Кабинет фей — страница 6 из 26

Послание

Вы, сказочки мои,

что с радостью живейшей

Спешите

пред лицо принцессы августейшей[271],

Счастливицы! Ведь вам такой же жребий дан,

Которым польщены Принц-Дух и Принц-Баран.

От славы от ея в восторге пламенею

И рвенье баснями свидетельствовать смею.

Спешите же! Но к ней явитеся тогда,

Когда важнейшим чем не будет занята.

Вам все бы лишь играть, и ваше назначенье —

Принцессу забавлять, даря ей наслажденье.

Когда отправится в Сен-Клу, покинув двор,

Чтоб в тишине пожить, куда не вхож раздор,

Тогда вы храбрости скорее наберитесь

И здесь со старшими[272] вы перед ней явитесь.

Увидите тогда чудесные места

Повсюду, где царит и блещет красота.

Здесь от шагов ее в любое время года

Цветы рождаются, презрев закон природы.

Сильваны с нимфами[273], родной покинув лес,

Здесь ей завидуют иль славят до небес.

Красоты здешние — самих богов творенье,

На это и у фей нет должного уменья.

А у прекраснейшей, что всем владеет тут,

Все добродетели, как сад, в душе цветут…

Но я лишь только жар стужу в вас понапрасну.

Летите к той, что так мудра и так прекрасна,

Завистников легко вам будет презирать,

Которым ваш удел уж не дает и спать.

Пер. М. А. Гистер

Новый дворянин от мещанства[274]

Начало

ахотел как-то один мещанин, сын купца с улицы Сен-Дени[275], стать дворянином и щеголем высокого рода. Был он очень богат и купил дворянский титул, но тут же обнаружил, что не оказывают ему должного почтения в городском квартале. Ведь еще недавно все видели, как он ткань локтем мерил. Посему решил он поехать в провинцию, чтобы хоть там прослыть человеком ученым и благородным. Он приобрел библиотеку недавно почившего философа, ни капли не сомневаясь, что, имея столько томов, вскоре будет обладать такими же знаниями, и даже обучился искусству владения оружием, хотя стремление сойти за храбреца было гораздо сильнее его природной отваги.

Долго наш новоиспеченный дворянин выбирал из всех провинций и, наконец решив обосноваться в Нормандии[276], отправился в Руан. Там встретился он с поручителями своего покойного отца, которые всячески старались ему угодить. Но это все были простые купцы, и ему не хотелось держать себя с ними ровней, а посему он с помощью нелепых выдумок пытался заставить всех вокруг поверить в свое благородное происхождение, так что поведение его было весьма странным, а голова полнилась всякими безумными фантазиями. Он разузнал, какие из близлежащих земель можно было приобрести во владение, и выбрал ту, что располагалась у моря и приглянулась ему по рассказам. Ее он и купил, сперва побывав там и увидев все собственными глазами. Дом ему, однако, показался не слишком красивым, и он сразу же нанял рабочих, чтобы его снести; но, считая, что он и есть непревзойденный знаток всех наук, не захотел другого архитектора для своего скромного замка, кроме самого себя.

Он выбрал весьма приятное место на берегу моря. В часы прилива волны плескались у самых стен. Здесь же в море впадала бурная речка, поэтому он повелел возвести над ней высокую аркаду, на которой и построил свой новомодный дворец. Туда можно было подняться с обеих сторон по крутой каменной лестнице с железными перилами. В дождливую или ветреную погоду это было поистине ни с чем не сравнимое удовольствие, поскольку, покуда гости добирались наконец до замка, они успевали промокнуть до нитки, продрогнуть от холодного ветра или обгореть на солнце; зато попробовали бы пожаловаться на такие неудобства — вот уж чего хозяин не прощал никогда.

Наш мещанин, отказавшись от своей фамилии, стал называть себя господин де Ла Дандинардьер[277]. Сие длинное имя должно было внушать благоговение соседям, по большей части баронам и виконтам, не слишком богатым и отвыкшим от визитов ко двору. Чтобы произвести еще большее впечатление, наш герой набивал карманы письмами от важных персон, которые сам же и писал в стиле напыщенном и вульгарном. Тем не менее содержание их всегда действовало на провинциалов, особенно та непременная приписка, где обеспокоенность его здоровьем выражал его величество король. Новоиспеченный господин де Ла Дандинардьер обзавелся полудюжиной маленьких злых собачонок, которых стал называть сворой, и нанял слугу по имени Ален[278]. По мере надобности своего господина тот бывал и письмоводителем, и дворецким, а то и поваром или камердинером.

Слуга этот, охотясь со сворой хозяина, весьма часто заходил на земли соседей, нимало не задумываясь о том, как вредно это может быть для репутации Ла Дандинардьера и какой скандал может вызвать. И вот однажды некий господин, не отличавшийся терпимостью, случайно застал нашего охотника в своих владениях за безжалостным истреблением куропаток. Нарушитель был жестоко избит, а на угрозы, что его хозяин пожалуется на такую несправедливость маршалам Франции, услышал в ответ:

— Ха! Хочешь меня запугать! А я ведь знаю твоего маркиза[279] де Ла Дандинардьера. Получи-ка! Вот тебе четыре тумака! Передай их от меня своему хозяину да спроси у него, не заслужил ли он поболе от других!

Вернулся слуга весь избитый и с пустыми руками, хотя его господин рассчитывал подать дичь на ужин, куда были приглашены трое почтенных приходских священников из соседних поместий. Ла Дандинардьер, низенький, толстый и вспыльчивый, страшно разгневался, узнав от Алена о его злоключениях и о словах Вильвиля (так звали встреченного им господина).

— Я отомщу, — процедил он, нахлобучивая шляпу. — Я им покажу, как ссориться со мной! Я ли не важная персона? У меня замок на прекрасной реке, у подножья его плещется море, крыша из сланца, а у этого нищего только и есть, что глиняные стены да соломенная кровля.

На прогулке он гневно вышагивал, сцепив руки за спиной. Как раз в это время к нему явился барон де Сен-Тома, человек незаменимый в тех краях, — так он был радушен и благожелателен. Не было такого спора, который бы он не разрешил, и ни одна свадьба не обходилась без его совета и участия. Он был благородного происхождения, но беден; женился же, к несчастью, на женщине высоченной, худосочной и чернявой, которая любой ценой хотела прослыть красавицей, притом сия цена оказалась столь велика, что доходы мужа таяли день ото дня. Двух своих дочерей, девушек весьма пригожих, она ничуть не любила. Дело в том, что они рано повзрослели и знали гораздо больше матери. А было это так, потому что держала она их взаперти в небольшом доме, стоявшем в глубине сада; и вот, маясь от одиночества, они один за другим проглатывали романы и воображали себя, прекрасных и несчастных, принцессами в ожидании героя, который вызволил бы их из заколдованного замка.

Скудные знания об окружающем мире, слившись с фантазиями, с помощью коих они пытались избавиться от скуки, превратили их в особ весьма сумасбродных. Богом данный здравый смысл принял в них причудливую форму. Мать же, отличавшаяся полным отсутствием оного, старалась на сей счет себя успокоить: лишь бы дочери денег не просили, а в остальном пусть себе блажат сколько вздумается. Г-н де Сен-Тома куда больше тревожился о своих дочерях. Имей он больше средств, несомненно, и для них смог бы состояние нажить; но барышни были счастливы только в своих фантазиях, и отцу ничего не оставалось, кроме как не мешать их утехам.

Разгневанный вид г-на де Ла Дандинардьера удивил барона де Сен-Тома.

— Вас сегодня не узнать, — улыбнулся он. — Что с вами?

— Что со мной, господин сосед мой? — переспросил Ла Дандинардьер. — Сейчас я вам расскажу, что со мной. И если вы не упадете замертво от изумления, то уж по меньшей мере сделается вам нехорошо. Господин де Вильвиль нанес мне оскорбление, убивает моих собак, избивает ловчего, клевещет на меня. Но это малая толика! На самом деле всё намного… Но нет, больше я ничего не скажу. Мы еще посмотрим, еще поглядим.

— Вы что же, — перебил его г-н де Сен-Тома, — хотите вызвать его на дуэль?

— Хочу ли я? — вскричал Ла Дандинардьер. — Чего я хочу, так это сразить его насмерть первым же выпадом! Другого исхода мне не нужно!

— Умерьте свой пыл, друг мой, — стал уговаривать барон, — вы знаете, какая участь ждет дуэлянтов. Если ваши недруги узнают об этой затее, вам нужно будет думать лишь о том, как бежать из королевства.

— Честь всегда была мне дороже жизни, — ответствовал Ла Дандинардьер. — Если смиренно сносить обиды да насмешки, останется только с позором покинуть замок. Эти негодяи нормандцы посчитают меня за мягкотелого тюфяка. Разумеется, — спохватился он, — это я так рассержен на Вильвиля, вот и ругаю нормандцев, а вас ни в коей мере не хочу задеть.

— Я не воспринимаю слова столь буквально, — сказал г-н де Сен-Тома. — И чтобы доказать вам свою преданность, готов тотчас же пойти и бросить ему вызов, раз уж вы непременно хотите драться.

Такое предложение обескуражило Ла Дандинардьера, чей гнев уже угасал, уступая место страху. Рвение барона в эту минуту было для него невыносимо.

Немного помедлив, Ла Дандинардьер спросил:

— Думаете, если я буду драться с этим деревенщиной, из-за меня поднимется шум при дворе?

— Нужно умело устроить ваш поединок, — ответил барон. — Я знаю Вильвиля — вызвать его на дуэль не составит никакого труда.

— Так ли он храбр? — заволновался Ла Дандинардьер.

— Его храбрость граничит с безрассудством. Он убил больше людей, чем другой прихлопнул мух.

— Я восхищен, — Ла Дандинардьер старался оставаться невозмутимым, — такой противник мне и нужен. Никогда не забуду свою шестую дуэль: на ней я сразил одного хвастуна, пред которым другие отступали.

— Вот как! А я опасался, — добавил барон, — что вы в этом деле неопытны. Решайтесь же, и я буду иметь удовольствие быть вам полезным.

— Я полон решимости, — ответил Ла Дандинардьер. — Однако не будем спешить. Надеюсь иметь честь вновь увидеть вас через несколько дней.

И он сменил предмет разговора, перейдя к новостям, которые получил из Парижа.

Господин де Сен-Тома поспешил оставить нашего мещанина. Он еле сдерживался, чтобы не расхохотаться, ибо хотя был уже немолод, но все еще сохранял природную веселость и способность воображать вещи весьма забавные. Он понимал, в каком замешательстве находится Ла Дандинардьер, теперь куда больше рассерженный на самого себя за свое хвастовство, чем на Вильвиля за его оскорбления. Барон надеялся позабавиться на славу, дав ход этому делу. У него был весьма статный слуга-гасконец, не утративший бахвальства, свойственного уроженцам этой местности[280]. Двумя днями позже де Сен-Тома, дав ему определенные указания, отправил его к Ла Дандинардьеру. Вид у гасконца был впечатляющий: камзол буйволовой кожи, шейный платок из черной тафты, залихватски загнутая кверху шляпа с галунами, такая большая, что походила скорее на зонт, кожаная портупея, богато расшитая перевязь и шпага, какой не видывали здесь со времен Вильгельма Завоевателя[281].

Ла Дандинардьер беспокойно прогуливался по берегу моря. Внезапно прямо перед ним вырос этот фанфарон, да так близко, что не оставалось ни малейшей возможности ускользнуть.

— Не вы ли, — громогласно и без приветствия произнес слуга, — не вы ли господин де Ла Дандинардьер?

— Пусть так, — в страхе пробормотал наш мещанин.

— Пусть так? — вопросил гасконец. — Что вы подразумеваете под таким ответом?

— Я хочу сказать, что я вас вовсе не знаю и с легкостью обхожусь без новых знакомств. В общем, в двух словах — что ж, может, я и Ла Дандинардьер, а может быть, и нет.

— Вот, значит, как объясняется ваше «пусть так», — произнес наш храбрец. — Я же без лишних церемоний заявляю вам: господин де Вильвиль прекрасно осведомлен о той клевете, что вы на него возводите. Посему он хочет встретиться с вами лицом к лицу через три дня в близлежащем лесу. Я буду его секундантом, вы приведете своего.

Ла Дандинардьер не сразу пришел в себя от испуга и изумления. К тому времени нагнавший ужаса хвастун ушел уже довольно далеко, и когда наш мещанин наконец принялся вертеть головой в поисках своего недавнего собеседника, тот успел скрыться за утесом. В подобных обстоятельствах Ла Дандинардьер предпочитал иметь дело с демоном, нежели с человеком. Он изо всех сил убеждал себя, что это было видение, что злой дух принял фантастический облик и явился потревожить его покой; и если он сам и сомневался в таком своем предположении, то, по крайней мере, надеялся убедить в нем местное общество, дабы с достоинством выйти из затруднительного положения.

Он вернулся домой столь бледный и осунувшийся, что не было даже надобности прикидываться испуганным. Его ждали приор де Ришкур и виконт де Бержанвиль. Они были так увлечены изучением гравюр, изображавших героев древности, которыми де Ла Дандинардьер украсил свою гостиную, что не заметили состояния хозяина. Наш мещанин приказал у каждой гравюры поставить надпись с именем героя и его подвигами, но буквы были такие маленькие и неудобочитаемые, что виконт и приор спорили. «Это Жиле», — говорил один. «Нет, Жило», — возражал другой. Тут они заметили вошедшего Ла Дандинардьера.

— А! Вот и вы! — обратились к нему гости. — Просим вас разрешить наш спор: как зовут сего господина на портрете?

— Это Жиль, господа, — ответил наш мещанин, — Жиль де Ла Дандинардьер, мой предок. Он вырос в замке д’Амбуаз вместе с сыном короля Франции Людовика Одиннадцатого Карлом Восьмым — то-то был король пригожий да мудрый! Карл обожал моего славного предка. Но, как известно, Людовик Одиннадцатый боялся, что сын может предать его. Чтобы себя обезопасить, он его плохо воспитывал и кормил говядиной, в то время как Жиль был у Людовика Одиннадцатого в фаворе и каждый день ел дичь, часть которой отдавал Карлу. В благодарность тот сделал его, не помню точно кем, но, по-моему, коннетаблем[282].

— Вот как! — воскликнул приор. — Не помню я что-то коннетабля с таким именем.

— Не важно, — ответил Ла Дандинардьер. — Если не коннетаблем, так сухопутным адмиралом[283] точно. На гравюре ясно видно, что он изображен с жезлом командующего, а это кое-что значит.

Тут наш мещанин стал рассказывать гостям всю историю своих предков, написанную по его приказу. Он бы и продолжал, несмотря на плачевное состояние, в которое его привела встреча с давешним хвастуном. Но тут виконт, приглядевшись, заметил, что Ла Дандинардьер то бледнеет, то краснеет, то зеленеет, и вскричал:

— О Боже! Вам худо, вы при смерти, друг мой? Вы так странно изменились в лице!

— Большая удача, господа, что я еще с вами после того, что со мной случилось. Не будь я таким храбрым, так был бы уже мертв. Представьте, каково человеку, на которого вдруг нападает злой дух. Он хоть и был в людском обличье, но глаза его горели адской злобой, ноги словно вывихнуты, а на руках когти[284].

И Ла Дандинардьер рассказал о происшествии на берегу моря. Как ни старались виконт и приор, им не удавалось сдерживать смех над этим воображаемым испугом. Они толкали друг друга локтем в бок и украдкой перемигивались, что весьма красноречиво говорило об их чувствах. В конце концов, после бурных восклицаний по поводу такого удивительного приключения, они посоветовали нашему мещанину сделать кровопускание, на что тот с радостью согласился, желая воспользоваться поворотом событий, чтобы выиграть время.

Он послал за лекарем, а гости в это время приступили к трапезе. Ла Дандинардьеру кусок в горло не лез, хоть он и был очень голоден, — ведь на море воздух возбуждает аппетит, как нигде более. Однако друзья стали его уговаривать, что поддержание сил необходимо для противодействия и людям, и злым духам. Ла Дандинардьер согласился и с таким усердием принялся поглощать пищу, что один съел больше своих гостей и всей прислуги.

Дом лекаря находился весьма далеко от замка нашего мещанина, и виконт с приором откланялись до его приезда. Они поражались безрассудству, с коим Ла Дандинардьер стремился сойти за потомка фаворита Карла VIII и заставить поверить, что злой дух потрудился явиться, чтобы его напугать. Они оба согласились, что это все чрезвычайно забавно и распутать сей клубок тайн под силу разве что барону де Сен-Тома, а посему и отправились к нему на ночлег и нашли его в обычном веселом расположении духа, хотя в жизни его не было особых причин для радости — стоило лишь вспомнить о его жене и дочерях, частенько подливавших дегтя в медовую сладость его обычного добродушия. Барон не скрыл от друзей шутку, которую сыграл с Ла Дандинардьером, показав им и того лакея, что так сильно напугал нашего мещанина, и предположив, что тут еще есть чем позабавиться. Де Сен-Тома пообещал предложить свои услуги в дуэли с Вильвилем и во всех подробностях живописать, каков будет Ла Дандинардьер, когда получит известие о предстоящем поединке. Каждый наперебой предлагал, как сделать эту историю еще забавнее. На следующий день барон не преминул навестить нашего великосветского простака.

К тому времени, как приехал лекарь, Ла Дандинардьер потерял уже всякое желание расставаться даже с каплей крови и подумал, что достаточно лишь пустить слух о кровопускании. Он хорошо заплатил лекарю, чтобы тот везде подтверждал и даже приукрашивал сей факт, приказав прислуге повторять за лекарем, а сам с забинтованной рукой улегся в постель.

Барон де Сен-Тома явился рано — Ла Дандинардьер еще не встал. Верный слуга Ален доложил, что не может разбудить господина по причине его плохого самочувствия. На это барон возразил:

— У меня очень важные известия, я непременно должен увидеть его. Поэтому, Ален, дружочек, проводи-ка меня в его комнату.

Слуга повиновался. Ла Дандинардьер лежал в кровати. На нем была ночная фуфайка черного сукна, бывшая когда-то камзолом. Подол отрезали, и теперь он свисал, обмотанный вокруг красного шерстяного колпака. Остальные предметы одежды на нем были под стать этому домашнему облачению.

— Как же так! — вскричал барон. — Вы спите, пока Вильвиль готовится вас уничтожить? Он сообщил, что вчера один храбрец приходил бросить вам вызов и подтвердить самые серьезные намерения. Не думаю, — добавил он, — что вы можете отказать ему в сатисфакции.

Ла Дандинардьер слушал его с возрастающим ужасом, который более не мог скрывать.

— Признаюсь вам по чести, — пробормотал он, — что я перебрался в эту провинцию не для того, чтобы меня проткнули на дуэли. Я с таким же успехом мог остаться и в Париже — городе весьма опасном. Там хватает людей, готовых уничтожать всех и каждого. Я долго выбирал, я хотел поселиться в месте, где смогу жить тихо-мирно. У меня всего в достатке и нет причин ненавидеть жизнь. Так почему же вы советуете рисковать самым ценным, что есть у меня?

— По-дружески советую вам, — ответствовал барон, — следовать тому пути, который для вас проторили ваши доблестные предки. Неужели вы хотите обесчестить свое имя, отказавшись пару раз взмахнуть шпагой? Если вам не нравится называть это дуэлью, пусть это будет просто встреча — я-то в любом случае готов вам услужить. Я буду вашим секундантом вопреки всему, хотя страшно рискую: ведь у меня жена и две дочери. Но чего не сделаешь ради друга? Все отдам, душу свою отдам!

Ла Дандинардьер почувствовал, что его загнали в угол, и прибегнул к избитому средству — упал без чувств. Это у него, впрочем, вышло неудачно: он повалился на кровать и принялся кричать что есть мочи:

— Умираю! Вчерашнее кровопускание было слишком жестоким! Рана открылась! Два ведра крови я потерял этой ночью! С ног валюсь от истощения…

Он закатил глаза и остался без движения, твердо решив пролежать в таком положении несколько часов. Барон, имевший представление, как действовать в подобных случаях, потряс нашего притворщика за плечо и отвесил ему пару-тройку пощечин, которые тот снес не пошевелившись, со стойкостью, заслуживающей восхищения. Де Сен-Тома тотчас побежал за кувшином, из которого выплеснул Ла Дандинардьеру воду в лицо, да так сильно, что тот на мгновение подумал, не началось ли наводнение, и в испуге открыл глазки-щелочки. Оценив ситуацию, он покраснел от гнева.

— Прошу вас, сударь, — процедил он, — если я вдруг еще когда-нибудь окажусь без сознания в вашем присутствии, то уж лучше позвольте мне умереть, чем приводить в чувство таким способом.

— Вы не оценили мое старание, — вздохнул барон, — между тем я остаюсь вашим преданным другом. Надеюсь, вы порадуете меня и примете вызов.

— Боже мой! Дайте же мне время успокоиться, — ответил Ла Дандинардьер, — вы еще нетерпеливее Вильвиля.

— Хотите, чтобы он лишил вас жизни? — поинтересовался барон. — Да, сия участь не минует тех, кто уклоняется от дуэлей.

Угроза такого рода взволновала нашего мещанина.

— Мне нужно поразмыслить над этим, — сказал он, — а уж потом я дам вам положительный ответ.

Господин де Сен-Тома решил, что слишком утомит Ла Дандинардьера, продолжая настаивать на своем. Едва не задушив его в объятиях, барон направился домой, как ни просил его наш простак поужинать с ним.

Оставшись один, Ла Дандинардьер задумался о долге чести, который ему предстояло исполнить. Тут в голову ему пришла замечательная мысль, как спасти свое доброе имя и остаться при этом целым и невредимым. Идея заключалась в том, чтобы отправить на дуэль Алена, переодев его в доспехи хозяина, после чего сам Ла Дандинардьер явится к барону и другим представителям местной знати в этих же самых доспехах. Тогда все поверят, что и на дуэли был тоже он. Наш мещанин позвал верного Алена и молвил:

— Я не сомневаюсь в твоей преданности, но есть в этом мире вещи, которые от нас не зависят. Вот, например, хочет человек быть храбрым, но если по природе своей он трус, все усилия его будут тщетны. Я считаю, что во мне бьется сердце короля или императора, полное отваги и решимости, и если я в чем и грешен, то лишь в том, что чувств сих во мне преизбыток. Ты, верно, знаешь, что этот несчастный Вильвиль желает драться со мной, и, подойди я к поединку со всей серьезностью, его можно считать мертвецом. Я владею немалым имуществом, досадно будет все потерять. И потом, он жесток и может убить меня до того, как я успею ему помешать. Единственный выход таков: ты дерешься вместо меня, я в это время молюсь за тебя.

