подвергать ее тяготам поездки. Когда он уже собирался уезжать, то вошел к ней и сказал:

— Я оставляю тебя, прекрасная Леонора, лишь на несколько дней, — и все же мне кажется, что я вырываю часть самого себя и, чтобы решиться уехать, мне необходимо еще раз услышать твои клятвы. Увы! Что будет со мной, если ты нарушишь их! Что я буду делать, если потеряю тебя?! О, боги!.. — Он умолк и погрузился в глубокую задумчивость. Леонора дрожала при мысли, что ее замысел, быть может, сейчас будет раскрыт. Но визирь продолжал. — О нет, уйдите, страхи и пустые тревоги, — воскликнул он, — я не слушаю вас: Леонора обещала мне свою нежность!

Тут она перебила его:

— Да, сеньор, — она всецело ваша, и я была бы недостойна жить на свете, если бы ответила равнодушием на ваши чувства; поезжайте же, куда зовет вас долг, но служите ему не столь ревностно, чтобы он мог надолго задержать вас.

Ахмет, глубоко тронутый услышанным, страстно поклялся ей в вечной любви, однако попрощался с нею так трогательно, что можно было подумать, будто его терзают какие-то горькие предчувствия.

Дон Фернан и дон Хайме знали о замысле своих возлюбленных и сумели воплотить его в жизнь: они нашли корабль и сообщили об этом девушкам. У Леоноры с сестрой были рабыни-христианки, беззаветно им преданные; по их сигналу сераль подожгли в нескольких местах, и в суматохе, всегда сопутствующей происшествиям подобного рода, испанским кавалерам легко удалось пробраться на женскую половину и спасти Леонору и Матильду, увезя с собою и самых верных из рабынь. Дворец, в котором их держали, стоял на берегу моря; беспрепятственно добравшись до корабля на поджидавших их шлюпках, наши нежные любовники тут же снялись с якоря, подняли паруса, и вот уже вкушают счастье снова оказаться вместе: они свободны, они наверху блаженства.

Поднялся попутный ветер, и корабль быстро принес их в Венецианский залив; никогда еще не бывало путешествия приятнее и счастливее. Леонора с сестрой собирались сразу по прибытии отправиться в монастырь и ждать там, пока дон Фернан и дон Хайме получат от графа Фуэнтеса и маркиза Толедского разрешение на их брак. Однако, поразмыслив сообща, все вместе решили, что медлить нельзя, иначе их родные могут воспротивиться; между тем, если дело будет уже решено, они погневаются немного и успокоятся. Кавалеры были счастливы, когда возлюбленные решились принять их предложение. Прекраснейшие драгоценности, подаренные Леоноре визирем, остались у них, так что они смогли позволить себе экипаж и наряды, подобающие особам столь высокого происхождения.

Между тем старый маркиз Толедский, едва лишь узнав о похищении Леоноры, немедленно пустился в погоню. Граф Фуэнтес, чьи интересы тут также были затронуты, поехал вместе с ним; они предприняли все, чтобы настигнуть юных беглецов, но те, пока их искали в одном месте, сбежали из другого.

Как ни чувствительно все это задевало графа Фуэнтеса, а все же ни в какое сравнение не шло с живейшим горем маркиза Толедского — тот и впрямь пылал страстью к Леоноре и собирался оставить своего сына без наследства и титула. Но вот он слег, измученный всеми треволнениями последних дней, не в силах более предаваться поискам. Врачи нашли его состояние столь опасным, что предупредили его об этом; все друзья его сына старались утешить его, присылая ему письма, полные почтения и сострадания. Наконец близость смерти успокоила его страсти, и он простил дона Фернана. Граф Фуэнтес был столь же добр к своим дочерям: что же еще ему оставалось? Они были замужем; и, займись даже все семейство поисками лучшей партии, ее было бы не сыскать. Маркиз Толедский страдал недолго; дон Фернан воздал его памяти подобающие почести. Он и дон Хайме вернулись в Кадис вместе с супругами, которых все нашли похорошевшими, ведь радость душевная — прекрасное украшение. Дон Франсиско продолжал оказывать им услуги, и более великодушного родича нельзя было бы найти во всем свете. Дон Хайме, полный признательности, спросил однажды, не даст ли тот ему возможность как-нибудь воздать за добро.

— Вам легко это сделать, — отвечал ему дон Франсиско, — отдайте за меня вашу прелестную сестру, я давно уже обожаю ее, а она терпит это не гневаясь; без вашего же согласия нам не быть счастливыми.

Дон Хайме обнял его, горячо уверяя в самой искренней дружбе.

— Мне жаль, — ласково попенял он другу, — что вы держали в секрете от меня страсть, в которой я мог бы стать вашим союзником; моя сестра не будет принадлежать никому, кроме вас; я объявлю ей об этом, и вам не на что будет жаловаться.

Трудно передать восторг дона Франсиско; он благодарил друга в самых трогательных выражениях. Они вместе отправились к сестре дона Хайме, в монастырь, где она воспитывалась. Наделенная не менее страстной душою, чем ее поклонник, она хотя и пыталась скрыть свои чувства, но дон Хайме без труда разгадал их. Он забрал ее из святой обители и сыграл в своем доме свадьбу со всем возможным великолепием. Так благополучно разрешилась судьба троих влюбленных и их возлюбленных. Немногие могут похвалиться подобным счастьем.

Пер. М. А. Гистер

НОВЫЕ СКАЗКИ, ИЛИ МОДНЫЕ ФЕИ