Ален, самый безобидный человек на свете, был поражен, услышав предложение столь жестокое и безрассудное. Он немного помедлил в поисках отговорки для своего господина, а затем сказал:

— У меня должно быть ваше лицо, телосложение и рост, но я на вас не похож: вряд ли мне удастся его обмануть.

— Обещаешь ли ты драться, если я устраню это препятствие?

— Да, господин, — ответил Ален, убежденный, что такое невозможно.

— Что же мне с тобой делать, если проиграешь?

— Все, что вам заблагорассудится, — молвил добродушный Ален.

— Что ж, еще немного — и мы узнаем, так ли ты храбр и честен, — заключил Ла Дандинардьер.

От этих слов Алена затрясло так, что он еле устоял на ногах, сразу испугавшись, что злой дух, явившийся хозяину на берегу моря, обучил того какому-то заклятью.

— Выслушайте меня, господин, — запричитал он, — молю вас, только без всяких там темных сил! Не хочу, чтобы меня прокляли, ненавижу чародеев со всеми их фокусами. Я беру слово назад — теперь не стану драться даже за сто золотых.

Ла Дандинардьер, разозлившись на такую трусость, взял палку и со всего размаху огрел ею Алена.

— Пока не начнешь меня слушаться, — процедил он, — буду обращаться с тобой так, а не иначе.

Ален поспешил скрыться, полный досады и решимости уйти со службы.

Ла Дандинардьер между тем не находил себе места. Времени до дуэли оставалось все меньше, а он еще не сделал ничего, чтобы ее предотвратить. Наш мещанин приобрел у старьевщика пару кирас и два шлема, латные рукавицы и все остальное, что приличествовало рыцарю. В эти доспехи он собирался облачить Алена и искренне надеялся, что Вильвиль не раскроет обмана, если забрало у шлема будет опущено. Ла Дандинардьер отправился на поиски слуги и нашел его уединившимся в темном погребе, где тот с унылым видом облегчал страдания подле бочки вина, содержимое которой было, вероятно, лучшим средством от побоев.

— Поди сюда, презренный, — крикнул Ла Дандинардьер еще с лестницы, — поди и проверь, колдун ли я или ты — глупец.

Ален поспешил опорожнить содержимое бочки и, ведомый радостью, почерпнутой под сим подземным сводом, поднялся к своему господину в куда более приподнятом настроении. Он последовал за ним в его покои и весьма испугался при виде железных доспехов. Ла Дандинардьер приказал ему надеть их.

— Как же я это надену, господин? Я в этом понимаю не больше, чем в законе турецкого султана.

— Да помогу я тебе, грубиян несносный, — проворчал наш мещанин, — если я сейчас не выступлю в качестве твоего камердинера, тебе никогда духу не хватит в доспехи облачиться.

Кираса оказалась слишком тесной, и Алену пришлось расстаться с камзолом и рубашкой, но теперь доспех врезался ему в кожу.

— Вот, — приговаривал Ла Дандинардьер, — именно так выглядят величайшие короли, когда собираются на войну.

— У королей этих, — отвечал Ален, — вовсе нет ума, если они меняют бархат да атлас на такую мерзость. Я бы лучше натянул на себя пуховое одеяло.

— Ах, негодяй! — воскликнул Ла Дандинардьер. — Никогда ты ничего не добьешься в жизни. Предпочтения людей благородных отличаются от склонностей черни и в большом, и в малом. Вот хоть я — будучи человеком высокого происхождения, я бы предпочел пить, есть и спать, вовсе не снимая доспехов.

— Это, конечно, так, — согласился Ален, — только вот на поединок с де Вильвилем вы в них пойти не хотите, предоставляя эту возможность мне, а меня от такого избави бог.

Ла Дандинардьер рассердился и, ничего не ответив, нахлобучил на бедного Алена шлем, да с такой неуклюжей грубостью, что тот приготовился сразу отдать богу душу — ведь наш простак, будучи таким же несведущим, как и его слуга, надел шлем задом наперед. Напрасно Ален кричал и вопил — Ла Дандинардьер не сомневался, что это он со злости или с непривычки, и только посмеивался. В конце концов он все же заметил свою оплошность и поскорее повернул шлем. К этому времени Ален почти задохнулся и, обрадовавшись глотку воздуха, принялся болтать без умолку.

Закончив со слугой, хозяин сам облачился в доспехи и, подтащив Алена к зеркалу, спросил:

— Кто ты, по-твоему?

— Хе, господин! Я Ален.

— Тупица этакая, — взвился его хозяин, — неужели не видишь, что ты господин де Ла Дандинардьер? Когда забрало опущено, нас не отличить. Я уверен, что Вильвиль ни за что не догадается. Так наберись же немного храбрости, мой бедный мальчик, — продолжил он спокойнее, — и не подумай, что будешь драться даром. Я обещаю, что, живой или мертвый, ты получишь хорошее вознаграждение. Если будешь убит, я похороню тебя с почестями, как благородного господина, а останешься в живых — женю тебя на Ришарде[285], ведь ты к ней, по-моему, неравнодушен. Вот тебе для начала три монеты по пятнадцать су и еще мелочь. Ты же понимаешь, что о деньгах тебе тоже беспокоиться нечего.

Увидев, что господин подкрепляет обещания денежками, Ален, весьма захмелевший после изрядного количества вина, растаял и воскликнул геройски:

— Вперед! Сражаться! Я стану богатым, и тогда Ришарда меня полюбит!

Обрадованный Ла Дандинардьер продолжил увещевать его сладкими речами.

Между тем дома у барона де Сен-Тома в нетерпении дожидались его возвращения виконт и приор. Все вместе они немало повеселились над тем, как нелегко сейчас приходилось нашему мещанину, и договорились не оставлять его в покое. Он же облачился в доспехи, украсив шлем старым плюмажем, а чтобы сделать свой облик более устрашающим, обрезал у красавицы лошадки хвост и прикрепил его наподобие султана, ниспадающего до плеч; сбоку же привесил себе старинную шпагу. В таком снаряжении его можно было принять за младшего брата Дон-Кихота, хотя и столь же безумного, однако отнюдь не такого храброго. За ним следовал Ален, достойный подражатель Санчо Пансы.

В дороге Ла Дандинардьер боялся ненароком повстречать де Вильвиля. Он очень надеялся на опущенное забрало своего шлема, сквозь которое едва мог дышать.

— Враг ни за что не узнает меня, — говорил он Алену, — а если и нападет, я ему сразу скажу, что он ошибается, ибо я вовсе не Ла Дандинардьер. После такого заявления было бы весьма глупо продолжать нападение.

Слуга согласился с такой предусмотрительностью, и они продолжили разговор, как вдруг наш мещанин подумал, что Ален вполне может стать причиной его разоблачения, ведь он не вооружен, и не так давно ему досталось от Вильвиля. Он наверняка передумает и снова сбежит, а Ла Дандинардьер от этого уже порядком устал.

Он резко остановился и приказал Алену возвращаться домой, предупредив, что может не вернуться к вечеру и остаться ночевать у барона. Кроме того, он посоветовал слуге потренироваться во владении оружием, поскольку вскоре это может ему понадобиться. Ален, удивившись такому приказу, — он уже достаточно протрезвел, и часть его благостного настроения улетучилась вместе с винными парами, — поморщился и ответил, что потерял всякое желание драться и что он самый неподходящий человек для этого дела.

Хорошо, что Ла Дандинардьер не слушал его более, иначе не миновать бы парню новых побоев.

Наш мещанин неспешно ехал вдоль моря. Но вот, проезжая мимо маленького домика, окруженного садом, он вдруг услышал голос:

— Мартонида, сестрица! Сюда! Скорее, скорее! Вон едет рыцарь в доспехах!

Ла Дандинардьер, не сомневаясь, что речь шла о нем, многозначительно поднял голову, в душе радуясь, что смог возбудить чей-то интерес. Как же он удивился, когда сквозь зарешеченное окошко разглядел двух молодых привлекательных особ. Он отвесил такой глубокий поклон, что, если бы не забрало, разбил бы себе нос о луку седла. Тотчас обе приветствовали его с еще большим почтением. То были дочери барона де Сен-Тома. Ла Дандинардьер никогда их раньше не видел, хотя часто бывал у него в гостях. Встреча была внове и для них, так что восхищение, в которое их привело это знакомство, трудно описать.

Наш коротыш Дандинардьер был весьма склонен к проявлению нежных чувств и вполне галантен, посему от этой непредвиденной и приятной встречи пришел в восторг и он. Что до молодых особ, то те, начитавшись романов о необыкновенных приключениях странствующих рыцарей, героев и принцев, удивились при виде потешного Ла Дандинардьера гораздо меньше, чем он — тому обстоятельству, что две столь любезные особы живут вдали от всех в маленьком доме на берегу моря.

Старшая из сестер, называвшая себя Виржинией (хотя настоящее ее имя было Мари, а Мартонида[286] на самом деле была Мартой), первой нарушила молчание.

— Легко можно понять, сеньор, — обратилась она к нашему мещанину, — что неотложная миссия зовет вас к важной цели. Однако позвольте все же спросить: что за случай привел вас под наши окна?

Ла Дандинардьер, польщенный обращением «сеньор», не мог не ответить любезностью на любезность:

— Всё потому, что Ваши Высочества обратили взор на меня, недостойного. Дело чести заставило меня следовать этим путем.

— Как! О благородный рыцарь! — перебила его Мартонида. — Вы едете драться? Кто тот смельчак, что решился бросить вам вызов?

Ла Дандинардьер пришел в восторг от сих сладких речей, никогда и никто так его не воодушевлял.

— Я не назову вам имя моего противника, — ответил он, — ибо на то есть несколько причин. Могу лишь заверить, что как только отрублю ему голову, повешу ее напротив этих окон как дань вашей красоте.

— О нет! Не делайте этого, сеньор! — вскричала Виржиния. — Мы же умрем со страху.

На это наш мещанин изрек, что сам предпочтет умереть, нежели вызвать их неодобрение, что за столь небольшой промежуток времени они внушили ему самые пылкие и нежные чувства и он поистине в отчаянии от того, что дела вынуждают его их покинуть. Прежде чем откланяться, он решил немного погарцевать на коне и, пришпорив его, так резко натянул уздечку, что бедное животное, не понимая, чего от него хотят, встало на дыбы. Ла Дандинардьер почувствовал опасность и, не зная как от нее уберечься, еще сильнее пришпорил, отчего лошадь повалилась на бок и придавила его.

Если бы кто-нибудь услышал крики двух заточенных принцесс, то подумал бы, что их новообретенный герой попал в большую беду; это, впрочем, было весьма близко к правде, ибо он задыхался под весом лошади, прибрежная галька впивалась в тело, плохо закрепленный шлем слетел, и беззащитная голова ударилась о камень. Мартонида не вынесла этого зрелища и, наказав Виржинии оставаться у окна, поспешила сообщить о несчастье, приключившемся с рыцарем.

Она побежала в комнату к отцу: тот пил кофе с виконтом и приором.

— Ах, батюшка, — выпалила она, — скорее же к морю! Там странствующий рыцарь, в доспехах с головы до пят. Он серьезно ранен, ему нужна ваша помощь!

Барон, привыкший к чудачествам дочерей, решил, что все это ей привиделось.

— Это Рыцарь Круглого стола? Или один из двенадцати пэров Карла Великого?[287] — спросил он с улыбкой.

— Я его совсем не знаю, — ответила она с видом грустным и серьезным, — а только видела, что у него серая лошадь, она без правого уха и с гривой, подвязанной зелеными лентами.

По этим приметам барон и виконт узнали лошадь несчастного Ла Дандинардьера. Они переглянулись, удивляясь словам Мартониды, и, наперебой расспрашивая ее, поспешили за нею.

Они нашли неудачливого простака и вправду лежащим без сознания. Его снаряжение удивило их.

— Безумие! — приговаривали они. — Возможно ли более удивительное перевоплощение?

Наконец, с помощью Воды Венгерской Королевы[288] и всех мыслимых средств они привели его в чувство. Он изумился, поняв, где находится, и, опираясь на руки г-на де Сен-Тома и виконта, направился к дому барона.

Виржиния и Мартонида стояли у окна и задавались вопросом, откуда их отец знал этого доблестного рыцаря, ведь он явно был не из этих мест. За ответами они отправились к матери, которая только что услышала от мужа о приключениях их доброго соседа Ла Дандинардьера и теперь хотела знать, надолго ли он останется в их доме и уж не собирается ли лечиться за их счет: ведь она была так же скупа, когда дело касалось других, как и расточительна по отношению к себе. Барон успокоил ее, сказав, что этот человек весьма богат и что он этим воспользуется; оставшись же с нею с глазу на глаз в своем кабинете, он продолжил:

— Виконт де Бержанвиль поделился со мной одним соображением, которое я нахожу вполне удачным: он предложил попробовать женить Ла Дандинардьера на Виржинии или Мартониде. Я ведь не в состоянии им много предложить. Если он согласится, я буду весьма рад.

— Но, сударь, — возразила г-жа де Сен-Тома, имевшая на сей счет свои соображения, — вы ведь знаете, кто наши предки. Неужели мы позволим запятнать наш род и умалить его благородство столь неравным браком?

— Поверьте мне, сударыня, — ответил барон, — знатное происхождение без денег почти ничего не значит, и я хотел бы, чтобы в этом мещанине, какой он ни есть, укоренилась бы мысль о женитьбе. Прошу вас только не говорить на эту тему с нашими дочерьми, а то вы испортите всё, что стоило мне таких трудов.

— Неужели, — вскричала она, побагровев, — вы хотите сказать, что я им меньше мать, чем вы — отец? Вы не хотите считаться со мной, принимая такие решения, и мнения мои менее весомы, чем ваши. Увольте! Мои дочери выйдут замуж только за маркизов или графов, которые представят доказательства своего благородного происхождения.

— Что ж, сударыня, будьте стойкой, — холодно произнес г-н де Сен-Тома, — не запятнайте честь ваших предков, и вам придется сторожить своих дочерей еще лет пятьдесят.

Баронесса в отчаянии принялась ругать его на чем свет стоит. На шум в кабинет явились виконт и приор.

— Беру этих мужей в свидетели, — сказал барон.

— А я отказываюсь от таких свидетелей, — заявила баронесса, — не говоря уж о том, что они ваши друзья, а не мои, и к тому же сами и предложили вам идею с женитьбой, так что теперь не захотят отступиться.

Виконт и приор, будучи остры на язык, предпочли, однако, в этом споре обойтись без насмешек. Они молили баронессу проявить сдержанность, ведь дело можно легко уладить. Она соглашалась на всё, но с условием, что будущий зять должен быть знатного происхождения. Тут ее заверили, что у Ла Дандинардьера в замке повсюду висят портреты его праотцев. Один из них, Жиль де Ла Дандинардьер, был при Карле VIII по меньшей мере коннетаблем. Тут баронесса несколько смягчилась; поджав губки, чтобы они казались тоньше, она объявила, что препятствовать торжеству не станет, буде это действительно так. Тогда почтенные господа посоветовали ей пойти проведать несчастного раненого и предложить ему помощь, необходимую в таких обстоятельствах.

Баронессе захотелось появиться перед гостем во всем блеске, поэтому она сначала озаботилась своим туалетом: сменила корсаж, платье, юбку, чепец, букли, ленты и лишь после того, как провела за этим занятием несколько часов, явилась наконец к Ла Дандинардьеру.

У него уже побывал деревенский лекарь, большой невежда, который все приговаривал: «Негоже пускать волка в овчарню», при этом отнимая у страждущих руки, ноги, а иногда и голову — всё во избежание этого самого жуткого волка. Он возымел желание испробовать бистури и на нашем мещанине; однако тот, едва увидев сей инструмент в руках лекаря, завопил во всю мочь:

— Господин де Сен-Тома! Прошу защиты! Не позволяйте причинять мне больше боли, чем я уже терплю!

Услышав его, барон успел-таки помешать мэтру Роберу напроказить.

Госпожа баронесса нашла Ла Дандинардьера в состоянии скорее встревоженном, нежели болезненном. Рана его была не столь серьезна, сколь могла показаться после пережитого им сокрушительного удара. Баронесса учтиво предложила Ла Дандинардьеру остаться у них до полного выздоровления, пообещав находиться рядом с ним и даже привести к нему дочерей, чтобы он не скучал.

— Осмелюсь заметить без лишнего тщеславия, — добавила она, — что ум и манеры их весьма утонченные. Они любят читать и не прочь блеснуть познаниями — расскажут вам наизусть «Амадиса Гальского»[289].

— Я верю каждому вашему слову, госпожа. Однако благодаря случайности я встретил двух светлейших особ несравненной красоты. Их образ столь ярко запечатлелся во мне, что никто другой не сможет стереть их из моей памяти. Слова мои никоим образом не умаляют моего восхищения вашими дочерьми. Я скорее страшусь найти их прекрасными сверх всякой меры.

Баронесса побледнела от недовольства и напустила вид немного высокомерный.

— Воля ваша, сеньор, — ответила она. — Я лишь хотела сделать вам приятное. Но, по сути, не так уж обязательно звать сюда моих дочерей.

С этими словами она поднялась и, немало раздосадованная, подумала, что задушит мужа и виконта за свои напрасные труды.

— Признаюсь вам в своих предчувствиях, — заявила она, выйдя от Ла Дандинардьера, — они меня никогда не подводят. Я очень сомневалась, что буду довольна этим визитом. Этот пройдоха уже и так влюблен в пару-тройку принцесс. С чего ему обращать внимание на Виржинию?

Господин де Сен-Тома любил, когда в доме спокойно, поэтому не стал перечить жене, а вышел прогуляться вместе с виконтом и приором в сад, где они принялись обсуждать чудачества их соседа.

— О ком это он говорил? — спрашивал барон. — И где он видел тех прелестных принцесс? В голове у него, очевидно, совсем помутилось.

— А ведь это на вашей совести, — ответил виконт, — череда его безумств началась после того, как ваш гасконец бросил ему вызов от имени де Вильвиля. Доспехи, которые напялил Ла Дандинардьер, тому убедительное доказательство.

На следующее утро все эти господа явились в комнату, где оставался Ла Дандинардьер. После короткой беседы он объявил, что хочет переговорить с бароном наедине. Виконт и приор удалились, а наш мещанин, оставшись с г-ном де Сен-Тома и схватив его за руки, спросил:

— Могу я рассчитывать на вас как на самого преданного друга?

— Безусловно, — ответил барон, — я с вами.

— Так вот, — продолжил Ла Дандинардьер, — я хочу, чтобы вы знали: я собирался выйти на поединок с де Вильвилем в полном вооружении. Я всегда так дерусь, и если его это не устраивает, пусть оставит меня в покое — а я не уступлю ни за что. Я ехал к вам с намерением проешь предупредить его, чтобы он отыскал похожие доспехи, если вдруг у него их нет, ибо я не хочу иметь никакого над ним преимущества и гордо блюду обет чести и рыцарства. Не хочу утомлять вас долгими разговорами, поэтому оперою вам свое сердце, сказав всего два слова: я влюблен.

— Вы влюблены?! — вскричал барон. — Давно?!

— Вот уж сутки, — ответил Ла Дандинардьер, — сутки и несколько минут, если я не ошибся в расчетах. Я ведь не всегда был таким равнодушным к красоте. Я любил. Мои ухаживания за прекрасными дамами потрясали парижское общество и заполняли страницы «Меркюр Галан»[290]. Кончилось тем, что несколько графинь, чьих имен я не назову, сыграли со мной злую шутку и совершили множество ужасных измен. Признаюсь, я дал волю страстям и, побитый судьбой, поспешил к морю, чтобы утопиться. Но, увидев, как здесь прекрасно, я предпочел построить на этой земле почти воздушный замок, чтобы жить в нем, погрузившись в философическую летаргию[291].

Так я и жил, сеньор, — без любви, без цели, без стремлений, в радости и здравии, пока на меня не свалилось первое несчастье в лице де Вильвиля с его жестокостью и Алена, имевшего наглость бахвалиться. Из-за этого мерзавца я рискую честью, дуэль — словно гора у меня на плечах, потому как у меня нет ни малейшего желания терять всё состояние и быть изгнанным из Франции. Мне ничего не оставалось, как принять вызов на эту распроклятую дуэль, как я уже сказал, при условии, что я буду в доспехах. И вот я ехал, чтобы сообщить вам о своих планах, как вдруг, следуя берегом моря, услышал довольно громкую беседу двух молодых особ. Я принялся осматриваться в поисках источника этих ангельских голосов и увидел небольшой дом с зарешеченными окнами, а в окне — двух принцесс или почти принцесс. Они пленили меня. Та, что с белоснежной кожей и светлыми кудрями, тотчас покорила мое сердце. Они говорили со мной учтиво и кокетливо, с воодушевлением и… о, мне никогда не выразить, сколь приятны были их речи. А когда они обратились ко мне «сеньор» (а это значит, что они водят знакомство только с королями да принцами), так вот, когда они обратились ко мне «сеньор», то похитили мою душу, словно коршун голубку. Преисполненный уважения и восхищения, я плохо понимал, что делаю, и вместо того, чтобы явить собой образец наездника, неловко повалился на камни и ударился о них головой. И вот я пред вами — влюбленный, раненый, обремененный дуэлью с Вильвилем, несчастнейший из смертных.

Тут Ла Дандинардьер умолк и пару раз вздохнул, словно изнемогая от боли. Барон, который все это время слушал не перебивая, воздел руки и возвел очи горе, поражаясь великим событиям, о которых ему только что поведали, и тоже вздохнул: уж на что-на что, а на вздохи он был весьма щедр.

— Мужайтесь, мой дорогой друг, — молвил он, — время все лечит.

— Но, господин барон, — возразил Ла Дандинардьер, — в этом вся загвоздка: моя любовь и мое здоровье не терпят отлагательств. Прошу вас послать за врачом, который будет понадежнее мэтра Робера, а также написать для меня письмо тем прекрасным особам, о которых я только что вам рассказал.

— Хорошо. Но только, если вы сами его продиктуете, — ответил г-н де Сен-Тома. — Я буду вашим писарем.

— Я бы избавил вас от этого труда, — добавил Ла Дандинардьер, — будь моя голова в не столь плачевном состоянии. А теперь я даже не представляю, как мне подобрать для них какие-нибудь слова поприятнее.

— Не стоит спрашивать совета в таких делах, — сказал барон, — вы тронуты до глубины души и воодушевлены. Так начнем!

И он взял письменные принадлежности. Пока барон готовился, Ла Дандинардьер обдумывал содержание и грыз ногти. Вот что он надиктовал:

О Ваши зарешеченные высочества! Вы воспламеняете всех, кто Вас видит. Вы два солнца, коих лучи, упав на оптические кристаллы моих глаз, превращают мое сердце в пепел. Да, я — пепел, угли, камин, с того рокового и блаженного момента, как заметил Вас за решеткой, и мой бредящий рассудок испарился от желания принести Вам в жертву мое нежное сердце. Я сбился с пути, и Вы были виновными свидетельницами моего падения. Я пролил кровь у Ваших стен, и там же я оставил бы свою душу, если такая жертва была бы Вам приятна. Остаюсь Вашим самым покорным рабом, Жорж де Ла Дандинардьер, внук Жиля де Ла Дандинардьера, фаворита Карла VIII и его коннетабля[292] или кого-то в этом роде.

— Ага! — радостно воскликнул он, после того как несколько раз перечитал свое творение. — Вот письмо, которое, по правде сказать, не стоило мне особых усилий, но тем не менее великолепно. Вижу, не потерял я еще слог, так восхищавший всех при дворе и выделявший меня из серой массы.

— Меня так смутила та легкость, — сказал барон, — с какой вы сотворили этот подлинный шедевр, что сейчас я почти в ярости. Да, сударь, я бы скорее выпил чернила, съел перо и бумагу, чем смог бы написать такое даже за месяц. Какое счастье обладать остроумием.

— Хо! Хо! Хо! — засмеялся наш мещанин. — Не хвалите меня так, мой дорогой барон, а то я слишком возгоржусь. Тем не менее, признаю, мне чрезвычайно нравится сравнение с оптическим стеклом. Вот что называется новизной мысли.

— Еще и возвышенностью, — молвил барон.

— Вы чувствуете неуловимую игру слов: «зарешеченные», «за решеткой» — никакие другие слова не передадут ситуацию точнее, — продолжал коротыш Ла Дандинардьер. — Не скрою, в некоторых вещах я непревзойденный гений. Давайте же запечатаем письмо так, чтобы оболочка соответствовала его великолепному содержанию. Здесь нужен зеленый шелк и печатка; та, что лежит у меня в кармане, сюда прекрасно подойдет. На ней выгравирована женщина, облокотившаяся на якорь и вскармливающая грудью маленького Амура, девиз же гласит: Надежда питает Любовь.

— Припоминаю, — сказал г-н де Сен-Тома, — что у меня где-то была похожая.

— Откуда бы она к вам ни попала, эмблема эта всегда была моей, — отрезал Ла Дандинардьер. — Ею восхищался весь двор. Сам король приказал выгравировать ее, и все остальные печатки казались посредственными, если не были похожи на мою.

— Охотно вам верю, — продолжал барон. — В вас столько пылкости и воодушевления, что вы можете справиться с задачей куда более сложной. Однако сомневаюсь, чтобы у госпожи де Сен-Тома имелся обычный шелк.

— Не имеет значения, — заявил Ла Дандинардьер, — лишь бы он был зеленого цвета, мне этого достаточно.

Господин де Сен-Тома вышел от нашего мещанина и отправил на поиски шелка гасконца, который не осмеливался войти из страха, что Ла Дандинардьер узнает в нем своего злого духа.

Тот перерыл двадцать разных ящиков и наконец решил пойти в дом к дочерям барона. Гасконец объяснил, что раненый дворянин ищет зеленого шелка и воска, чтобы запечатать письмо. Молодые особы, обрадовавшись предлогу зайти к Ла Дандинардьеру, ответили:

— На нас не рассчитывайте. У нас нет ни шелка, ни воска.

Гасконец продолжил свои поиски, расспрашивая всех в господском доме, а две прекрасные девы меж тем прокрались за деревьями в саду, чтобы мать их не заметила. С собой они несли маленькую черепаховую шкатулку, инкрустированную изящными листьями из серебра, в которую положили воск, сверкающую пудру, золоченую бумагу и отрезы шелка всех цветов и оттенков. Они вошли в комнату Ла Дандинардьер а и приблизились к его кровати, прежде чем отец, стоявший спиной к двери, успел их заметить. Наш чудак тем не менее узнал сих особ с первого взгляда и, живо заворочавшись в кровати, принялся вопить:

— Дорогу! Дорогу принцессам!

Барон уже подумал было, что Ла Дандинардьер совсем тронулся умом, однако шорох заставил его обернуться. Увидев дочерей, он застыл в изумлении.

— А вот Виржиния и Мартонида, — наконец сказал он. — Пришли вас проведать. Наверняка узнали, что я у вас.

— Батюшка, — ответила старшая, — нам сообщили от вашего имени, что молодому гостю понадобился шелк, чтобы запечатать письмо. Мы принесли ткань.

Ла Дандинардьер молчал, сконфуженный такой любезностью. Тысячи мыслей роились в его голове. Он думал, что полюбил высочайшую особу, и вот теперь приходилось спуститься на несколько ступеней. Он сочинял письмо, обращаясь к Их Высочествам, но разве такое обращение приличествовало провинциальным барышням? Его снедало глубокое разочарование, что письмо не получит должных восхвалений. Он был так воодушевлен любовной интригой и тем, что отыскал себе наперсника среди знати, а обнаружилось, что последний приходится отцом его возлюбленной. Все это, по его мнению, теряло флер тайны и принимало другой оборот — впору было отчаяться. Ла Дандинардьер, однако, был страшно рад вновь увидеть очаровательных незнакомок. Поспешность, с которой они устремились к нему в комнату, весьма льстила его тщеславию и нежным чувствам. Все это так его взволновало, что он потерял дар речи.

Барон, с самого начала знавший, что письмо предназначалось его дочерям, теперь помог Ла Дандинардьеру выйти из затруднительного положения. Он радостно заявил, что более не сомневается в достоинствах Виржинии и Мартониды — столь прекрасными они ему показались, что он не хочет лишать своих дочерей возможности услышать самое галантное письмо из всех написанных за последнее столетие, ведь у них достаточно вкуса, чтобы почувствовать красоту пассажей. Прекрасные девы только и ждали мига, когда можно прийти в полный восторг от письма; восхитившись «оптическими кристаллами», они принялись наперебой восклицать:

— О! Как красиво! Какая глубина мысли! Какая утонченность! Возможно ли, право, так писать!

Все это время Ла Дандинардьер поправлял ночной колпак, сконфуженный тем, что лежит с перевязанной головой. Он вдруг схватил свой шлем, лежавший рядом на стуле, и хотел было его надеть, чтобы, как он выразился, выглядеть более пристойно в присутствии молодых особ. Барон не смог сдержать раскатистого смеха от этой новой причуды и не стал мешать нашему мещанину пытаться напялить на себя шлем, хотя голова явно не проходила в него из-за намотанных на нее бинтов.

— Примите, по крайней мере, мое почтение, — сказал тогда Ла Дандинардьер.

— Мы так вам признательны, сеньор, — ответила Виржиния. — Боюсь, мы вас стесняем, поэтому поспешим удалиться.

— О, прекрасные светила! — вскричал наш мещанин, снова принимаясь за свою галиматью. — Вы желаете погрузить мое обиталище во тьму своим затмением? Сеньор, — продолжил он, повернувшись к барону, — умоляю вас, уговорите сих богинь остаться.

— Нет, — отказался барон, — вам пришлось так долго напрягать голос, что я корю себя за это. Отдохните немного, вы ранены, и за вами нужен уход. А сейчас мы уйдем, и обещаю, что вы больше не увидите мэтра Робера: мы найдем другого лекаря.

Отец и дочери уже собирались выйти, но тут Ла Дандинардьер сказал:

— Не откажите мне хотя бы в нескольких книгах. Чтение облегчит боль от разлуки с вами, и я вполне здоров для такого занятия.

— Я вам пришлю, — молвила Мартонида, — сказку, которую сестра закончила вчера вечером. Она насчет…

— Счет? — возразил наш мещанин. — Нет, мне не нужен счет. Мои управляющие каждый день приносят мне много счетов…

— Но такого вы еще не слышали, господин рыцарь, — подхватила Виржиния. — Эти сказки нынче в моде, все их читают[293]. И я, провинциалка, претендуя на остроумие, не упускаю возможности отправить свои небольшие сочинения в Париж. Как бы я была рада, если бы сказка вам понравилась! Тогда бы не осталось сомнений, что люди знающие оценят ее.

— Я уже ценю вашу сказку, о прекрасная Виржиния, — отвечал наш коротыш Дандинардьер, поняв свою оплошность. — Завтра же прикажу отправить ее ко двору, если вы находите, что она удалась. Я знаком с пятью-шестью принцессами, которые позволяют мне им писать и восхвалять их в стихах.

— Ах! Что вы говорите? — воскликнула Мартонида. — Вы пишете стихи? Я без ума от стихов. Прочтите же что-нибудь!

— Это будет не сейчас, — уточнил барон, подталкивая дочерей к дверям, — вы только впустую болтаете и можете оказаться причиной смерти моего дорогого друга.

Они вернулись в домик в саду и тут же послали служанку отнести сказку странствующему рыцарю. Тот, польщенный их добротой, все-таки не смог долго читать из-за недомогания и поспешил послать за приором. Это немало всех взволновало — разнесся слух, что больному хуже, и каждый счел своим долгом его навестить. Он, однако, был так спокоен, что все решили — ложная тревога. Приор спросил, чего он хочет, и Ла Дандинардьер, показав принесенную ему тетрадь, попросил облегчить его страдания приятным чтением. Так приор начал читать эту сказку.

Пер. О. Л. Берсеневой

Белая Кошка[294]

ил однажды король, и было у него три сына, красивых и храбрых, но король боялся, как бы принцам не захотелось сесть на трон, не дожидаясь его смерти. Уже ходили даже слухи, будто они покровительствуют тем, кто может им помочь отнять у короля его королевство. Король чувствовал приближение старости, но ум и силы его нисколько не ослабли, поэтому он вовсе не желал уступать сыновьям сан, который носил с таким достоинством. Вот он и решил, что лучший способ оградить свой покой — это оттянуть время, поманив сыновей обещаниями, а уж от их исполнения он всегда сумеет уклониться.

Король призвал сыновей в свои покои и, милостиво поговорив с ними, добавил:

— Согласитесь, дорогие дети, что мой преклонный возраст уже не позволяет мне вершить дела государства столь же усердно, сколь в былые годы. Я боюсь, как бы это не причинило вреда моим подданным, и решил уступить корону одному из вас. Но, чтобы получить от меня такой дар, вы по справедливости должны постараться мне угодить и раздобыть что-нибудь такое, что порадует меня, когда я удалюсь в деревню. Думаю, что маленькая смышленая собачка меня могла бы развлечь, и потому, не отдавая предпочтения старшему сыну перед младшими, объявляю вам, что тот из вас, кто принесет мне самую красивую собачку, станет моим наследником.

Принцы удивились, что их отцу захотелось вдруг иметь собачку, но обоим младшим братьям такое предложение сулило выгоду, и они охотно согласились отправиться на ее поиски; а старший был слишком скромен, а может быть, слишком почтителен, чтобы отстаивать свои права. Принцы простились с королем, он оделил их деньгами и драгоценностями и добавил, что ровно через год, в тот же самый день и час, они должны явиться к нему с собачками.

Прежде чем отправиться в путь, братья встретились в замке, неподалеку от города. Они привели с собой ближайших наперсников и устроили там пиршество. Три брата поклялись друг другу в вечной дружбе и в том, что, выполняя просьбу отца, будут действовать без злобы и зависти и тот, кому выпадет удача, не забудет в своем счастье остальных. Наконец они пустились в путь, уговорившись по возвращении встретиться в этом же самом дворце, чтобы отсюда втроем отправиться к королю. Они не пожелали взять с собой провожатых и назвались вымышленными именами, чтобы не быть узнанными.

Каждый поехал своей дорогой, двое старших пережили множество приключений, но меня занимает только младший из братьев. Он был учтив, весел и находчив, отличался замечательным умом, благородным сложением, правильными чертами лица, ослепительной улыбкой и был на редкость искусен во всех подобающих принцу занятиях. Он приятно пел, брал за душу проникновенной игрой на лютне и теорбе, умел рисовать — словом, был во всех отношениях совершенством, а отвага его граничила с дерзостью.

Не проходило дня, чтобы принц не покупал собак, больших и маленьких, борзых, догов, ищеек, гончих, спаниелей, пуделей, болонок. Если ему попадалась красивая собака, а потом другая, еще красивей, он отпускал первую и оставлял вторую: не мог же он вести за собой свору из тридцати, а то и сорока тысяч собак, у него ведь не было ни свиты, ни лакеев, ни пажей. Принц шел все вперед и вперед, так и не решив, до каких пор будет идти, как вдруг заблудился в лесу, где его застигли дождь и гроза.

Он выбрал наугад одну из тропинок, долго шел по ней и наконец увидел, что впереди брезжит слабый огонек. «Верно, поблизости есть какое-нибудь жилье, где можно переждать непогоду до утра», — решил принц. Идя на огонек, он пришел к воротам дворца. Ворота были из чистого золота и украшены карбункулами, которые освещали все вокруг ярким и чистым светом. Этот-то свет и увидел издали принц. Стены были из прозрачного фарфора, и на них разноцветными красками изображалась история фей от сотворения мира до новейших времен. Не были тут забыты и знаменитые сказки об Ослиной Шкуре, о Вострушке, об Апельсиновом дереве, о Прелестнице, о Спящей красавице, о Зеленом Змее и бесчисленное множество других[295]. Принц очень обрадовался, увидев тут и портрет Принца-Духа[296], потому что тот приходился ему дальним родственником. Впрочем, дождь и непогода помешали ему и дальше рассматривать картины, и не только потому, что он вымок до костей, но и потому, что в тех местах, куда не достигал свет карбункулов, попросту ничего не было видно.

Принц возвратился к золотым воротам и на алмазной цепочке увидел лапку косули. Его удивила вся эта роскошь и то, как спокойно и беззаботно живут обитатели замка. «Ведь в конце концов, — подумал он, — кто может помешать вору срезать эту цепочку, выковырять карбункулы и стать богачом до конца своих дней?»

Принц потянул за лапку косули, и тут же зазвенел колокольчик, который, судя по звуку, был сделан из золота и серебра. Мгновение спустя дверь отворилась, но принц никого не увидел, только в воздухе показалось несколько рук и каждая держала факел. Принц так удивился, что не отважился переступить порог, но тут другие руки довольно решительно подтолкнули его вперед[297]. Он повиновался им в сильном смущении и на всякий случай взялся за эфес шпаги, но едва он вошел в прихожую, сверху донизу выложенную порфиром и лазоревым камнем, как два восхитительных голоса запели такую песенку.

Пугаться этих рук

             вы стали бы напрасно:

Ничто здесь не враждебно вам,

Лишь дивное лицо опасно

Боящимся любви сердцам.

Принц решил, что его не могут так любезно приглашать во дворец, чтобы потом причинить ему зло, поэтому, когда его подтолкнули к двери из коралла, которая распахнулась при его приближении, он, не сопротивляясь, вошел в гостиную, выложенную перламутром, а потом и в другие покои, украшенные каждый по-своему таким множеством картин и драгоценностей, что принц был просто ослеплен. Тысячи огней, горевших в гостиной от пола до потолка, заливали светом и часть других комнат, хотя и в тех тоже не было недостатка в люстрах, жирандолях и полочках, на которых стояли свечи, — словом, великолепие было такое, что трудно верить собственным глазам.

Принц миновал шестьдесят комнат, и тогда наконец руки, указывавшие ему путь, остановили его, и он увидел большое удобное кресло, само подкатившееся к камину[298]. В камине тут же запылал огонь, и руки, которые показались принцу на редкость красивыми — белыми, маленькими, пухлыми и точеными, — раздели его: он ведь, как я уже сказал, промок до нитки, и надо было позаботиться о том, чтобы он не простудился. Руки невидимок принесли ему рубашку, такую красивую, что впору было надеть ее в день свадьбы, и затканный золотом халат, на котором мелким изумрудом был вышит его вензель. Потом руки пододвинули к принцу туалетный столик. Все туалетные принадлежности также были необыкновенной красоты. Руки ловко причесали принца, почти не прикасаясь к нему, так что он остался очень доволен их услугами. Потом его снова одели, но не в его собственный костюм — ему принесли куда более роскошный наряд. Принц молча дивился всему происходящему, хотя иногда слегка вздрагивал от испуга, который все-таки не мог подавить.

Напудрив, завив, надушив и нарядив принца так, что он стал прекрасней Адониса[299], руки отвели его в великолепную залу, украшенную позолотой и богато обставленную. Висевшие кругом картины рассказывали историю знаменитейших котов и кошек: вот Салоед, повешенный за ноги на совете крыс, вот Кот в сапогах, маркиз де Карабас, вот Ученый Кот, вот Кошка, превращенная в женщину, и Колдуны, превращенные в котов, а вот и шабаш со всеми его церемониями — словом, самые что ни на есть замечательные картины[300]. Огол был накрыт на два прибора, и возле каждого стоял золотой погребец; столик рядом был уставлен чашами из горного хрусталя и всевозможных редких камней — обилие их поражало глаз.

Пока принц гадал, для кого накрыли стол, он увидел вдруг, как в ограждении, предназначенном для маленького оркестра, рассаживаются коты; один из них держал в руках партитуру, исписанную диковинными нотами, другой — свернутый трубочкой лист бумаги, которым отбивал такт; в руках у остальных были крошечные гитары. И вдруг все коты принялись мяукать на разные голоса и коготками перебирать струны гитар: это была в высшей степени диковинная музыка. Принц, пожалуй, вообразил бы, что попал в преисподнюю, но дворец показался ему слишком прекрасным, чтобы допустить подобную мысль. Однако он все же зажал себе уши и расхохотался от души, видя, какие позы принимают и как гримасничают новоявленные музыканты.

Принц размышлял о чудесах, которые уже приключились с ним в этом замке, как вдруг увидел, что в зал входит крохотное существо, размером не больше локтя. Малютка была окутана покрывалом из черного крепа. Вели ее два кота, одетые в траур, в плащах и при шпагах, а за ними следовал длинный кошачий кортеж — некоторые коты несли крысоловки, набитые крысами, другие — клетки с мышами.

Принц не мог в себя прийти от изумления — он не знал, что и думать. Черная фигурка приблизилась к нему, и, когда она откинула покрывало, он увидел Белую Кошку, красивейшую из всех, какие когда-либо были и будут на свете. Кошечка казалась совсем молодой и очень грустной, она замурлыкала так нежно и очаровательно, что мурлыканье ее проникло в самое сердце принца.

— Добро пожаловать, сын короля, — сказала она принцу. — Мое Мурлычество очень радо тебя видеть.

— Госпожа Кошка, — ответил принц, — вы великодушно оказали мне самый любезный прием. Но мне кажется, вы — не обычный зверек: дар речи, которым вы наделены, и роскошный замок, которым вы владеете, красноречиво свидетельствуют об этом.

— Сын короля, — сказала Белая Кошка, — прошу тебя, не говори мне учтивостей. Мои речи безыскусны и обычаи просты, но сердце у меня доброе. Вот что, — продолжала она, — пусть нам подадут ужин, а музыканты пусть умолкнут, ведь принц не понимает смысла их слов.

— А разве они что-то говорят, государыня? — удивился принц.

— Конечно, — ответила Кошка. — У нас тут есть поэты, наделенные замечательным талантом. Если ты поживешь здесь, быть может, ты их оценишь.

— Мне довольно услышать вас, чтобы в это поверить, — любезно сказал принц. — Но все же, государыня, я вижу в вас кошку редкостной породы.

Принесли ужин, и руки, принадлежавшие невидимкам, прислуживали Белой Кошке и ее гостю. Сначала на стол поставили два бульона — один из голубей, другой из жирных мышей. Когда принц увидел второй из них, он поперхнулся первым, потому что сразу представил себе, что готовил их один и тот же повар. Но Кошечка, догадавшись по выражению его лица, что у него на уме, заверила, что ему готовят пищу отдельно, и он может есть все, чем его угощают, не боясь, что в еде окажутся мыши или крысы.

Принц не заставил себя просить дважды, уверенный в том, что Кошечка не станет его обманывать. Он обратил внимание, что на ее лапке висит портрет в драгоценной оправе, — его это очень удивило. Полагая, что это портрет мэтра Котауса[301], он попросил Кошечку показать ему его поближе. Каково же было его изумление, когда он увидел, что на нем изображен юноша такой красоты, что трудно было поверить в подобное чудо природы, и при этом так похожий на принца, будто портрет писан с него самого. Кошечка вздохнула и, еще больше загрустив, умолкла. Принц понял, что за этим скрывается какая-то необыкновенная тайна. Но расспрашивать он не осмелился, боясь разгневать или огорчить Белую Кошку. Он завел с ней разговор о тех новостях, которые ему были известны, и убедился, что она наслышана о делах, касающихся царствующих особ, и вообще обо всем, происходящем в мире.

После ужина Белая Кошка пригласила пришлеца в гостиную, где были устроены подмостки, на которых двенадцать котов и столько же обезьян исполнили балет. Коты были одеты маврами, обезьяны китайцами. Легко вообразить, как они скакали и прыгали, иногда впиваясь друг в друга когтями. Так закончился этот вечер. Белая Кошка пожелала гостю спокойной ночи, и руки, которые привели к ней принца, снова подхватили его и проводили в покои другого рода, нежели те, что он уже видел. Эти были не столько роскошны, сколько изысканны: стены их были сплошь покрыты крыльями бабочек, образующими узор в виде тысячи разнообразных цветов. Были здесь также и перья редкостных птиц, быть может, даже не виданных нигде, кроме этих мест. Ложе застелено бельем из газа, украшенного множеством бантов, зеркала тянулись от пола до потолка[302], а их резные золоченые рамы изображали множество маленьких амуров.

Принц лег спать, не говоря ни слова, ведь невозможно было поддерживать разговор с руками, которые ему прислуживали; спал он мало, и разбудил его какой-то смутный шум. Тотчас руки подняли его с постели и нарядили в охотничий костюм. Он выглянул во двор замка и увидел более пятисот котов — одни вели на поводке борзых, другие трубили в рог; затевался большой праздник — Белая Кошка выезжала на охоту и хотела, чтобы принц ее сопровождал. Услужливые руки подвели ему деревянного коня, который мог нестись во весь опор и идти медленным шагом. Принц сначала заупрямился, не желая на него садиться.

— Я ведь все-таки не странствующий рыцарь Дон-Кихот[303], — говорил он.

Но возражения ни к чему не привели, и его усадили на деревянного коня. Чепрак и седло на нем были расшиты золотом и алмазами. Белая Кошка села верхом на обезьяну невиданной красоты и великолепия. Вместо черного покрывала она надела лихо заломленную кавалерийскую шапку, которая придавала ей столь решительный вид, что все окрестные мыши перепугались. В мире не бывало еще такой увлекательной охоты; коты бегали куда быстрее зайцев и кроликов, и, когда они хватали добычу, Белая Кошка тут же отдавала им их долю на съедение. Забавно было при этом наблюдать за их ловкими ухватками. Птицы тоже не чувствовали себя в безопасности, потому что котята вскарабкивались на деревья, а красавица обезьяна возносила Белую Кошку даже до орлиных гнезд, отдавая в ее власть их высочеств орлят.

По окончании охоты Белая Кошка взяла рог длиной не больше пальца, но издававший такой громкий и чистый звук, что слышно было за десять лье. Она протрубила два или три раза, и к ней в мгновенье ока явились все коты ее царства. Одни прилетели по воздуху, другие приплыли в лодках по воде — словом, никто никогда не видал такого огромного кошачьего сборища. Одеты все были по-разному, и Кошка в сопровождении этой торжественной свиты отправилась в замок, пригласив принца следовать за ней. Он ничего не имел против, хотя ему казалось, что такое засилье кошек отдает нечистой силой и колдовством, но больше всего его удивляла сама Белая Кошка, говорящая человечьим языком.

Когда они вернулись во дворец, Кошечка снова надела свое длинное черное покрывало, потом они с принцем поужинали; он очень проголодался и ел с большим аппетитом. Подали напитки, принц с удовольствием выпил вина и тотчас забыл о маленькой собачке, которую должен был привезти королю. Теперь он хотел только одного — мурлыкать с Белой Кошкой, иными словами, не отходить от нее ни на шаг. Они проводили дни в приятных увеселениях, иногда занимались рыбной ловлей, иногда охотились, потом представляли балеты, устраивали состязания наездников и придумывали еще множество других забав. Белая Кошка к тому же часто сочиняла стихи и песенки, такие пылкие, что видно было: у нее чувствительное сердце; подобным языком говорит только тот, кто любит. Но у секретаря Белой Кошки, престарелого кота, был такой плохой почерк, что, хотя произведения ее сохранились, прочитать их невозможно.

Принц позабыл все — и даже свою родину. Руки, о которых здесь уже упоминалось, продолжали ему прислуживать. Иногда принц жалел, что не родился котом, тогда он мог бы всю жизнь проводить в этом приятном обществе.

— Увы, — говорил он Белой Кошке, — мне будет так грустно с вами расстаться. Я вас так люблю. Станьте же девушкой или превратите меня в кота.

Она благосклонно выслушивала его пожелания, но отвечала в туманных выражениях, так что он почти ничего не понимал.

Время летит быстро для того, кто не ведает ни забот, ни печалей, кто весел и здоров. Но Белая Кошка знала, когда принцу надлежит вернуться, и, так как принц о возвращении больше не думал, сама ему об этом напомнила.

— Знаешь ли ты, — спросила она его, — что тебе осталось всего три дня, чтобы найти собачку, которую хочет получить твой отец-король, и что твои братья уже нашли собачек, и притом очень красивых?

Принц опомнился и удивился собственной беспечности.

— Какое тайное чародейство, — воскликнул он, — заставило меня забыть о том, что для меня важнее всего на свете? Речь идет о моей чести и славе. Где найти собачку, которая поможет мне получить корону, и где найти такого быстрого коня, который одолеет дальнюю дорогу?

Принца охватило беспокойство, и он заметно приуныл.

— Сын короля, — нежно промолвила Белая Кошка, — не горюй, я твой друг, ты можешь остаться у меня еще на один день, отсюда до твоего королевства всего пятьсот лье, и славный деревянный конь доставит тебя туда меньше чем за полсуток.

— Спасибо, прекрасная Кошка, — отвечал ей принц. — Но мне мало вернуться к отцу, я должен привезти ему собачку.

— Возьми вот этот желудь, — сказала Белая Кошка, — в нем собачка, которая прекрасней Большого Пса Сириуса[304].

— Ох, госпожа Кошка, Ваше Величество изволит надо мной смеяться.

— Приложи желудь к уху, — посоветовала принцу Кошка, — и ты услышишь лай.

Принц повиновался, и тотчас собачка залаяла:

— Гав! Гав!

Он страшно обрадовался, ведь собачка, которая может уместиться в желуде, должна быть совсем крохотной. Принц хотел было расколоть желудь, так ему не терпелось ее увидеть; но Белая Кошка сказала, что собачка может простудиться в дороге и лучше ее не тревожить, пока он не предстанет перед своим отцом-королем. Принц рассыпался в благодарностях и нежно простился с Кошкой.

— Поверьте мне, — сказал он, — дни, что я провел рядом с вами, пролетели для меня так незаметно, что мне грустно вас покидать. И хотя вы — королева и ваши придворные коты куда остроумнее и учтивее наших, я все-таки прошу вас: поедемте со мной.

В ответ на это предложение Белая Кошка только глубоко вздохнула.

Они расстались. Принц первым прибыл в замок, где уговорился встретиться с братьями. Вскоре приехали и они и очень удивились, увидев во дворе деревянного коня, более резвого, чем все лошади, которых держали в школе верховой езды.

Принц вышел навстречу братьям. Они обнялись и расцеловались и стали рассказывать друг другу о своих путешествиях. Но наш принц не рассказал братьям о том, что с ним приключилось: показав им жалкую собачонку, которая прежде вращала колесо вертела, он уверил их, будто она показалась ему такой хорошенькой, что он решил привезти ее королю. Как ни дружили между собой братья, двое старших втайне обрадовались, что младший сделал такой плохой выбор. Они сидели в это время за столом, и один толкнул другого ногой, как бы говоря, что с этой стороны им нечего бояться соперничества.

На следующий день братья выехали все вместе в одной карете. Два старших принца везли в корзиночках двух собачек, таких красивых и хрупких, что страшно было до них дотронуться. А младший вез несчастную собачонку, вращавшую вертел, такую грязную, что все от нее шарахались. Принцы вошли в покои короля. Король не знал, какую из собачек выбрать, потому что обе собачки, привезенные старшими братьями, были почти одинаково хороши. Братья уже оспаривали друг у друга право наследовать королю, когда младший решил их спор, вынув из кармана желудь, подаренный Белой Кошкой. Он быстро его расколол, и все увидели крошечную собачку, которая лежала в нем на пушистой подстилке. Собачка могла бы прыгнуть сквозь обручальное кольцо, не задев его. Принц поставил ее на землю, и она тотчас стала танцевать сарабанду с кастаньетами так легко, как самая прославленная из испанских танцовщиц. Собачка переливалась всеми цветами радуги, а ее мягкая шерстка и уши свисали до самого пола[305]. Король был весьма смущен: песик был так хорош, что и придраться не к чему.

Однако ему вовсе не хотелось расставаться со своей короной. Самые мелкие ее украшения были ему дороже всех собак в мире. Поэтому он сказал сыновьям, что очень доволен их стараниями, но они так успешно исполнили первое его желание, что, прежде чем сдержать слово, он хочет еще раз испытать их усердие. Он дает им год на поиски полотна, столь тонкого, чтобы его можно было пропустить сквозь ушко самой тонкой вышивальной иглы. Все трое очень огорчились, что им снова придется отправиться на поиски. Но два принца, собачки которых уступали в красоте той, что привез младший, согласились. И каждый поехал своей дорогой, простившись уже не так дружелюбно, как в первый раз, потому что грязная собачонка, вращавшая вертел, несколько охладила их братские чувства.

Наш принц сел верхом на деревянного коня и, не желая помощи ни от кого, кроме Белой Кошки, на дружбу которой он надеялся, поспешно пустился в путь и вернулся в замок, где его однажды уже так хорошо приняли. Все ворота были распахнуты настежь, и замок, окна, крыша, башни и стены которого были освещены тысячами ламп, являл собой дивное зрелище. Руки, которые так хорошо прислуживали принцу раньше, снова встретили гостя и, взяв под уздцы великолепного деревянного коня, отвели его в конюшню, а принц тем временем отправился в покои Белой Кошки.

Она лежала в маленькой корзинке, на белой атласной подушечке, очень нарядной. Правда, ее ночной чепец был в беспорядке и сама она казалась грустной, но стоило ей увидеть принца, как она стала прыгать и резвиться, выказывая ему свою радость.

— Хотя у меня и были причины ждать, что ты вернешься, сын короля, — сказала она, — признаюсь тебе, я все-таки не решалась на это надеяться. Обыкновенно мне не везет и мои желания не исполняются, вот почему я так приятно удивлена.

Благодарный принц осыпал Кошечку ласками. Он рассказал, чем увенчалось его путешествие, хотя, судя по всему, ей все было известно даже лучше, чем ему самому. Рассказал он и о пожелании короля, чтобы ему доставили полотно, которое могло бы пройти в игольное ушко. По правде говоря, признался принц, он не верит, что эту прихоть короля можно исполнить, но все-таки решил попытать счастья, во всем положившись на ее дружбу и содействие. Белая Кошка задумалась и сказала, что это дело не из легких, но, к счастью, в ее замке среди кошек есть искусные пряхи, да она и сама приложит лапку к работе и поторопит прях, так что пусть принц не беспокоится и не ищет далеко то, что скорее найдет у нее, нежели в каком-нибудь другом месте.

Появились руки, они внесли факелы, и принц, следуя за ними вместе с Белой Кошкой, вошел в величественную галерею: она тянулась вдоль громадной реки, над которой зажигали удивительный фейерверк. В его огне должны были сгореть несколько кошек, которых сначала судили по всей форме. Их обвиняли в том, что они слопали жаркое, приготовленное на ужин Белой Кошке, сожрали ее сыр, выпили молоко и даже злоумышляли на ее особу в сговоре с Рубакой и Отшельником — крысами, весьма известными в округе, — таковыми их считает Лафонтен, а этот автор всегда говорит только правду[306].

Однако выяснилось, что дело не обошлось без интриг и многие свидетели подкуплены. Как бы то ни было, принц упросил, чтобы виновных помиловали. Фейерверк никому не причинил вреда, а таких прекрасных потешных огней не видывал еще никто в мире.

Потом подали изысканный праздничный ужин, который доставил принцу больше удовольствия, чем фейерверк, потому что он сильно проголодался, хотя деревянный конь примчал его очень быстро — с такой скоростью принцу еще никогда не приходилось скакать. Последующие дни прошли так же, как в прошлый раз, — во всевозможных празднествах, которыми изобретательная Белая Кошка развлекала своего гостя. Наверное, впервые смертный так весело проводил время с кошками, не имея вокруг никакого другого общества.

Правда, Белая Кошка была наделена живым, отзывчивым и на редкость разносторонним умом. И была такой ученой, какими кошки не бывают. Принц иногда просто диву давался.

— Нет, — твердил он ей, — тут что-то не так. У вас слишком много необыкновенных талантов. Если вы любите меня, прелестная Киска, откройте мне, каким чудом вы рассуждаете и мыслите так мудро, что вам впору заседать в академии среди самых великих умов?

— Перестань задавать мне вопросы, сын короля, — говорила она. — Я не имею права отвечать на них, а ты думай себе что захочешь, я спорить не стану. Будь доволен тем, что, когда я с тобой, я не выпускаю коготков и принимаю близко к сердцу все, что тебя касается.

Второй год пролетел так же незаметно, как первый. Стоило принцу чего-нибудь пожелать, и услужливые руки тотчас доставляли ему это — будь то книги, драгоценные камни, картины или античные медали. Ему довольно было сказать: «Я мечтаю заполучить такую-то драгоценность из собрания Великого Могола[307] или персидского шаха, такую-то коринфскую или греческую статую», — как предмет его желаний, откуда ни возьмись, появлялся перед ним, неизвестно кем доставленный. В этом была своя прелесть — ведь для разнообразия приятно оказаться владельцем прекраснейших в мире сокровищ.

Белая Кошка, ни на минуту не забывавшая об интересах принца, объявила ему, что день его отъезда приближается, но чтобы он не беспокоился о полотне, в котором у него нужда, — она приготовила ему чудеснейшую ткань.

— Но на этот раз, — добавила Кошка, — я хочу снарядить тебя в дорогу так, как подобает принцу столь высокого рождения. — И, не дожидаясь ответа, она заставила его выглянуть во двор замка. Там стояла открытая коляска из золота, расписанная алой краской и вся украшенная галантными изречениями, тешившими и глаз и ум. В коляску четверками была впряжена дюжина белоснежных коней в сбруе из алого бархата, расшитого алмазами и отделанного золотыми пластинами. Таким же бархатом была изнутри обита коляска, а за ней следовала сотня карет: в каждой, запряженной восьмеркой лошадей, сидели знатные вельможи в роскошных одеждах. Кроме них за коляской следовала еще тысяча гвардейцев-телохранителей в мундирах, покрытых такой богатой вышивкой, что даже не видно было, из какой материи они сшиты. И самое удивительное — повсюду были портреты Белой Кошки: и среди надписей на первой коляске, и в вышивке на мундирах гвардейцев; ее портреты висели также на лентах поверх камзолов, в которые были одеты вельможи, составлявшие свиту, — словно Белая Кошка наградила их этим новым орденом.

— Поезжай, — сказала принцу Кошка, — и явись ко двору твоего отца-короля так торжественно, чтобы, увидев все это великолепие, он не отказал тебе в заслуженной тобою короне. Вот тебе орех, но смотри разбей его не раньше, чем предстанешь перед королем, — в нем ты увидишь полотно, о коем просил меня.

— Милая Беляночка, — сказал ей принц, — я так тронут вашей добротой, что признаюсь вам: если бы вы согласились, я предпочел бы провести жизнь рядом с вами, чем гнаться за почестями, на которые я, может быть, вправе рассчитывать в другом месте.

— Сын короля, — отвечала Белая Кошка, — я уверена в том, что у тебя доброе сердце, а это товар редкий среди венценосцев. Они хотят, чтобы все их любили, а сами не любят никого. Но ты доказываешь, что нет правил без исключений. Я ценю твою преданность Белой Кошке, которая, правду сказать, годна только ловить мышей.

Принц поцеловал ей лапку и пустился в путь.

Если бы не знать, что деревянному коню понадобилось меньше двух дней, чтобы доставить принца за пятьсот лье от замка Белой Кошки, трудно было бы представить скорость, с какой мчался он на этот раз: та самая сила, что воодушевляла деревянного коня, так подгоняла теперешнюю упряжку принца, что он и его провожатые провели в дороге не более суток, — ни разу не сделав привала, они прибыли к королю, куда уже явились два его старших сына. Видя, что их младший брат не показывается, принцы порадовались его нерасторопности и шепнули друг другу:

— Вот тебе и счастливчик: наверно, заболел или умер, не бывать ему нашим соперником в важном деле, которое предстоит решить.

И они развернули привезенные ими ткани, которые и впрямь были такие тонкие, что проходили в ушко толстой иглы, — а вот в ушко тонкой они не прошли, и король, очень обрадованный тем, что нашелся предлог оспорить их права, показал им ту иглу, какую он имел в виду: по его приказу городские советники доставили ее из городской сокровищницы, где она хранилась под крепкими замками.

Этот спор вызвал большой ропот. Друзья принцев, в особенности старшего, чье полотно было красивее, говорили, что это пустая придирка и тут попахивает крючкотворством и плутнями. А приверженцы короля утверждали, что, поскольку условия не выполнены, король вовсе не обязан отказываться от трона. Конец препирательствам положили дивные звуки труб, литавр и гобоев — это со своей пышной свитой прибыл наш принц. И король, и оба его сына были поражены таким великолепием.

Почтительно поклонившись отцу и обняв братьев, принц извлек из шкатулки осыпанный рубинами орех и расколол его. Он надеялся увидеть в нем хваленое полотно, но там оказался лесной орешек поменьше. Принц разбил и этот орех и очень удивился, когда обнаружил в нем вишневую косточку. Окружающие переглянулись, король тихонько посмеивался: он потешался над сыном, который оказался таким простаком, что поверил, будто можно привезти кусок полотна в ореховой скорлупке. А почему бы ему, собственно говоря, было не поверить, если принцу уже случилось раздобыть собачку, которая умещалась в желуде? Итак, принц расколол вишневую косточку, в ней оказалось ядрышко вишни, тут в зале поднялся гул, все хором говорили одно — принца, мол, одурачили. Принц не ответил ни слова на насмешки придворных — он расщепил ядрышко, в нем оказалось зерно пшеницы, а в нем просяное зернышко. Ну и ну! Тут уж принц и сам начал сомневаться и сквозь зубы пробормотал:

— Ах, Белая Кошка, Белая Кошка! Ты посмеялась надо мной!

Но только он пробормотал эти слова, как почувствовал, что в руку ему впились кошачьи коготки и оцарапали до крови. Он не мог понять, для чего его царапнули — чтобы подбодрить или, наоборот, чтобы совсем уж лишить мужества. И все-таки он расщепил зернышко проса, и каково же было всеобщее удивление, когда принц извлек из него четыреста локтей полотна удивительной красоты — на нем были изображены все, какие только есть на земле, птицы, звери и рыбы, деревья, фрукты и растения; все морские редкости, ракушки и скалы, все небесные светила — солнце, луна, звезды и планеты. Были на нем также изображены короли и другие государи, правившие в ту пору в разных странах, а также их жены, возлюбленные, дети и все до одного подданные, так что не забыт был даже самый убогий оборвыш. И каждый был одет соответственно своему положению и по моде своей страны. Увидев это полотно, король побледнел так же сильно, как прежде покраснел принц, смущенный тем, что так долго ищет полотно. Принесли иглу и шесть раз протянули полотно сквозь ушко в одну и в другую сторону. Король и два старших принца угрюмо молчали, хотя полотно было такой редкостной красоты, что время от времени им все-таки приходилось признать, что свет не видывал ничего подобного.

Наконец король глубоко вздохнул и, обратившись к своим сыновьям, сказал:

— Нет у меня в старости большего утешения, нежели видеть вашу ко мне почтительность, и потому я хочу подвергнуть вас еще одному испытанию. Отправляйтесь странствовать еще на один год, и тот, кто по истечении этого срока привезет самую прекрасную девушку, пусть женится на ней и при вступлении в брак получит мою корону: ведь моему преемнику обязательно надо жениться. А я обещаю, я клянусь, что больше не стану медлить и вручу ему обещанную награду.

Конечно, это было несправедливо по отношению к нашему принцу. И собачка, и полотно, им привезенные, стоили не одного, а десяти королевств. Но у принца было такое благородное сердце, что он не стал перечить отцу и без дальних слов сел в свою карету. Вся его свита последовала за ним, и он возвратился к своей дорогой Белой Кошке. Она заранее знала, в какой день и час он прибудет, — весь его путь был усыпан цветами и повсюду, а в особенности во дворце, курились благовония. Белая Кошка сидела на персидском ковре под шитым золотом балдахином в галерее, откуда могла видеть, как принц подъехал ко дворцу. Встретили его те самые руки, что прислуживали ему и прежде. А все кошки повскакали на водосточные трубы и оттуда приветствовали его громогласным мяуканьем.

— Что ж, сын короля, — сказала Белая Кошка, — ты опять возвратился, не получив короны?

— Государыня, — ответил он, — ваши милости помогли мне ее заслужить, но мне кажется, королю так жалко с ней расстаться, что, если бы я ее получил, его горе было бы куда сильнее моей радости.

— Все равно, — возразила она, — надо сделать все, чтобы ее добиться. Я тебе в этом помогу, и, раз ты должен привезти ко двору отца прекрасную девушку, я найду ту, что поможет тебе заслужить награду. А пока давайте веселиться, я приказала устроить морское сражение между кошками и злыми окрестными крысами. Мои кошки, быть может, будут смущены, они ведь боятся воды, но в противном случае на их стороне были бы слишком большие преимущества, а надо по мере возможности соблюдать справедливость.

Принц был восхищен мудростью госпожи Киски. Он долго расточал ей похвалы, а потом они вместе вышли на террасу, обращенную к морю. Кошачьи корабли представляли собой большие куски пробковой коры, на которых кошки плавали довольно ловко. А крысы соединили вместе множество яичных скорлупок — это был их флот. Битва разыгралась жестокая, крысы не раз бросались вплавь, а плавали они гораздо лучше кошек, так что победа раз двадцать переходила то на одну, то на другую сторону. Но адмирал кошачьего флота Котаус поверг крысиную рать в отчаяние. Он сожрал их предводителя — старую опытную крысу, которая трижды совершила кругосветное путешествие на настоящих больших кораблях, но не в качестве капитана или матроса, а как обыкновенная любительница сала.

Но Белая Кошка не хотела, чтобы несчастные крысы были полностью разгромлены. Она была мудрым политиком и полагала, что, если в стране совсем не останется ни мышей, ни крыс, ее подданные предадутся праздности, которая может нанести ей урон. Принц провел этот год так же, как два предыдущие, то есть охотился, ездил на рыбную ловлю или сидел за шахматной доской, потому что Белая Кошка прекрасно играла в шахматы. Не в силах удержаться, он время от времени снова начинал ее расспрашивать, каким чудом она умеет говорить. Он хотел знать, уж не фея ли она, а может быть, ее колдовством превратили в кошку. Но поскольку Белая Кошка говорила всегда только то, что хотела сказать, она и отвечала лишь на то, на что хотела ответить; в этом случае она отделывалась ничего не значащими словами, и принц скоро понял, что она не хочет посвящать его в свою тайну.

Ничто не течет так быстро, как безоблачные и безмятежные дни, и если бы Белая Кошка не помнила о сроке, когда принцу пора было возвращаться ко двору, сам он, без сомнения, забыл бы о нем. И вот накануне того дня, когда ему надо было возвращаться, Кошка сказала принцу, что от него одного зависит, привезет ли он ко двору отца одну из самых прекрасных на свете принцесс, и настал миг разрушить чары злых фей, но для этого принц должен решиться отрубить ей голову и хвост и немедля бросить их в огонь.

— Как! — воскликнул принц. — Любимая моя Беляночка! Неужто я решусь на такое злодейство и убью вас! Нет, вы просто хотите испытать мое сердце, но, поверьте, оно никогда не изменит дружбе и признательности, какие питает к вам.

— Успокойся, сын короля, — возразила она. — Я вовсе не подозреваю тебя в неблагодарности, я знаю твою доблесть, но нашу судьбу решать не тебе и не мне. Сделай так, как я прошу, и мы оба будем счастливы. Клянусь честью благородной кошки, ты убедишься, что я твой истинный друг.

При мысли о том, что надо отрубить голову его милой Кошечке, такой прелестной и грациозной, слезы снова и снова навертывались на глаза принца. Он опять самыми нежными словами уговаривал ее избавить его от такого поручения, но она упорно твердила, что хочет погибнуть от его руки и что это единственный способ помешать его братьям получить корону. Словом, она так горячо убеждала принца, что он, весь дрожа, извлек шпагу из ножен и нетвердой рукой отсек голову и хвост своей милой подруге. И тут на его глазах совершилось дивное превращение. Тело Белой Кошки стало расти, и вдруг она превратилась в девушку, да в такую красавицу, что невозможно описать. Глаза ее покоряли сердца, а нежность удерживала их в плену. Осанка ее была величавой, весь облик благородным и скромным, она была и умна, и обходительна, словом — превыше всех похвал.

Принц, увидев ее, был поражен, но поражен так приятно, что решил, будто его околдовали. Лишившись дара речи, он глядел на прекрасную девушку и не мог наглядеться, но непослушный язык не в силах был выразить его изумление. Принц оправился только тогда, когда вдруг появилось множество дам и кавалеров, на плечи которых были накинуты шкурки котов или кошек, и все они простерлись ниц перед королевой, радуясь тому, что она снова обрела свой природный человеческий образ. Она отвечала им так ласково, что сразу видно было, какое у нее доброе сердце. Поговорив несколько минут со своими придворными, она приказала, чтобы ее оставили наедине с принцем, и тогда начала свой рассказ.

— Не подумайте, принц, что я всегда была Кошкой или что происхождение мое безвестно[308]. Отец мой был владыкой шести королевств. Он нежно любил мою мать и позволял ей делать все, что ей заблагорассудится. А она больше всего любила путешествовать, и вот, когда она была беременна мной, ей захотелось увидеть гору, про которую рассказывали всякие чудеса. На пути к этой горе королеве сказали, что неподалеку находится старинный замок, где живут феи, и что нет на свете замка красивее, по крайней мере, если верить дошедшему до нас преданию, потому что судить об этом никто не может, ибо туда не ступала нога человека; одно известно наверное — в саду у фей растут такие прекрасные плоды, сочные и нежные, каких никому и никогда не приходилось отведывать.

Королеву, мою мать, охватило вдруг такое неистовое желание попробовать эти плоды, что она повернула к замку. Она приблизилась к воротам великолепного жилища, которое сверкало золотом и лазоревым камнем, но напрасно она стучала в двери, никто не появлялся — казалось, замок вымер. Однако это препятствие только еще разожгло нетерпение моей матери, и она послала слуг принести веревочные лестницы, чтобы перелезть через ограду сада, и им бы это удалось, если бы стены не стали сами собой расти у них на глазах. Тогда слуги королевы привязали одну лестницу к другой, но лестницы обрывались под теми, кто пытался по ним взобраться, и люди падали на землю, ломая себе руки и ноги или разбиваясь насмерть.

Королева пришла в отчаяние: она видела ветви, гнувшиеся под тяжестью плодов, которые казались ей необыкновенно вкусными, и решила, что если она их не отведает, то умрет. И вот она приказала разбить возле замка роскошные шатры и полтора месяца прожила в них вместе со своей свитой. Она не спала, не ела, а все вздыхала и говорила только о плодах этого неприступного сада. Наконец она опасно занемогла, и никто не мог облегчить ее страдания, потому что неумолимые феи даже ни разу не показались королеве с тех пор, как она разбила шатры поблизости от их жилища. Все придворные были в страшном горе. В шатрах раздавались только плач да стоны, а умирающая королева просила у тех, кто ей прислуживал, принести плодов, но она желала только тех, в которых ей было отказано.

Однажды ночью, когда ей удалось ненадолго забыться сном, она, проснувшись, увидела, что у ее изголовья сидит в кресле маленькая старушка, безобразная и дряхлая. Не успела королева удивиться, почему придворные дамы разрешили незнакомке приблизиться к ее особе, как та вдруг сказала:

— Твое величество очень нам докучает, упрямо желая отведать плодов с наших деревьев. Но поскольку дело идет о твоей драгоценной жизни, мы решили уделить тебе столько плодов, сколько ты сможешь унести с собой и съесть здесь, на месте, однако за это ты должна сделать нам подарок.

— Ах, добрая матушка, — воскликнула королева, — говорите, я готова отдать вам мое королевство, мое сердце, мою душу, только бы поесть ваших плодов, мне за них ничего не жалко отдать.

— Мы хотим, — отвечала старуха, — чтобы ты отдала нам дочь, которую носишь в своем чреве. Как только она родится на свет, мы возьмем ее к себе. Мы сами ее вырастим, мы одарим ее всеми добродетелями, красотой и ученостью — словом, она станет нашим дитятей, мы сделаем ее счастливой, но помни, что Твое Величество увидит ее не раньше, чем она выйдет замуж. Если ты согласна на эти условия, я тотчас вылечу тебя и отведу в наш сад. Хотя сейчас ночь, тебе все будет видно как днем, и ты сможешь выбрать что захочешь. А если мои слова тебе не по нраву, спокойной ночи, госпожа королева, я иду спать.

— Как ни жестоки ваши условия, — отвечала королева, — я их принимаю, потому что иначе я умру: я чувствую, что не протяну и дня, а стало быть, погибнув сама, погублю и свое дитя. Вылечите меня, мудрая фея, — продолжала она, — и позвольте мне без промедления воспользоваться обещанным правом.

Прикоснувшись к королеве золотой палочкой, фея сказала:

— Да избавится Твое Величество от недуга, который приковывает тебя к постели, — и тотчас королеве показалось, будто ее тело освободили от сковывавших его тяжелых и грубых одежд, только кое-где она все-таки еще ощущала их прикосновение — должно быть, в этих местах болезнь поразила ее особенно глубоко.

Королева позвала своих дам и, улыбаясь, сказала им, что чувствует себя отлично, сейчас она встанет, перед ней наконец-то распахнутся крепко запертые, неприступные двери волшебного замка и она сможет поесть чудесных плодов и унести их с собой.

Дамы все до одной вообразили, что королева бредит и вожделенные плоды мерещатся ей в бреду. Не отвечая ей, они залились слезами и пошли будить врачей, чтобы те посмотрели, что с нею такое. А королева была в отчаянии от этого промедления. Она приказала, чтобы ей немедленно подали ее платье, — дамы отказывались, королева рассердилась, покраснела. Окружающие решили, что у нее лихорадка. Однако пришли врачи и, пощупав у нее пульс и вообще проделав все, что полагается в подобных случаях, должны были признать, что королева совершенно здорова. Придворные дамы, поняв, какую оплошность совершили из усердия, поспешили ее загладить, как можно скорее одев Ее Величество. Каждая попросила у нее прощения, все успокоилось, и королева поспешила вслед за старой феей, которая по-прежнему ее ждала.

Королева вошла во дворец, столь прекрасный, что никакой другой не мог с ним сравниться. Вы легко поверите мне, принц, — добавила Белая Кошка, — если я скажу вам, что это тот самый дворец, где мы с вами сейчас находимся. Две другие феи, моложе первой, встретили мою мать на пороге и любезно ее приветствовали. Она просила их тотчас проводить ее в сад, к шпалерам, где растут самые лучшие плоды. «Все они равно хороши, — отвечали феи, — и если бы не твое желание самой их сорвать, мы могли бы просто кликнуть их и они явились бы на наш зов». — «Умоляю вас, сударыни, — воскликнула королева, — дайте мне приятную возможность увидеть это чудо». Старшая из фей вложила в рот пальцы и три раза свистнула, а потом крикнула: «Абрикосы, персики, вишни, сливы, груши, черешни, дыни, виноград, яблоки, апельсины, лимоны, смородина, клубника, малина, явитесь на мой зов!» — «Но ведь те, кого вы зовете, — удивилась королева, — зреют в разное время года». — «В нашем саду не так, — отвечали феи. — Все плоды, растущие на земле, у нас круглый год бывают спелыми, сочными и никогда не гниют и не червивеют».

И в эту минуту явились все те, кого созвала фея, — они катились и прыгали все вперемежку, но при этом не мялись и не пачкались, и королева, горя нетерпением исполнить свое желание, кинулась к ним и схватила первые, какие подвернулись ей под руку. Она не съела, а жадно проглотила их.

Утолив немного свой голод, она попросила фей провести ее к шпалерам, чтобы полюбоваться плодами, прежде чем их нарвать. «Охотно, — ответили все три, — только не забудь про обещание, что ты нам дала, тебе уже нельзя от него отступиться». — «Я уверена, — сказала королева, — что жить у вас очень приятно, а дворец ваш так прекрасен, что, не люби я горячо моего супруга-короля, и сама бы охотно осталась с вами. Поэтому не бойтесь, я не нарушу свое слово». Феи, очень довольные, открыли королеве все калитки и ворота, и она оставалась в их саду три дня и три ночи, не желая уходить, — так ей понравились плоды. Она нарвала и про запас и, поскольку они никогда не портятся, приказала нагрузить ими четыре тысячи мулов, чтобы увезти их с собой. Феи дали королеве золотые корзины искусной работы, чтобы было куда положить подаренные ими плоды, и преподнесли ей много драгоценных редкостей. Они обещали королеве растить меня как принцессу, наделить всеми совершенствами и найти мне мужа, а королеву они, мол, уведомят о дне бракосочетания и надеются увидеть ее на свадьбе.

Король был счастлив, что королева наконец вернулась, радовался и весь двор, балы сменялись маскарадами, конными состязаниями, игрой в кольцо и всевозможными пиршествами, и на них, как особое лакомство, подавали плоды, привезенные королевой. Король предпочитал их всем другим угощениям. Он ведь ничего не знал о договоре, который королева заключила с феями, и часто спрашивал ее, в какой стране ей удалось найти такие удивительные плоды. Королева отвечала, что они растут на горе, почти неприступной, но в другой раз уверяла, что они растут в долинах, а потом, что в саду или в густом лесу. Король дивился ее противоречивым ответам. Он пытался расспросить ее спутников, тех, кто сопровождал королеву в путешествии, но она столько раз наказывала им молчать о ее приключении, что они не смели открыть рта. Однако, видя, что скоро ей придет срок родить, королева стала с беспокойством думать о том, что обещала феям, и впала в глубокую печаль. Она поминутно вздыхала и менялась на глазах. Король потерял покой. Он стал просить ее рассказать ему, что ее тревожит, и после мучительных колебаний она наконец призналась ему во всем, что произошло между нею и феями и как она обещала им отдать дочь, которую она родит. «Что я слышу! — воскликнул король. — У нас нет детей, вы знаете, как я о них мечтаю, и ради того, чтобы съесть несколько яблок, вы способны были обещать в дар свою дочь? Значит, вы совсем меня не любите». И он осыпал королеву такими жестокими упреками, что моя несчастная мать едва не умерла с горя. Но король этим не удовольствовался — он приказал запереть королеву в башню, а кругом поставил охрану, чтобы она не могла сноситься ни с кем, кроме тех, кто ей прислуживал, и притом удалил всех придворных, которые сопровождали королеву в замок к феям.

Разлад между королем и королевой поверг весь двор в страшное уныние. Вместо прежних богатых одежд все надели другие, выражавшие всеобщий траур. Король же был неумолим — он больше не желал видеть свою супругу и, едва я появилась на свет, повелел перенести меня к себе во дворец, чтобы я росла возле него, а моя несчастная мать оставалась пленницей. Феи, конечно, знали обо всем происходящем и разгневались — они хотели, чтобы я жила у них, и уже смотрели на меня как на свою собственность, посчитав, что меня у них украли. Прежде чем найти способ мест, соразмерный их гневу, они послали королю пышное посольство, предлагая ему освободить королеву из заточения, вернуть ей свою милость и прося также отдать меня послам, чтобы самим меня вырастить и воспитать. Но посланцы фей были такими крохотными и уродливыми — это были безобразные карлики, — что им не удалось убедить короля. Он грубо отказал им, и, не поспеши они уехать, быть может, им пришлось бы совсем плохо.

Узнав о том, как поступил мой отец, феи пришли в страшную ярость, и, обрушив на шесть его королевств страшные бедствия, чтобы их опустошить, наслали на них еще и ужасного дракона, который отравлял ядом все места, где проходил, пожирал взрослых и детей и своим дыханием губил деревья и растения.

Король был в отчаянии, он вопрошал всех мудрецов своего королевства о том, что ему делать, чтобы спасти подданных от обрушившихся на них несчастий. Мудрецы посоветовали ему созвать со всего мира самых умелых врачей и привезти лучшие лекарственные снадобья, а кроме того обещать жизнь осужденным на смерть преступникам, если те захотят сразиться с драконом. Королю понравился совет, и он ему последовал, но это не помогло. Люди продолжали умирать, а дракон сожрал всех тех, кто решился с ним сразиться, так что пришлось королю обратиться за помощью к фее, которая покровительствовала ему с ранних лет. Она была очень стара и почти не вставала с постели; король сам отправился к ней и принялся укорять, что она видит, как его преследует судьба, но не хочет ему помочь. «Я ничего не могу сделать, — сказала фея. — Вы разгневали моих сестер. Мы обладаем равной властью и редко действуем друг против друга. Лучше умилостивьте их, отдав вашу дочь, — маленькая принцесса принадлежит им. Вы посадили королеву в темницу, но чем провинилась перед вами эта славная женщина, что вы обошлись с ней так жестоко? Решитесь исполнить слово, которое она дала феям, и, поверьте мне, вы будете осыпаны благодеяниями».

Король, мой отец, нежно меня любил, но, не видя другого средства спасти свое королевство и избавить его от губителя-дракона, он сказал своей приятельнице-фее, что решил последовать ее совету и готов отдать меня феям, раз она уверяет, что меня будут холить и лелеять, как подобает принцессе моего происхождения; а еще он вернет во дворец королеву и просит фею сказать, кому следует поручить отнести меня в волшебную обитель фей. «Принцессу в ее колыбели надо отнести на вершину Цветочной горы, — отвечала фея, — вы можете даже остаться поблизости, чтобы стать свидетелем празднества, которое там разыграется». Тогда король сказал ей, что через неделю он вместе с королевой пойдет на эту гору и пусть, мол, фея предупредит своих сестер, чтобы они устроили все, как найдут нужным.

Едва король вернулся в замок, он послал за королевой и принял ее так же ласково и торжественно, как гневно и сурово отправлял ее в заточение. Она была удручена и так изменилась, что он с трудом узнал бы ее, если бы сердце не уверило его, что перед ним та самая женщина, которую он любил. Со слезами на глазах он просил ее забыть все горести, какие ей причинил, и заверил, что больше никогда в жизни ничем ее не огорчит. Она отвечала ему, что сама навлекла на себя эти горести, опрометчиво посулив феям отдать им свою дочь, и извинить ее может только то, что она была тогда в ожидании. Король сказал жене, что решил отдать меня феям. Тут уже королева стала противиться его намерению. Можно было подумать, что это какой-то рок и мне навеки суждено стать предметом несогласий между моими родителями. Моя мать долго стенала и плакала, но не добилась того, чего хотела (король видел, какие страшные последствия влечет за собой неповиновение феям, потому что наши подданные продолжали погибать, словно они были виноваты в прегрешениях нашей семьи); тогда наконец королева уступила и все было приготовлено для церемонии.

Меня положили в колыбель из перламутра, украшенную творениями самого изысканного искусства. Колыбель была вся увита живыми цветами и гирляндами из разноцветных драгоценных камней, которые под лучами солнца сверкали так ослепительно, что на них больно было смотреть. Роскошь моего наряда превосходила, если только это возможно, роскошь колыбели: свивальники мои скреплялись крупными жемчужинами. Несли меня на особых легчайших носилках двадцать четыре принцессы королевского рода, одетые по-разному, но в знак моей невинности им приказано было быть во всем белом. А за нами шествовали придворные — каждый на подобающем его званию месте.

Поднимаясь по склону горы, все услышали мелодичную музыку, которая приближалась. Наконец появились феи — их было числом тридцать шесть, потому что они созвали всех своих подруг. Каждая сидела в жемчужной раковине, больше той, на которой Венера явилась из морской пены[309]. Везли их морские кони, и по земле они ступали весьма неуверенно. Феи были наряжены роскошней, нежели первые среди земных королев — но при том они были старыми и безобразными. Они держали в руках оливковую ветвь, чтобы дать знать королю, что своим послушанием он заслужил их милость. И когда меня передали в их руки, они осыпали меня такими бурными ласками, что можно было подумать, будто отныне нет у них в жизни другой цели, как только сделать меня счастливой.

Дракон, мстивший по их повелению моему отцу, шествовал следом за ними на алмазной цепи. Феи передавали меня из рук в руки, ласкали, одарили меня множеством счастливых свойств, а потом начали бранль[310] фей. Это очень веселый танец: трудно даже представить себе, как резво скакали и прыгали старые дамы. Потом к ним подполз на коленях дракон, пожравший стольких людей. Три феи — те, кому моя мать обещала меня подарить, — уселись на него верхом, а мою колыбель поставили посредине, и едва они хлестнули дракона волшебной палочкой, как он расправил огромные чешуйчатые крылья, тоньше самого тонкого шелка. На этом драконе феи направились в свой замок. Моя мать, увидев, что меня водрузили на спину страшного чудовища, не удержалась от страшного крика. Но король утешил жену, сославшись на свою покровительницу-фею, которая заверила его, что мне не сделают ничего худого и печься обо мне будут так же, как пеклись бы в его собственном дворце. Королева успокоилась, хотя ей очень грустно было со мной расстаться на такой долгий срок, да еще по собственной вине, потому что, не захоти она отведать плодов из волшебного сада, я осталась бы в королевстве отца и на мою долю не выпали бы те горести, о каких мне предстоит вам рассказать.

Знайте же, сын короля, что мои стражницы выстроили для меня башню, в которой было множество красивых комнат — для каждого времени года свои, а в них дорогая мебель, интересные книги, но дверей в башне не было — проникнуть в нее можно было только через окна, расположенные очень высоко[311]. В башне был прекрасный сад с цветами, фонтанами и сводами зеленых аллей, защищавших от зноя в самый разгар жары. В этой башне феи вырастили меня, окружив заботой, большей даже, чем они обещали королеве. Одета я была всегда по самой последней моде и так роскошно, что, если бы кто-нибудь меня увидел, он решил бы, что на мне свадебный наряд. Меня учили всему, что положено знать особе моего возраста и происхождения. Я не доставляла феям хлопот — я усваивала все с неописуемой легкостью. Моя кротость была им по нраву, а поскольку я никогда никого, кроме них, не видела, то, может статься, и прожила бы в покое до конца моих дней.

Феи постоянно навещали меня, прилетая верхом на драконе, о котором я уже рассказывала. Они никогда не упоминали ни о короле, ни о королеве, называя меня своей дочерью, и я им верила. В башне со мной жили только попугай и маленькая собачка, которых феи подарили мне, чтобы те меня развлекали, потому что оба были наделены разумом и говорили человечьим языком.

Башня одной своей стороной выходила к оврагу, по дну которого тянулась дорога, вся в колдобинах и заросшая деревьями, вот почему, с тех пор как меня поместили в башню, я ни разу не видела, чтобы по ней кто-нибудь ехал. Но однажды, когда я стояла у окна, беседуя с попугаем и собачкой, я услышала шум. Я огляделась по сторонам и увидела молодого всадника, который остановился послушать наш разговор. До тех пор я видела мужчин только на картинах. Я вовсе ничего не имела против этой неожиданной встречи и, не подозревая о том, как опасно созерцать предмет, достойный любви, подошла ближе, чтобы получше разглядеть юношу, и чем больше я на него смотрела, тем больше удовольствия мне это доставляло. Он низко поклонился мне, не сводя с меня взгляда, и видно было, что он в затруднении ищет способа поговорить со мной: окно мое было расположено очень высоко и он боялся, что его могут услышать, а он знал, что я живу в замке у фей.

Стемнело совсем неожиданно, или, точнее сказать, мы просто не заметили, как стемнело: молодой человек несколько раз протрубил в рог, усладив мой слух его звуками, и скрылся. Но было так темно, что я даже не увидела, в какую сторону он ускакал. Я глубоко задумалась, мне уже не доставляла обычного удовольствия болтовня моего попугая и собачки. Между тем они говорили очень забавно, потому что волшебные животные наделены остроумием, но мысли мои были заняты другим, а притворяться я не умела. Попугай это заметил, но он был хитер и не подал виду.

Встала я с рассветом. И сразу бросилась к окну. Я была приятно удивлена, увидев у подножия башни молодого кавалера. На нем был роскошный наряд. «Наверно, он надел его ради меня», — подумала я и не ошиблась. Молодой человек говорил со мной через своеобразный рупор, который усиливает голос, с его помощью он сказал мне, что до сих пор был равнодушен к красавицам, которых ему пришлось встречать, но моя красота в мгновение ока так его поразила, что отныне ему просто необходимо видеть меня каждый день — иначе он умрет. Я была очень довольна его любезными словами, но огорчилась, что не смею ему ответить: ведь для этого мне надо было громко кричать, но и тогда меня скорее услышали бы феи, а не он. В руках у меня были цветы, я бросила их ему, он принял их как несказанную милость, осыпал поцелуями и стал меня благодарить. Потом он спросил, дозволю ли я ему каждый день в назначенный час приходить ко мне под окно и не соглашусь ли подарить ему что-нибудь на память. У меня на руке было бирюзовое кольцо, я сорвала его с пальца и торопливо бросила юноше, сделав знак, чтобы он немедля удалился, потому что услышала, как с другой стороны к башне на своем драконе приближается фея Злодейка, которая везет мне завтрак.

Первыми словами, какие она произнесла, оказавшись в моей комнате, были: «Я чую человечий голос![312] Ищи, дракон!» Что со мной сделалось! Я помертвела от страха при мысли, что дракон вылетит через другое окно, преследуя юношу, который был мне уже далеко не безразличен. «Вы, конечно, шутите, добрая моя матушка, — сказала я (старая фея требовала, чтобы я называла ее матушкой). — Вы шутите, когда говорите, будто чуете человечий голос. Разве голоса пахнут? Да и если это так, какой смертный решится подняться в эту башню?» — «Ты права, дочь моя, — отвечала она, — я очень рада, что ты так разумно рассуждаешь, просто моя ненависть к людям столь велика, что иногда мне кажется, будто они неподалеку». Она протянула мне мой завтрак и мою прялку. «Когда поешь, садись за работу, вчерашний день ты провела в праздности, — сказала она, — мои сестры будут сердиться». И в самом деле, я так много думала о незнакомце, что не притрагивалась к работе.

Как только фея улетела, я упрямо отбросила прялку и поднялась на террасу, чтобы видеть как можно дальше вокруг. У меня была отличная подзорная труба — все было доступно моему взору, я огляделась кругом и на вершине горы увидела моего незнакомца. Окруженный пышным двором, он отдыхал под сенью богатого, затканного золотом шатра. Я поняла, что это сын какого-нибудь короля, живущего по соседству с волшебным замком. Опасаясь, как бы страшный дракон не учуял юношу, если он снова придет к башне, я приказала попугаю лететь к этой горе; там он найдет того, кто со мной говорил, и пусть попросит его от моего имени больше не возвращаться, потому что я боюсь, как бы феи, зорко меня стерегущие, не сыграли с ним злой шутки.

Попугай исполнил мое поручение, как подобает умной птице. Придворные были очень удивлены, когда он, взмахнув крыльями, опустился на плечо принца и что-то зашептал ему на ухо. Принца это посольство и обрадовало, и огорчило. Ему было приятно, что я о нем беспокоюсь, но препятствия, мешавшие ему беседовать со мной, удручали его, хотя и не угасили решимость снискать мое расположение. Он засыпал попугая расспросами, а попугай в свою очередь засыпал расспросами принца, потому что от природы был любопытен. Принц просил гонца передать мне кольцо взамен моего бирюзового: кольцо принца тоже было из бирюзы, но гораздо красивее моего, оно было вырезано в форме сердца и усыпано алмазами. «По справедливости, — сказал принц попугаю, — я должен обойтись с вами как с послом. Вот вам мой портрет, не показывайте его никому, кроме вашей очаровательной госпожи». И он спрятал под крылом попугая свой портрет, а кольцо попугай нес в клюве.

Я ждала возвращения зеленого гонца с нетерпением, дотоле мне неведомым. Попугай объявил мне, что тот, к кому я его послала, — могущественный государь; что он принял его как нельзя лучше и я должна знать: отныне он живет и дышит только ради меня; пусть являться к башне грозит ему опасностью, но он готов скорее погибнуть, чем не видеться со мною. Эти новости повергли меня в страшную тревогу, я заплакала. Попугай и собачка стали наперебой меня утешать — ведь они меня горячо любили. Потом попугай отдал мне кольцо принца и показал его портрет. Признаюсь вам, возможность созерцать вблизи того, кого я видела только издали, доставила мне ни с чем не сравнимую радость. Принц понравился мне еще больше, чем прежде; в голове моей теснилось множество мыслей, и отрадных, и печальных, которые привели меня в необычное волнение. Феи, явившиеся меня навестить, тотчас это заметили. Они решили между собой, что я, как видно, затосковала и надо найти мне мужа из мира фей. Они перебрали многих женихов и наконец остановили свой выбор на короле-карлике Мигонне, чьи владения лежали в пятистах тысячах миль от их замка. Но фей это не смущало. Попугай подслушал, что говорилось на их благородном совете, и рассказал обо всем мне. «Ах, дорогая моя госпожа, — добавил он, — как мне вас жалко, если вам придется стать королевой Мигоннетой. Король — уродец, на которого страшно смотреть. Мне очень грустно вам это говорить, но, по правде сказать, принц, который вас любит, не взял бы его даже в лакеи». — «А разве ты видел его, попугай?» — «Еще бы, — отвечал он. — Мы выросли на одной ветке». — «То есть как это на ветке?» — переспросила я. «Ну, да, — сказал попугай. — На ногах у Мигонне орлиные когти».

Этот рассказ поверг меня в глубокое горе. Я глядела на портрет прекрасного принца, я понимала, что он подарил его попугаю только для того, чтобы я могла его видеть. И когда я сравнивала принца с Мигонне, я теряла вкус к жизни и готова была лучше умереть, чем выйти замуж за карлика.

Ночь я провела без сна. Попугай и собачка развлекали меня разговорами. Под утро я наконец задремала, и тут собачка, у которой был тонкий нюх, почуяла, что принц стоит у подножия башни. Она разбудила попугая. «Готова биться об заклад, — сказала собачка, — что принц стоит внизу». — «Замолчи, трещотка, — отвечал попугай. — Сама ты почти не смыкаешь глаз, и ушки у тебя на макушке, вот ты и не даешь спать другим». — «Побьемся об заклад, — настаивала добрая собачка, — я знаю, что он там!» — «А я уверен, что его там нет, — возразил попугай. — Разве я сам от имени нашей госпожи не запретил ему сюда являться?» — «Ну и насмешил ты меня своими запретами! — воскликнула собачка. — Да разве влюбленный станет слушать кого-нибудь, кроме своего сердца?» — И с этими словами песик с такой силой стал теребить крылья попугая, что тот рассердился. Крики обоих разбудили меня, они объяснили мне, из-за чего у них вышел спор, я бросилась или, лучше сказать, подлетела к окну и увидела принца — он протягивал ко мне руки и через свой рупор объявил мне, что более не может без меня жить и молит меня найти способ покинуть башню или впустить его внутрь, и он клянется всеми богами, небом, землей, огнем и водой, что тотчас назовет меня своей супругой и я стану одной из самых могущественных королев в мире.

Я приказала попугаю передать принцу, что его желание почти неисполнимо, но все же, полагаясь на его слова и клятвы, я постараюсь исполнить его просьбу, но умоляю его не приходить сюда каждый день, потому что его могут заметить, а феи не знают пощады.

Он ушел вне себя от радости, окрыленный надеждой, которую я ему подала, а я, обдумав то, что ему обещала, совершенно растерялась. Как выйти из башни, в которой нет дверей? Да притом не имея других помощников, кроме попугая и собачки. И к тому же я так молода и неопытна! И так боязлива. Я решила даже и не делать попытки предпринять то, в чем никогда не преуспею, и послала попугая передать это принцу. Принц хотел свести счеты с жизнью прямо на глазах у попугая и поручил ему уговорить меня прийти к нему, чтобы увидеть, как он умрет, или утешить его. «Государь! — вскричал крылатый посол. — Мою госпожу уговаривать не надо — она полна желания вас утешить, но это не в ее власти».

Когда попугай сообщил мне обо всем происшедшем, я стала горевать еще сильнее. Явилась фея Злодейка, она заметила, что глаза у меня покраснели и опухли, поняла, что я плакала, и сказала, что, если я не открою ей причину моих слез, она меня сожжет. Ее угрозы всегда были ужасны. Я, вся дрожа, отвечала, что устала сидеть за прялкой и мне хочется сплести сети, чтобы ловить птичек, расклевывавших плоды в моем саду. «Из-за этого плакать не стоит, дочь моя, — сказала она. — Я принесу тебе столько шнурков, сколько ты захочешь». И в самом деле она доставила мне шнурки в тот же вечер, но наказала поменьше работать и прихорошиться, потому что скоро явится король Мигонне. Я содрогнулась от этой горестной вести, но промолчала.

Как только она улетела, я села плести сеть, но на самом деле я плела веревочную лестницу, и она получилась отличной, хотя до тех пор мне не случалось видеть веревочных лестниц. Правда, тех шнурков, что принесла фея, мне не хватило, а она повторяла: «Дочь моя, твоя работа похожа на ту, что делала Пенелопа[313]: она не двигается. А ты все просишь новых шнурков». — «Как вам будет угодно, добрая матушка, — отвечала я, — но разве вы не видите, что я не знаю, как плетут сети, и только все порчу? Но, может, вы боитесь, что я разорю вас на этих шнурках?» Мое простодушие позабавило фею, хотя, вообще говоря, она была всегда хмурая и очень жестокая.

Я послала попугая передать принцу, чтобы он явился вечером под окно башни, где он увидит лестницу, а что делать дальше, я скажу ему, когда он придет. Я и в самом деле накрепко привязала лестницу к окну, решив бежать вместе с ним. Но, увидев лестницу, принц не стал ждать, пока я спущусь, а сам поспешил взобраться по ней и вошел в мою комнату в ту минуту, когда я уже приготовила все для своего бегства.

Я так обрадовалась его появлению, что даже забыла об угрожавшей нам опасности. Он возобновил свои клятвы и умолял меня, не откладывая, назвать его своим супругом. Свидетелями нашего бракосочетания стали попугай и собачка. Никогда еще свадьба двух таких знатных особ не была отпразднована столь скромно и незаметно, но не бывало при этом сердец счастливее наших.

Принц покинул меня еще до рассвета. Я открыла ему страшный замысел феи выдать меня за карлика Мигонне, описав внешний вид уродца, — принцу он внушил такой же ужас, как и мне. Едва мой супруг ушел, минуты потянулись для меня как годы. Я подбежала к окну, я старалась разглядеть его в темноте, но каково же было мое изумление, когда я увидела в воздухе огненную колесницу, влекомую крылатыми саламандрами, которые летели так быстро, что глаз едва успевал их различить. За колесницей верхом на страусах мчались телохранители. Я не успела рассмотреть чудовище, которое таким образом летело по воздуху, но сразу поняла, что это какая-нибудь волшебница или колдун.

А через некоторое время в мою комнату вошла фея Злодейка. «У меня для тебя добрые вести, — объявила она. — Несколько часов назад прибыл твой жених. Приготовься его принять. Вот твой наряд и драгоценности». — «Кто вам сказал, что я хочу выйти замуж? — воскликнула я. — У меня вовсе нет такого намерения. Отошлите прочь короля Мигонне, ради него я не приколю и лишней булавки: покажусь я ему красивой или уродиной, все равно ему меня не видать». — «Ого-го! — сказала, разозлившись, фея. — Экая бунтовщица! Экая безмозглая девчонка! Но я не шучу, я тебя…» — «А что еще вы можете мне сделать? — прервала я фею, покраснев от ее бранных слов. — Что может быть печальнее моей участи — влачить свои дни в башне в обществе попугая и собачки, по нескольку раз на дню любуясь устрашающим видом зловещего дракона?» — «Ах, негодница! — вскричала фея. — И зачем только мы холили тебя и лелеяли? Недаром я говорила сестрам, что нам отплатят черной неблагодарностью». И она пошла к сестрам и рассказала им о нашей ссоре. Все были разгневаны моим поведением.

Попугай и собачка стали горячо меня убеждать, что если я буду продолжать упрямиться, то навлеку на себя страшные беды. Но я так гордилась тем, что мне принадлежит сердце могущественного государя, что пренебрегла и гневом фей, и советами моих бедных маленьких приятелей. Я не стала наряжаться и нарочно причесалась кое-как, чтобы отвратить от себя Мигонне. Наше знакомство произошло на террасе. Он спустился туда на своей огненной колеснице. С тех пор как в мире появились карлики, никогда еще свет не видывал такого крошки. Он ступал по земле своими орлиными лапами и в то же время коленями, потому что ноги у него были без костей, да вдобавок ему еще приходилось опираться на алмазные костыли. Его королевская мантия, длиной всего в половину локтя, на треть волочилась по земле. Голова была размером с громадный бочонок, а нос такой длинный, что на нем сидела целая стая птиц — карлика забавлял их щебет; борода такая густая, что в ней свили гнезда канарейки, а уши на целый локоть торчали над головой, но это было почти незаметно, потому что карлик носил высокую остроконечную корону, чтобы казаться выше ростом. От пламени, что неслось за его колесницей, спеклись плоды, высохли цветы и иссякли родники в моем саду. Он двинулся ко мне, раскрыв объятья, а я застыла на месте как вкопанная. Первому конюшему пришлось приподнять карлика, но, едва он поднес его ко мне, я убежала к себе в комнату, заперла все окна, а Мигонне в страшном гневе отправился к феям.

Они снова и снова просили у него прощения за мою неучтивость и, чтобы умилостивить Мигонне, так как они его боялись, решили ночью, когда я буду спать, привести карлика в мою комнату и, связав меня по рукам и ногам, погрузить в его огненную колесницу, дав ему увезти меня с собой. Составив такой план, феи почти не стали меня бранить за мое поведение. И только сказали, что надо постараться искупить мою вину. Попугай и собачка очень удивились такой снисходительности. «Мое сердце чует недоброе, госпожа, — сказала мне собачка. — От фей можно ждать чего угодно, в особенности от Злодейки». Но я посмеялась над ее страхами и с нетерпением стала ждать своего дорогого супруга. Он, тоже сгорая от нетерпения, не замедлил явиться: я бросила ему веревочную лестницу в решимости бежать вместе с ним. Он легко взобрался в мою комнату и стал говорить мне такие нежные слова, что я и сейчас не решаюсь их вспоминать.

Мы беседовали так безмятежно, как если бы находились в его дворце, и вдруг кто-то вышиб окна моей комнаты и влетели феи на своем ужасном драконе. За ними в огненной колеснице следовал Мигонне, а за ним — его телохранители на страусах. Принц бесстрашно выхватил шпагу, думая только о том, как уберечь меня от самой страшной участи, какая только возможна, и… Что вам сказать, государь? Жестокосердые созданья натравили на принца своего дракона, и он сожрал его на моих глазах.

Обезумев от горя, я сама бросилась в пасть чудовища, желая, чтобы дракон проглотил и меня, как он только что проглотил того, кто был мне дороже всего на свете. Дракон и сам был не прочь меня сожрать, но этого не захотели феи, более жестокие, чем дракон. «Нет, — воскликнули они, — ее надо обречь на муки подольше, быстрая смерть — слишком мягкая кара для этой недостойной особы!» Они дотронулись до меня своей палочкой, и я вдруг превратилась в Белую Кошку. Они привели меня в этот замок. Они превратили в кошек и котов всех дам и кавалеров, подданных моего отца, а некоторых сделали невидимками, у которых видны только руки. Меня же оставили в том горестном виде, в каком вы меня нашли, и, открыв мне, кто были мои отец и мать, к тому времени уже покойные, объявили, что вернуть человеческий облик мне может только принц, как две капли воды похожий на супруга, которого они у меня отняли. Это вы, государь, оказались на него похожи, — продолжала она, — те же черты, те же манеры, тот же голос. Это поразило меня при первой же нашей встрече. Я знала обо всем, что должно случиться. Я и сейчас знаю, что меня ждет: мои мучения кончатся. — «А долго ли будут длиться мои, прекрасная королева?» — воскликнул принц, бросаясь к ее ногам. «Я уже полюбила вас больше своей жизни, государь, — отвечала королева, — но пора ехать к вашему отцу, посмотрим, как он меня примет и согласится ли на то, чего вы хотите».

Королева вышла, опираясь на руку принца, и села с ним в карету, куда более роскошную, чем те, что были у него прежде. Да и все остальное убранство их экипажа было под стать карете, а подковы у лошадей — изумрудные и подбиты алмазными гвоздями. Такого великолепного выезда, наверное, никто никогда больше не видел. Не стану пересказывать приятных бесед, какие вели между собой королева с принцем: никто не мог сравниться с ней не только красотой, но и умом, а молодой принц не уступал ей ни в чем, — немудрено, что им приходили в голову самые изысканные мысли.

Когда они оказались вблизи замка, где принца должны были ждать два его старших брата, королева спряталась в маленькой хрустальной скале; все грани хрусталя были усыпаны золотом и рубинами, сама скала — вся занавешена, чтобы королеву нельзя было увидеть, а несли скалу молодые люди, стройные и богато одетые. Принц, оставшись в карете, заметил братьев, которые прогуливались об руку с принцессами замечательной красоты. Узнав младшего брата, принцы тотчас подошли к нему и спросили, привез ли он невесту. Он ответил, что ему не повезло, за время путешествия он встречал только уродливых женщин, но зато он привез другую редкость — премиленькую Белую Кошку. Братья стали потешаться над его простодушием.

— Кошку, — сказали они, — вы что, боитесь, как бы мыши не опустошили наш дворец?

Принц ответил, что, пожалуй, и впрямь неразумно было привозить такой подарок отцу. И с этим все они направились в город.

Старшие братья вместе со своими принцессами сели в кареты из золота и лазоревого камня, лошади их были украшены султанами и эгретами. Блистательней этой кавалькады ничего нельзя было представить. Наш молодой принц следовал за братьями, а за ним несли хрустальную скалу, вызывавшую восхищение всех встречных.

Придворные поспешили сообщить королю о прибытии принцев.

— Привезли ли они прекрасных дам? — осведомился король.

— Таких прекрасных, что прекраснее быть не может.

Этот ответ раздосадовал короля. Старшие принцы поспешили явиться к отцу со своими удивительными принцессами. Король встретил их очень радушно и не мог решить, какой отдать предпочтение. Потом он взглянул на младшего сына и спросил:

— А вы на сей раз явились ни с чем?

— Ваше величество увидите в этой скале маленькую Белую Кошечку, — ответил принц. — Она так нежно мурлычет и у нее такие мягкие лапки, что она вам понравится.

Король улыбнулся и сам подошел к скале, чтобы ее открыть. Но едва он приблизился к ней, королева нажала пружинку, скала распалась на части, а она сама явилась, как солнце, до поры до времени скрывавшееся в тучах. Ее золотые волосы рассыпались по плечам и крупными локонами спускались до самого пола. На голове ее был венок из цветов, платье из легкого белого газа подбито розовой тафтой. Она сделала королю глубокий реверанс, а тот не мог сдержать восторга и воскликнул:

— Вот она, та, с которой никто не может сравниться и кто заслуживает моей короны.

— Государь, — отвечала она, — я явилась сюда не затем, чтобы отнять у вас королевство, которым вы правите так достойно. Мне от рождения принадлежат шесть королевств. Позвольте преподнести одно из них вам и по одному каждому из ваших сыновей. Взамен же я прошу у вас только подарить мне свою дружбу и дать в супруги этого молодого принца. А нам с ним хватит оставшихся трех королевств.

И король, и все его придворные долго восклицали от радости и изумления. Свадьбу младшего принца сыграли тут же, как и свадьбы двух его братьев, так что весь двор много месяцев подряд предавался увеселениям и удовольствиям. Потом каждый уехал к себе править своим государством. А прекрасную Белую Кошку до сих пор помнят в ее королевстве как за ее доброту и щедрость, так и за красоту и редкие добродетели.

* * *

Лишилось силы колдовство,

И в Кошечке наш принц увидел

                                         совершенство —

Красавицу, что всех желанней для него,

Готовую делить и труд с ним, и блаженство.

Когда внушить любовь захочет чудный

                                                       взгляд,

Противятся не слишком яро,

А благодарность эти чары

Усиливает во его крат.

Забыть ли эту мать, что прихотью своею

На Кошечку удел накликала такой,

Желая плод отведать роковой?

Она свое дитя пожертвовала фее.

Сокровищем таким владеющая мать,

Безумию ее не вздумай подражать.

Пер. Ю. Я. Яхниной (проза), Н. Д. Шаховской (стихи)

Новый дворянин от мещанства

Продолжение

акончив читать сказку, приор взглянул на Ла Дандинардьера. Тот лежал без движения, с закрытыми глазами. Тогда приор подошел к нему и прокричал что есть мочи:

— Друг мой, вы на этом свете или на том?

Бедняга открыл глаза, пристально на него посмотрел и сказал:

— Я был так заворожен Белой Кошкой, что мне показалось, будто я на ее свадьбе или после ее приезда подбираю с земли алмазные гвозди и изумрудные подковы ее лошадей.

— Вам, стало быть, нравятся такого рода выдумки? — спросил приор.

— И вовсе это не выдумки, — возразил Ла Дандинардьер, — все это было когда-то и случится снова, опять войдет в моду. Ха! Будь я из того времени или будь сейчас то время, уж я бы сколотил себе хорошенькое состояние.

— Несомненно, — продолжил приор, — и женились бы на какой-нибудь фее.

— Не знаю, — ответил коротыш, — очень они уродливые. Уж если жениться, так чтобы сердцу было приятно.

— Это значит, — перебил приор, — что вам нужна невеста достойная, красивая, добродетельная и умная, и вы охотно простите ей ее бедность, будучи уверены в невозможности сочетания стольких качеств одновременно. Что ж, воздаю вам должное, отныне я стану вашим хвалителем.

— Вы меня неправильно поняли, — воскликнул Ла Дандинардьер. — Я хотел сказать, что та, на которой я женюсь, должна обладать всеми качествами внешности и ума, какие вы изволили перечислить, однако помимо этого она должна быть богатой, и во времена фей я бы изыскал способ жениться на королеве. Получается, не было ничего легче: всё решалось троекратным произнесением волшебных слов и взмахом волшебной палочки — какими-то пустяками. Не то, что теперь, когда нужно работать не покладая рук, притом часто безуспешно: О tempora, о mores![314] Что скажете, господин приор, — продолжал наш мещанин, — не так уж плоха эта латынь.

— Мое восхищение вами, — сказал приор, — не уступает вашему восхищению Белой Кошкой. Вы великолепны, в общении с вами всегда можно расширить границы познаний.

Наш герой был невероятно рад таким хвалебным речам в свой адрес, однако ему хотелось заслужить высшей похвалы, поэтому он тоже решил сочинить сказку. Он взмолился, чтобы приор дал знать Алену обо всем, что произошло, и велел ему незамедлительно явиться сюда. Горячо поблагодарив приора за любезность, которую тот оказал столь длительным чтением, Ла Дандинардьер притворился, что засыпает, дабы помечтать в одиночестве.

Он, и правда, стал мечтать, но все больше о Виржинии, нежели о феях.

— Какой возвышенный ум! — восклицал он. — Она выросла в провинции на берегу моря, таланта у нее должно быть не больше, чем у рыбы или устрицы, однако же она не уступает знаменитым авторам. У меня хороший вкус, а значит, если мне что-то нравится, то это превосходно. Мне нравится Белая Кошка, посему Белая Кошка превосходна, и я буду отстаивать сие мнение перед всем родом людским. Я вооружу своего слугу Алена с головы до ног, и он будет биться за меня, он будет держать оборону.

Его речи отчетливо отзывались в передней, производя больше шума, чем могла создать дюжина человек.

Об этом доложили барону де Сен-Тома, который перепугался, что падение с лошади вызвало у его подопечного горячечный бред. Он послушал Ла Дандинардьера и весьма удивился бессмыслице, которую тот нес. Явился Ален. Барон не позволил ему зайти к господину из страха, что поднимется еще больший шум, а чтобы слуга не волновался, ему велели прийти на следующий день. Всю ночь Ла Дандинардьер метался, снедаемый желанием начать сказку, не в силах уснуть и переживая, что рядом нет секретаря, который все бы записывал. Ни свет ни заря он попросил отправить какого-нибудь крестьянина к нему в замок, ибо во что бы то ни стало хотел видеть своего слугу. Барона разбудили, чтобы сообщить о нетерпении гостя, и он незамедлительно послал за верным Аленом.

Увидев слугу, Ла Дандинардьер пару раз подпрыгнул в кровати и протянул руки.

— Иди сюда, Ален, — воскликнул он, — иди сюда, мой друг. Хочу рассказать тебе удивительные вещи.

— Разрешите, — сказал Ален (он растрогался, увидев перевязанную голову господина), — разрешите спросить: как ваше здоровье? Мне кажется, сейчас это самое важное.

— Я мог бы чувствовать себя лучше, — отвечал Ла Дандинардьер, — но, увы! Истинная боль моя не в голове — я влюблен, Ален, и это самый ловкий выстрел Купидона, с тех пор как он пускает стрелы.

Ален ничего не ответил, он знал Купидона не лучше, чем Коран. Хотелось ему сказать что-нибудь приятное, но он побоялся сморозить очередную глупость.

— Ты ничего не говоришь? — спросил Ла Дандинардьер.

— Нет, господин, я слушаю, — ответил Ален.

— Послушай же тогда, что со мной произошло: я вручил свою свободу юной принцессе.

— И сколько она вам за нее заплатила? — перебил Ален.

— Вот дуралей! — вскричал Ла Дандинардьер. — Что это тебе, платье или украшение, что ли?

— Не знаю я, что и думать-то, — вздохнул Ален. — Вы со мной говорите такими словами, которых я раньше не слыхивал. Ну, где вы нашли принцессу в этих краях, если только после какого-нибудь кораблекрушения море не выбросило ее на берег?

— Ты здраво рассуждаешь, — заметил наш мещанин, — сия местность не изобилует принцессами, но та, что покорила мое сердце, достойна называться таковою, и, по мне, это все равно, как если бы она ею была. Ее зовут Виржиния, это древнеримское имя. За одно только это имя я уже люблю Виржинию.

Ален стоял с открытым ртом и хлопал глазами, дивясь учености своего господина. Он почтительно молчал, что позволяло раненому говорить без умолку. Однако, поняв наконец, что разговоры отвлекают его от сказки, которую он был решительно настроен написать, Ла Дандинардьер велел Алену возвратиться домой, погрузить все его книги на несколько телег и привезти их сюда.

— Так вы здесь будете жить? — с грустью спросил Ален.

— Нет, друг мой, — ответил наш больной, — я останусь здесь до тех пор, пока не оправлюсь от ран. Но я задумал написать великий труд, и мне нужно просмотреть книги лучших писателей. Беги, да поскорей, и смотри не задерживайся.

Выходя, Ален столкнулся с бароном, виконтом и приором. Он поспешно проскочил мимо, не глядя на них, и выбежал из дома. Барон, однако, несколько раз окликнул его, и слуга был вынужден вернуться.

— Скажи-ка мне, Ален, куда тебя послал твой господин? Мне интересно, что это ты так суетишься.

— Господин, — выдохнул Ален, — я спешу доставить сюда все его книги и ученые трактаты. Он хочет написать самую красивую вещь на свете. Думаю, он с радостью примет вашу помощь, если вы готовы ее оказать.

— Уверен в этом, — ответил барон. — Но тебе нет надобности никуда спешить, ибо у меня достаточно книг, чтобы ему угодить.

— О! Я не посмею его ослушаться, — сказал Ален, — ему всегда надо всего вчетверо больше, чем другим. Он меня бьет, когда рассердится. Уж как мне досталось с этой дуэлью!

— Постой-ка, — остановил Алена виконт. — Мы тебя не отпустим, пока не расскажешь нам, за что тебя побили.

Ален слишком любил поговорить, чтобы упускать столь благоприятную возможность. Он рассказал, как Ла Дандинардьер надел на него доспехи, чтобы выдать слугу за себя, как он его уговаривал совершить геройский поступок и сразиться на дуэли вместо него.

Господа переглянулись, дивясь причудам Ла Дандинардьера и простодушию Алена. Напрасно они старались отговорить слугу идти за книгами его господина: уверяя их, что пошел бы, даже если бы нужно было сбросить все книги в море, он поспешно убежал.

— Поистине, — спросил барон де Сен-Тома своих друзей, — могу ли я всерьез думать о Ла Дандинардьере как о партии для одной из моих дочерей? Судя по тем глупостям, что роятся и у них в голове, они просто созданы друг для друга, однако вряд ли такой брак будет удачен.

— Не стоит сразу отказываться от вашей затеи, — молвил виконт, — этот человек очень богат. Он немного Дон-Кихот, но его странности пройдут весьма быстро, ибо он не так смел, как Дон-Кихот, и вздрагивает при одном упоминании Вильвиля. Нелегко все время храбриться, когда на деле трясешься от страха.

— Прибавьте к этому, — продолжил приор, — что вы можете оставить их жить у себя и наставить их на путь истинный.

— Уж скорее мой собственный рассудок придет в расстройство, — улыбнулся барон, — чем мои внушения возымеют действие. Хватает с меня жены и двух дочерей, у каждой из которых свой талант. С ними Ла Дандинардьер окончательно свихнется.

— Не важно! — ответил приор. — Он располагает большими средствами. Я никогда не прощу вам, если вы его упустите. Кстати, пойду-ка его навещу: нужно узнать, что он там собирается писать.

Приор поднялся к Ла Дандинардьеру и, справившись о его самочувствии, сказал:

— Вчера я был для вас чтецом, а сегодня хочу предложить вам себя в качестве секретаря.

— О! Как вы меня обрадовали! — воскликнул наш мещанин, протягивая ему руки. — Правда, у меня есть Ален, но его почерк столь отвратителен, что кому-нибудь все равно потом пришлось бы разбирать его каракули, да притом еще и так глуп, что все доброе и прекрасное, о чем ему ни скажешь, уходит в небытие, ибо он ничего в этом не смыслит. А как можно записывать то, в чем не смыслишь?

— Словом, — заключил приор, — я готов быть вашим секретарем. По крайней мере, пока вы не поправитесь.

— Ах! — вновь воскликнул Ла Дандинардьер. — Я ваш слуга, ваш лакей, ваш должник!

— Мне вполне достаточно будет вашей дружбы, — перебил его приор. — Посвятите же меня в ваш замысел. Это будут стихи или проза?

— Все равно, — ответил наш мещанин, — лишь бы мне удалось написать сказку, способную убедить Виржинию, что у меня не меньше таланта, чем у нее. Однако меня огорчает, что я никогда не видел фей и даже не знаю, где они живут.

— Это не должно вас смущать, — заверил приор, — ведь на то я и здесь, чтобы вам помочь. И дабы вы не ломали себе голову, у меня с собой есть сказка, которую я недавно закончил, и ее никто еще не видел.

— О! — вскричал Ла Дандинардьер. — Не хотите ли продать ее мне, прежде поклявшись никогда не раскрывать своего авторства и пожертвовать мне всю славу? Я плачу вам четыре луидора.

— Это либо слишком много, либо слишком мало, — возразил приор, — лучше я отдам вам ее даром.

Тут он показал Ла Дандинардьеру толстую тетрадь, вид которой так восхитил нашего мещанина, что он хотел уже встать с кровати, чтобы броситься в ноги приору. Однако еще больше радовало его то, что он задешево купил вещь, по его мнению, бесценную.

Надо сказать, что сказка эта была украдена приором из покоев барышень де Сен-Тома. Они даже не заметили пропажи, ибо сочиняли так много, что большая часть сих творений оставалась неоконченной. Приор вовсе не собирался посвящать в это Ла Дандинардьера, ибо не хотел потерять лавры щедрейшего дарителя, и уже предвкушал весьма забавный спор, который должен был разгореться между подлинным автором и плагиатором. Заметив, однако, как не терпелось Ла Дандинардьеру услышать сказку, он поспешил начать чтение.

Пер. О. Л. Берсеневой

Белль-Белль, или Удачливый рыцарь[315]

ил-был однажды король, красивый, добрый и могущественный. Однако император Матапа, его сосед, обладал еще большей властью. Они вели жестокие войны друг против друга. В последней войне император выиграл важное сражение. Большинство полководцев и солдат короля были убиты или взяты в плен, а столицу его император осадил и вскоре взял ее, захватив и все хранившиеся там сокровища. Король и его сестра, вдовствующая королева, едва успели бежать. Принцесса эта овдовела совсем молодой, была она умна и красива, но также и высокомерна, жестока и неприступна.

Император приказал перевезти все драгоценности и убранство из королевского дворца в свой. Он увез с собой несметное число солдат, дев, лошадей и всего, что показалось ему полезным или пришлось по душе. Истребив почти все население королевства, он с триумфом вернулся на родину, где его радостно встретили жена-императрица и принцесса-дочь.

Тем временем потерпевший поражение король не сидел сложа руки, горюя о своих потерях. Он собрал оставшиеся войска в небольшую армию и, чтобы в короткое время пополнить ее ряды, издал указ, предписывавший всем дворянам лично явиться на службу к королю или прислать одного из своих детей, хорошо вооруженного, верхом и готового поддержать короля во всех его начинаниях.

В то время на границе жил старый дворянин восьмидесяти лет, человек мудрый и ясного ума. Некогда очень богатый, он теперь обеднел и прозябал в нищете, которую терпеливо сносил бы, не имей он трех красавиц дочерей. Все три были столь рассудительны, что никогда не роптали на невзгоды, а если и заговаривали о них с отцом, то лишь чтобы утешить его и тем умалить, а не усугубить его тяготы.

Не гонясь за роскошью, дочери жили вместе с отцом в деревенском доме. Но вот указ короля достиг слуха старика, и он, позвав их, с грустью сказал:

— Что делать нам? Король приказывает всем дворянам явиться к нему на службу, чтобы помочь в борьбе против императора, а если не явятся, будут приговорены к уплате подати. У меня нет денег, а посему меня ждет либо смерть, либо разорение.

Дочери, как и отец, опечалились, однако стали уговаривать его не падать духом, ибо верили, что смогут придумать, как выйти из беды.

На следующее утро старшая дочь увидела, что отец, удрученный, гуляет во фруктовом саду, за которым он сам же и ухаживал.

— Батюшка и господин мой, — обратилась она к нему, — прошу вас, разрешите мне пойти на службу в королевское войско. Я крепка, да и рост у меня подходящий. Надев мужскую одежду, я сойду за вашего сына. Пусть я не совершу подвигов, но хотя бы избавлю вас от тягот службы и от уплаты подати, а это в нашем положении уже немало.

Граф нежно обнял дочь и хотел было воспротивиться такому странному решению, но она с твердостью заявила, что не видит больше никакого выхода, и ему пришлось согласиться.

Теперь оставалось лишь найти одежду, подходящую для роли, которую ей предстояло сыграть. Отец дал старшей дочери оружие и лучшую лошадь из четырех, что пахали землю. Расставание было трогательным и грустным. И вот после нескольких дней пути случилось ей проезжать мимо поля за живой изгородью. Там увидела она старую пастушку, из последних сил пытавшуюся вытащить одного из своих баранов изо рва, куда тот угодил.

— Что случилось, добрая пастушка? — спросила девушка.

— Ох, — вздохнула старушка, — никак не вытяну своего барана, он уж почти утонул, а я так слаба, что ничего не могу поделать.

— Мне жаль вас, — ответила дочь дворянина и поскакала прочь, не предложив помощи.

— Прощай, переодетая красавица.

Не было предела изумлению нашей героини.

— Как? — воскликнула она. — Неужели меня так легко узнать? Стоило этой старой пастушке меня увидеть, как она тут же признала во мне переодетую девушку. Куда же я поеду? Если меня любой сможет разоблачить, то уж король и подавно, — и каковы же будут тогда мой позор и его гнев? Он подумает, что мой отец трус, который страшится отправиться на войну.

Поразмыслив, она решила вернуться назад.

Граф с дочерьми только о ней и толковали, считая дни с ее отъезда, как вдруг она вернулась и рассказала о своем приключении. Отец сказал ей, что предвидел такой исход, и если бы она его послушала, то никуда бы не поехала, ведь невозможно не узнать переодетую девушку. И снова семья не знала, как быть. Но тут средняя дочь решила поговорить с отцом.

— Моя сестра, — сказала она, — и на лошади-то никогда не ездила. Что ж удивляться, что ее разоблачили. Но если вы разрешите поехать мне, осмелюсь пообещать, что на сей раз об этом не пожалеете.

Хотя старик и не хотел соглашаться, да ничего у него не вышло — пришлось отпустить среднюю дочь. Она оделась иначе, взяла другое оружие и другую лошадь; уже в полном снаряжении обняла отца и сестер и отправилась в путь, полная решимости служить в войске короля. Однако, проезжая мимо того же поля, что и старшая сестра, она заметала ту же пастушку, все так же вытаскивавшую барана изо рва.

— Ох я горемычная! — восклицала та. — Полстада я так потеряла. Если б мне кто помог, я б спасла это бедное животное. Но все проходят мимо.

— Да ну?! Плохо же вы, верно, заботитесь о своих баранах, вот они и бросаются в воду.

И, не предложив более никакого утешения, средняя дочь дворянина пришпорила лошадь.

Старушка что было мочи прокричала ей вслед:

— Прощай, переодетая красавица!

Слова эта немало удручили нашу наездницу.

— Что за злой рок! — воскликнула она. — Меня разоблачили так же легко, как и сестру. Я оказалась не удачливее ее. Смешно будет даже и появляться в войске, раз во мне так легко узнать девушку.

И она тотчас вернулась домой, от души огорченная своим невезением.

Отец сердечно встретил ее и похвалил за осторожность. Однако печаль нахлынула с новой силой, ведь деньги, что пошли на ткань для двух нарядов и на другие мелочи, оказались потраченными впустую. Старик втайне горевал, стараясь не показывать свою душевную боль дочерям.

Наконец младшая обратилась к отцу с мольбами позволить и ей попытать счастья.

— Быть может, — молвила она, — слишком самонадеянно думать, что мне удастся то, в чем им не повезло, однако ж попытка не пытка. Ростом я выше сестер, каждый день езжу на охоту, а это весьма полезно в военном деле; к тому же неослабное желание облегчить ваши страдания вселяет в меня невероятное мужество.

Граф любил младшую дочь больше двух других. Она так заботилась о нем, что была ему единственным утешением: и книги ему вслух читала, чтобы отвлечь его немножко, и ухаживала за ним, когда ему нездоровилось, и отдавала всю дичь, какую удавалось подстрелить, посему старик принялся уговаривать ее отказаться от такого решения гораздо настойчивее.

— Неужто ты хочешь меня покинуть, моя милая? — говорил он младшей дочери. — Расстаться с тобой для меня смерти подобно. Если судьбе будет угодно послать тебе удачу и ты вернешься, увенчанная лаврами, я уже не смогу порадоваться вместе с тобой, ибо прежде преклонный возраст и разлука сведут меня в могилу.

— Нет, отец мой, — отвечала ему Белль-Белль (так он назвал младшую дочь), — я вернусь скоро, война обязательно закончится, и только бы мне найти какой-нибудь иной способ исполнить указ короля, а уж я воспользуюсь им. Осмелюсь также сказать, что наша разлука, с которой вам так тяжело смириться, мучает меня еще сильнее, чем вас.

В конце концов отец поддался уговорам. Белль сшила себе простой мужской наряд, ибо те, что были у сестер, стоили слишком дорого и средства старого графа не позволяли большего. Ей пришлось взять весьма норовистую лошадь, потому как двух других ее сестры почти покалечили. Это, однако, не лишило ее присутствия духа. Она обняла отца, с почтением приняла его благословение и, со слезами на глазах распрощавшись с ним и сестрами, отправилась в путь.

Проезжая мимо того же самого поля, она увидела на прежнем месте пастушку, которая все никак не могла вытащить своего барана, или то был уже другой баран, вновь угодивший в самую середину глубокого рва.

— Что поделываете, пастушка? — спросила Белль-Белль, осадив лошадь.

— Да ничего не делаю, господин, — ответила пастушка, — сразу, как рассвело, стала я возиться с этим бараном, и все понапрасну… Я так устала, что еле дышу. Ни дня без того, чтоб со мной не приключилась новая беда, и никто мне не поможет.

— Мне очень жаль вас, — молвила Белль-Белль, — и в знак моего сочувствия я вам помогу.

Она тотчас спрыгнула с лошади, которая стала столь послушной, что ее не нужно было даже привязывать, чтобы не убежала. Белль-Белль тем временем легко перепрыгнула через изгородь, оцарапавшись, однако, о жесткие прутья, и кинулась в ров. Она старалась изо всех сил, пока не вытащила барана.

— Довольно плакать, добрая женщина, — отдышавшись, сказала она пастушке, — вот ваш баран, и, по-моему, для барана, так долго пробывшего в воде, он весьма бодр.

— Не подумайте, что оказали услугу неблагодарной, — ответила пастушка, — я знаю вас, милая Белль-Белль, знаю, куда вы направляетесь и что задумали. Ваши сестры проезжали здесь, их я тоже хорошо знаю, от меня не укрылось, о чем они думали, однако они мне показались такими бесчувственными, а их манеры — столь грубыми, что я придумала, как их остановить. С вами все иначе; оперою вам, что я фея и привыкла щедро благодарить тех, кто того заслуживает. Я вижу, ваша лошадь такая тощая, что на нее страшно смотреть. Я дам вам другую.

И она дотронулась до земли своим посохом. В тот же миг Белль-Белль услышала ржание, донесшееся из-за кустов, и, приглядевшись повнимательнее, заметила коня, красивей которого не было на свете. Конь принялся резвиться в поле. Белль-Белль, очень любившая лошадей, с восхищением любовалась изумительным животным. Фея позвала прекрасного скакуна и, дотронувшись до него посохом, сказала:

— Верный Камарад, пусть у тебя будет снаряжение, с которым не сравнится упряжь лучших лошадей императора Матапы.

Тотчас на Камараде появился чепрак зеленого бархата, расшитый алмазами и рубинами, такое же седло и жемчужная уздечка, украшенная золотом, с позолоченными же удилами. Великолепие просто невообразимое.

— То, что вы видите, — молвила фея, — лишь малая часть достоинств этого коня. У него есть и другие ценные качества. Я вам о них сейчас расскажу. Прежде всего, он ест только раз в неделю. Его не нужно чистить, и ему известны прошлое, настоящее и будущее. Он давно уже мне служит и обучен всему, что может понадобиться.

Если пожелаете что-нибудь разведать или будет нужен совет, стоит только спросить его, и он ответит столь разумно, что любой властитель был бы счастлив иметь рядом с собой доверенного человека с таким умом. Посему относитесь к этому коню как к своему другу, а не как к животному. Кроме того, одежда ваша мне тоже не по нраву, сейчас я подберу то, что вам будет весьма к лицу.

И фея вновь ударила посохом оземь. Откуда ни возьмись появился большой сундук, обшитый восточным сафьяном и окованный золотом. На крышке красовался вензель Белль-Белль. В траве фея отыскала золотой же ключ, отлитый в Англии, и открыла сундук; внутри он оказался обит вышитой испанской кожей, а лежали в нем дюжина платьев, дюжина шейных платков, дюжина шпаг, дюжина плюмажей и множество других полезных вещей — каждой по двенадцать. Одежды были так обильно расшиты узорами и драгоценными камнями, что Белль-Белль едва могла их поднять.

— Выбирайте, что вам больше по душе, — сказала фея, — а остальное будет повсюду следовать за вами, нужно лишь топнуть ногой и сказать: «Сафьяновый сундук, явись ко мне полный одежды, сафьяновый сундук, явись ко мне полный белья и кружев, сафьяновый сундук, явись ко мне полный золотых монет и драгоценных камней», и он тотчас окажется рядом, где бы вы ни находились. Вдобавок вам нужно другое имя. Белль-Белль не годится для военного дела. Думается мне, вы можете называть себя рыцарь Фортунат, то есть Удачливый. И напоследок будет справедливо, чтобы вы знали мой истинный облик.

В тот же миг она сбросила старушечью кожу и оказалась столь прекрасна, что красота ее едва не ослепила Белль-Белль. На фее было платье синего бархата с горностаевой отделкой, в волосы вплетены нити жемчуга, а голову венчала роскошная корона.

Белль-Белль в благоговейном порыве пала к ногам волшебницы, чтобы выразить свое безграничное почтение и признательность. Фея подняла ее и, нежно обняв, велела надеть костюм из золотой с зеленым парчи. Та послушно переоделась, села на коня и продолжила путь, только и думая что о невероятных вещах, с нею приключившихся. Она никак не могла понять, что за нежданная удача позволила ей завоевать расположение столь могущественной феи.

— Ведь по прав де-то, — говорила она, — ей вовсе не нужна была моя помощь, чтобы вытащить своего барана. Один взмах волшебной палочки мог вернуть целое стадо, находись оно даже на другом краю света. Как я рада, что помогла ей. За пустяк я вознаграждена с такой щедростью. Она заглянула мне в душу, и ей там понравилось. Ах! Если бы отец видел меня сейчас, видел это великолепие и богатство, как бы он обрадовался! По крайней мере, я смогу поделиться с семьей дарами, полученными от волшебницы.

Размышляя так, она не заметила, как оказалась в красивом многолюдном городе. На нее пялились во все глаза, люди шли следом, окружая ее, и отовсюду слышалось:

— Никогда не видел рыцаря красивее, статнее и одетого богаче. А как грациозно он правит своим великолепным конем!

Горожане низко кланялись рыцарю, а он отвечал на приветствия с видом приветливым и учтивым. Когда захотел он подыскать себе какую-нибудь гостиницу, то сам губернатор, совершавший в то время прогулку и восхитившийся проезжавшим мимо рыцарем, послал одного из слуг, чтобы пригласить его погостить к себе в замок… Рыцарь Фортунат, как станем мы его теперь называть, ответил, что, не имея чести быть знакомым с губернатором, не может позволить себе подобную вольность, однако непременно навестит его, а сейчас молит лишь о том, чтобы ему дали одного из слуг, которому он мог бы доверить отнести нечто важное своему отцу. Губернатор тотчас прислал ему надежного человека. Фортунат взял с него слово, что тот зайдет вечером, ибо посылка еще не была готова.

Он заперся в своей комнате и, топнув ногой, произнес:

— Сафьяновый сундук, явись ко мне полный золотых монет и драгоценных камней.

Тотчас рядом возник сундук, однако у рыцаря не оказалось ключа. Где его было найти? Как жаль было разбивать искусно расписанный золотой замок! Но и к мастеру тут не обратишься, — чего доброго, возьмет да все и разболтает, а стоит ему проговориться о сокровищах рыцаря, как явятся грабители, чтобы его обокрасть, а может, и убить.

Принялся Фортунат повсюду искать золотой ключ. Однако чем дольше искал, тем больше отчаивался.

— Что за невезение! — восклицал он. — Я не смогу ни сам воспользоваться дарами феи, ни поделиться ими с отцом!

Поразмышляв, он решил, что вернее всего будет спросить совета у коня. Он спустился в конюшню и тихо сказал:

— Прошу тебя, Камарад, подскажи, где смогу я найти ключ к сафьяновому сундуку.

— В моем ухе, — ответил конь.

Фортунат заглянул в ухо коню и заметил зеленую ленту, потянул за нее и вытащил желанный ключ. Рыцарь вернулся к себе в комнату и открыл сафьяновый сундук. Там оказалось больше золота и драгоценных камней, чем вместил бы бочонок из-под вина. Фортунат доверху заполнил три шкатулки — одну для отца, а две другие для сестер — и отдал их человеку, которого к нему прислал губернатор, попросив гонца не останавливаться ни днем, ни ночью, пока тот не предстанет перед графом.

Посланник мчался как ветер. Когда он передал старику, что явился от имени его сына-рыцаря и привез весьма тяжелую шкатулку, граф подивился, что же могло находиться внутри: ведь рыцарь-то уехал почти без денег и не мог не то что купить что-либо, но и заплатить тому, кто доставил его подарок. Сперва старик прочел письмо дочери, а увидев содержимое шкатулки, чуть не задохнулся от радости: золото и драгоценные камни не позволяли усомниться в правдивости написанного. Но вот удивительно — обе сестры Белль-Белль, открыв предназначенные им шкатулки, обнаружили там лишь стекляшки да фальшивые монеты. Облагодетельствовать их фея не пожелала. Сестры меж тем решили, что Белль-Белль задумала посмеяться над ними, и преисполнились невыразимой досады. Граф же, видя, как они рассержены, отдал им большую часть того, что ему предназначалось, однако стоило им лишь дотронуться до сокровищ, как те превратились в бесполезные стекляшки да железо. Посему решили сестры, что тяготеет над ними некая неведомая злая сила, и попросили отца сберечь оставшееся для себя одного.

Прекрасный Фортунат не стал дожидаться возвращения гонца, ибо торопился исполнить указ короля. Он отправился, как и обещал, к губернатору. Весь город собрался полюбоваться на него — так приятны были всем его изящество и учтивость, что невозможно было им не восхищаться. Он никого не задевал своими речами, а толпа вокруг него все росла, и он не знал, чему приписать такое диковинное множество людей, ибо в провинции, где он жил прежде, никогда не бывало столько народу.

Он продолжил путь на своем великолепном коне, занимавшем его рассказами о том, что в мире нового, или о самых примечательных событиях древней истории.

— Любезный мой господин, — говорил конь, — я счастлив быть у вас в услужении, я знаю, что вы искренни и благородны. Многие люди, с которыми мне приходилось жить, вызывали у меня такое отвращение, что не мил становился белый свет — столь невыносимо было их общество. Встретился мне однажды человек, который холил меня и лелеял, превознося выше Пегаса и Буцефала[316]. Но то, когда он был рядом со мной. За глаза же он меня величал клячей да дрянным конем и имел обыкновение хвалить мои недостатки, тем самым давая мне повод приобретать новые, еще большие. Как-то раз, устав от его лести, которая была, по сути, предательством, я так сильно его ударил копытом, что выбил ему почти все зубы, чему, признаться, был рад. Я не видел его с тех пор, как сказал ему со всей прямотой: «Несправедливо, если рот, пригодный лишь для возведения хулы на тех, кто ничего плохого не сделал, будет столь же пригожим, сколь остальные рты».

— Хо! Хо! — засмеялся рыцарь. — Ты весьма вспыльчив. Ты не испугался, что тот человек, разгневавшись, проткнет тебя шпагой?

— Это не имеет значения, господин, — ответил Камарад, — ведь я бы заранее знал о том, что он задумал.

Так за дружеской беседой они въехали в густой лес. Камарад сказал рыцарю:

— Господин, в этом лесу живет человек, который мог бы нам сослужить хорошую службу. Он дровосек и был одарен.

— Что значит одарен? — перебил Фортунат.

— Это значит, он получил один или несколько даров от фей, — ответил конь, — и вам нужно уговорить его пойти с нами.

И вот они уже оказались там, где работал дровосек. Юный рыцарь подошел поближе и осторожно стал расспрашивать того о лесе: водятся ли здесь дикие животные, разрешено ли охотиться. Дровосек на все отвечал как человек рассудительный. Наконец Фортунат спросил, куда ушли все те, кто помогал ему повалить столько деревьев. Дровосек на это сказал, что один срубил все деревья всего за несколько часов и что надобно повалить еще больше, чтобы было что унести домой.

— Как! Неужели вы собираетесь унести все с собой сегодня? — удивился рыцарь.

— О господин, — ответил Силач (так звали дровосека), — сила моя удивительна.

— Стало быть, вы выручаете немало денег? — поинтересовался Фортунат.

— Совсем немного, — молвил дровосек, — в этих местах все бедные. Здесь каждый делает свою работу и не просит соседа о помощи.

— Раз ваш край так суров, нужно перебраться в другой. Пойдемте со мной, у вас ни в чем не будет недостатка, а когда захотите вернуться, я дам вам денег на дорогу.

Дровосек решил, что лучше и не придумаешь. Он отложил топор и последовал за новым господином.

Выехав из леса, Фортунат заметил на открывшейся перед ним равнине человека, так крепко связывавшего самому себе ноги, что он едва мог идти. Камарад остановился и сказал своему господину:

— Вон еще один, он тоже был одарен. Он вам пригодится. Нужно взять его с собой.

Фортунат подъехал поближе и с непритворной любезностью поинтересовался, зачем связывать себе ноги.

— Это потому, — ответил человек, — что я готовлюсь к охоте.

— Вот как? — улыбнулся рыцарь. — Думаете, вам будет легче бежать, если свяжете себя покрепче?

— Нет, господин. Думаю, я буду бежать медленнее, но в этом весь смысл, ибо нет на свете оленя, косули или зайца, которых я с большим запасом не обогнал бы со свободными ногами. Вот и получается, что они остаются позади и от меня укрываются, а мне добычи не видать как своих ушей.

— Сдается мне, что вы человек исключительный, — молвил Фортунат. — Как зовут вас?

— Меня величают Скороходом, — ответил охотник, — и хорошо знают в этих местах.

— Если хотите повидать другие края, — предложил Фортунат, — я с удовольствием возьму вас с собой. У вас не будет таких трудностей, и деньгами я не обижу.

Скороход обрадовался и охотно согласился, а Фортунат поехал дальше еще с одним слугой.

На следующий день он увидел на краю болота человека, завязывавшего себе глаза. Конь сказал хозяину:

— Господин, послушайте моего совета: возьмите к себе в услужение и его.

Фортунат подъехал и спросил, зачем тот завязывает себе глаза.

— Дело в том, — ответил человек, — что мое зрение слишком острое. Я замечаю дичь за четыре лье и одним выстрелом убиваю больше, чем мне нужно. Поэтому я и завязываю глаза. Однако, даже смутно различая все вокруг, я могу истребить всех куропаток и мелких птиц в этом краю так, что и пары часов не пройдет.

— Ловкости вам не занимать, — заметил Фортунат.

— Поэтому меня и прозвали Непромахом, — ответил человек. — И ничто на свете не заставит меня бросить это занятие.

— И все же я хочу предложить вам поехать со мной, — молвил рыцарь. — Это, между тем, не помешает вам совершенствовать свое мастерство.

Однако Непромах призадумался, и Фортунату нелегко оказалось убедить его отправиться с ним: такие обычно дорожат своей свободой. Однако ж в конце концов и он дал себя уговорить и вылез из болота.

Несколько дней спустя, проезжая лугом, Фортунат заметил человека, лежавшего в траве на боку. Камарад сказал рыцарю:

— Господин, этот человек одарен. Предвижу я, что вам без него не обойтись.

Фортунат направился к нему и попросил рассказать, чем тот занят.

— Мне нужно несколько лечебных трав, — ответил тот, — посему я слушаю траву, что должна прорасти, чтобы посмотреть, не та ли это, какую я ищу.

— Как! — воскликнул рыцарь. — Ваш слух так тонок, что вы можете слышать травы под землей и догадаться, какая из них вырастет?

— За это меня и зовут Слухачом, — ответил Слухач.

— Что ж, Слухач, — спросил Фортунат, — не угодно ли и вам последовать за мной? Я дам вам хорошее содержание, у вас не будет причин для недовольства.

Слухач обрадовался выгодному предложению и без колебаний присоединился к остальным.

Рыцарь продолжил путь и вскоре увидел у дороги человека, стоявшего надув щеки и свернув губы трубочкой. Вдалеке, не меньше чем в двух лье, высилась большая гора, на которой виднелись пятьдесят или шестьдесят ветряных мельниц. Конь сказал господину:

— Вот еще один из тех, кто был одарен. Не упустите возможности взять его с собой.

Фортунат, который мог любого расположить к себе одним своим появлением или едва заговорив, подъехал к новому незнакомцу и спросил, что он делает.

— Дую немного, господин, чтобы вон те мельницы мололи.

— Мне кажется, вы от них далековато, — заметил рыцарь.

— Напротив, — ответил человек, — я стою слишком близко, и если б вполовину не сдерживал дыхания, то повалил бы мельницы, а быть может, и гору, на которой они стоят. Сколько же я причиняю неприятностей, сам того не желая! Скажу вам, господин: будучи влюблен и не найдя взаимности у возлюбленной, я был так удручен, что ушел повздыхать в леса. Так вот, вздохи мои с корнем вырывали деревья и наносили ужасный урон. С тех пор меня в этих краях иначе как Неистовым и не называют.

— Если люди считают, что вы здесь не к месту, — молвил Фортунат, — и если вы не прочь пойти со мной, то вот те, кто составит вам компанию, они тоже обладают недюжинными способностями.

— Я столь любопытен до всего необычного, — ответил Неистовый, — что соглашусь на ваше предложение.

Обрадованный Фортунат отправился дальше. Проехал он весь лес, и вот взгляду рыцаря открылся пруд, в который впадало несколько источников, а на берегу стоял человек и внимательно смотрел на воду.

— Господин, — сказал Камарад хозяину, — вот человек, которого вам недостает, не лишним будет уговорить его последовать за вами.

Рыцарь подъехал к человеку у пруда.

— Не скажете ли, — спросил он, — что вы здесь делаете?

— Сейчас увидите, господин, — ответил человек. — Я подожду, пока пруд наполнится до краев, а потом выпью его залпом. Хоть я уже два раза осушил его, меня все еще мучит жажда.

Тут он и правда наклонился и выпил из пруда всю воду, ни капли не оставив даже для самой маленькой рыбки.

Фортунат удивился не меньше, чем все, кто его сопровождал.

— Полноте! — воскликнул он. — Неужто вы всегда так хотите пить?

— Отнюдь, — молвил человек, — я так много пью, только если съем что-нибудь соленое или поспорю с кем-нибудь. Меня все знают как водохлеба, так меня и прозвали.

— Присоединяйтесь ко мне, Водохлеб, — предложил рыцарь. — У меня на службе вы будете пить вино, уж оно-то получше, чем вода из пруда.

Такое обещание пришлось по душе человеку, обладавшему даром фей, и он тотчас присоединился к остальным.

Фортунат уже видел место, где должны были собраться все подданные короля, как вдруг заметал человека, который так жадно ел, что хотя перед ним лежало еще шестьдесят тысяч булок, он, казалось, был полон решимости не оставить от них ни крошки. Камарад сказал хозяину:

— Господин, вам теперь не хватает лишь этого человека. Прошу, уговорите его пойти с нами.

Рыцарь с улыбкой обратился к новому встречному:

— Прав ли я, что вы решили съесть весь этот хлеб на завтрак?

— Точно так, — был ответ, — вот только жаль, что его так мало. Пекари все такие лентяи, их нимало не тревожит, голоден кто иль нет.

— Коли вам каждый день надобно столько хлеба, — молвил Фортунат, — вы любое королевство заставите голодать.

— О господин! — возразил Едок, ибо так звали этого человека. — Большая обуза — иметь такой аппетит, на него не хватит средств ни у меня, ни у всех моих соседей. Я лишь время от времени так себя потчую.

— Едок, друг мой, — сказал Фортунат, — присоединяйтесь ко мне. Я обещаю хорошо вас кормить, вы останетесь довольны, будучи у меня в услужении.

Камарад, как всегда умный и предусмотрительный, предупредил рыцаря, что нужно строго наказать всем слугам помалкивать про их невероятные способности. Фортунат немедля созвал их и сказал:

— Слушайте, Силач, Скороход, Непромах, Слухач, Неистовый, Водохлеб и Едок! Хотите мне услужить — храните в строжайшем секрете дарования, коими обладаете, и тогда обещаю заботиться о вашем благополучии, так что у вас не будет повода для недовольства.

Каждый клятвенно пообещал, что не ослушается приказа. Вскоре рыцарь, ослеплявший более своею красотой и доброжелательностью, нежели великолепными одеждами, въехал в столицу верхом на превосходном скакуне в сопровождении добрых слуг. Фортунат заказал для них ливреи, расшитые золотом и серебром, купил им лошадей и, поселившись в лучшей гостинице, стал дожидаться дня, на который был назначен смотр. Все в городе только о нем и говорили; доложили и королю, и он тоже с нетерпением ожидал дня, когда увидит такого славного рыцаря.

Вот войска собрались на широкой равнине, куда явился и король со своей сестрой, вдовствующей королевой, и всем двором, все еще пышным, несмотря на невзгоды, обрушившиеся на государство. Фортунат был потрясен такой роскошью, однако всех собравшихся не меньше поразила его собственная несравненная красота. Всякий спрашивал, кто этот юный всадник, столь ладный и пригожий. Король же, проезжая недалеко от Фортуната, знаком подозвал его к себе.

Рыцарь тотчас спрыгнул с коня и низко поклонился Его Величеству. Он не удержался и покраснел, увидев, как пристально властитель смотрит на него. От этого лицо его стало еще румянее.

— Я хотел бы, — молвил король, — из ваших уст услышать, кто вы и как вас зовут.

— Меня зовут Фортунат, но имя мое, увы, обманчиво, ибо отец мой, граф де Кордон, живет в глубокой нищете, хотя при рождении он имел и состояние, и благородное происхождение.

— Фортуна, давшая вам имя, — ответил король, — сослужила хорошую службу, приведя вас сюда. Я чувствую к вам особое расположение, припоминая, что ваш отец оказал моему неоценимые услуги, и посему хочу отблагодарить за них его сына.

— Это будет справедливо, — добавила вдовствующая королева, до того не произнесшая ни слова, — а поскольку я старше вас, брат мой, и лучше осведомлена обо всем, что сделал для королевства граф де Кордон за те годы, что состоял на службе у нашего отца, то прошу возложить на меня заботу о вознаграждении этого юного рыцаря.

Фортунат не мог выразить, как благодарен королю и королеве за столь теплый прием. Он, однако, не решился чересчур долго говорить о своей признательности, решив, что почтительнее вовремя замолчать, чем сказать слишком много. Те немногие слова, что он произнес, оказались так верны и столь к месту, что отовсюду раздались аплодисменты. Фортунат тем временем сел на коня и смешался с толпой придворных, сопровождавших короля, однако королева беспрестанно подзывала его и задавала множество вопросов, а потом тихо спрашивала свою любимую фрейлину Флориду:

— Что ты думаешь об этом рыцаре? Может ли быть на свете человек красивее и благороднее? Признаюсь, никогда не встречала никого приятнее.

С легким сердцем соглашалась с нею Флорида, еще и сама расточая ему похвалы, ибо рыцарь был ей по душе не меньше, чем ее госпоже.

Фортунат же глаз не сводил с короля. Правитель был очень красив и любезен, и Белль-Белль, оставаясь девушкой и в мужских одеждах, начинала чувствовать к нему искреннюю привязанность.

После смотра король признался Фортунату, что опасается кровопролитной войны и потому решил взять его в свою личную гвардию. Присутствовавшая при этом вдовствующая королева воскликнула, что у нее возникла иная мысль: не нужно подвергать его опасности в затяжной военной кампании, а поскольку у нее свободно место первого дворецкого, то она предлагает его Фортунату.

— Нет, — возразил король, — я хочу, чтобы он стал моим обер-шталмейстером.

Долго они спорили, в какой чин произвести юного рыцаря, но наконец королева испугалась, что откроются ее тайные сердечные волнения, и уступила королю.

Ни дня не проходило, чтобы Фортунат не вызывал сафьяновый сундук и не брал из него новый наряд. Несомненно, он затмевал собою любого принца при дворе. Королева порою спрашивала рыцаря, как его отцу удается покрывать столь огромные расходы, а иногда и вовсе донимала его.

— Скажите правду, — говорила она, — у вас есть возлюбленная, и это она присылает вам все эти прекрасные вещи.

Фортунат заливался румянцем и учтиво отнекивался от расспросов.

Он превосходно справлялся со своими обязанностями и, отдавая должное заслугам короля, помимо своей воли все больше и больше привязывался к нему.

«Что у меня за судьба? — сокрушался он. — Я люблю великого короля, не имея надежды ни на взаимность, ни хоть на то, что он поймет, как я страдаю».

Король, в свою очередь, осыпал рыцаря милостями и только Фортунатом и бывал всегда полностью доволен, а королева, введенная в заблуждение его одеждой, всерьез изыскивала возможность тайно сочетаться с ним браком[317]; заботило ее лишь неравенство их происхождения.

Не она одна питала нежные чувства к Фортунату: в него влюблялись самые красивые придворные дамы. Его засыпали любовными записками, предложениями о встрече, подарками и ухаживаниями, но он был ко всему этому столь равнодушен, что никто не сомневался: у него в родных краях есть возлюбленная. На празднествах он, вовсе не желая выделяться, выигрывал все турниры, дичи убивал на охоте больше всех, на балах танцевал изящнее и искуснее любого придворного. Что и говорить: только лишь видеть и слышать его уже было удовольствием.

Королева стыдилась признаться рыцарю в своих чувствах и потому поручила Флориде дать ему понять, что неспроста Ее Величество, такая юная и прекрасная, проявляет к нему столь явную благосклонность. Флорида была весьма сконфужена таким заданием, ведь и ее не минула участь всех, кто видел Фортуната: слишком он нравился ей, и нелегко было сладить со своими чувствами ради госпожи. Посему каждый раз, как королева просила ее занять рыцаря беседой, фрейлина говорила не о красоте и достоинствах Ее Величества, а лишь о ее дурном настроении, и как плохо приходилось фрейлинам от ее несправедливости, и еще о том, что она злоупотребляла верховной властью, незаконно захваченной ею в королевстве. После таких слов она рассказывала о себе:

— Я не рождена королевой, но достойна была бы ею стать, ибо великодушие и щедрость моей души так велики, что я стремлюсь помочь всем вокруг. Ах! Будь мое положение столь высоким, как счастлив был бы прекрасный Фортунат! Если б даже он не любил меня по своей охоте, так любил бы из благодарности.

Юный рыцарь, теряясь от таких речей, не знал, что сказать, и старательно избегал оставаться с фрейлиной наедине. Королева меж тем в нетерпении выспрашивала у Флориды, имело ли успех воздействие на чувства Фортуната.

— Он, кажется, не понимает, насколько вы к нему благосклонны, госпожа, — говорила фрейлина, — и к тому же так скромен, что не верит моим рассказам про ваши чувства или притворяется, что не верит, ибо уже в кого-то влюблен.

— Видимо, так оно и есть, — отвечала встревоженная королева. — Но возможно ли, чтобы он не воспользовался такой удачей?

— А почему это, госпожа, — возразила Флорида, — для завоевания его сердца вам так важна корона? Когда вы так молоды и прекрасны и наделены столькими достоинствами, — нужен ли царский венец для достижения цели?

— Нужно использовать все возможные средства, — вскричала королева, — если хочешь покорить мятежное сердце.

Флорида поняла, что не сможет избавить госпожу от этой навязчивой идеи.

Королева тем временем все ждала, когда наконец хлопоты ее наперсницы окажутся успешными. Заметив, однако, что сия тактика не приносит никаких плодов, она решила сама поговорить с Фортунатом. Зная, что каждое утро ни свет ни заря он шел в рощу, что была у него под окнами, она встала при первых проблесках дня, пошла в эту рощу и, нетерпеливо осмотревшись, вскоре увидела его, грустного, бесцельно бредущего меж деревьев. Королева тотчас подозвала Флориду:

— Да, по-видимому, правда то, о чем ты упоминала лишь вскользь: без сомнения, Фортунат влюблен в какую-то придворную даму или красавицу из его родных мест. Только взгляни, как он печален.

— Я замечала это каждый раз, как с ним говорила, — ответила Флорида. — Госпожа, если вам это по силам, лучше забыть о нем.

— Слишком поздно. — И королева глубоко вздохнула. — Смотри, он направляется в беседку, пойдем, я хочу, чтобы ты была рядом.

Фрейлина не осмелилась остановить ее, хотя сильно того желала из страха, что Фортунат все же полюбит ее госпожу, а иметь в соперницах королеву куда как опасно.

Сделав несколько шагов по направлению к беседке, королева услышала, как рыцарь напевает на модный мотив необычайно приятным голосом:

Ах, никогда не будешь

Спокойно жить, когда

                всем сердцем любишь;

Чуть счастье окрылит,

Я потерять его боюсь безмерно,

Вовеки мне не знать утехи, верно,

И от того душа моя скорбит.

Фортунат сочинил эти несколько строк, чтобы выразить свои чувства к королю, к полученным от него милостям, свой страх быть разоблаченным и вынужденным покинуть двор, где ему было лучше всего на свете. Королева же, услышав его, ощутила невыносимую боль.

— К чему мне так стараться? — тихо сказала она Флориде. — Что значит для этого неблагодарного честь нравиться мне, — он счастлив, у него уже есть возлюбленная, он пренебрег мною ради другой.

— Он в том возрасте, — молвила Флорида, — когда рассудок еще не властен над чувствами. Если позволите дать вам совет, Ваше Величество, то позабудьте этого ветреника, не способного понять свое счастье.

Королева ожидала иных слов от своей наперсницы и, бросив на фрейлину взгляд, полный ярости, направилась прямо в беседку, где отдыхал рыцарь. Она притворилась, что удивлена, обнаружив его там, и испытывает неловкость от того, что одета в утреннее платье, хотя на самом деле ее одежды были великолепны.

Фортунат хотел было удалиться, чтобы не причинять неудобств, но королева велела ему остаться и прогуляться с ней под руку.

— Этим утром, — молвила она, — я была разбужена пением птиц. Свежесть и прохлада поманили меня сюда, чтобы лучше их слышать. Как счастливы они! Им неведомы удовольствия, но и печали не омрачают их жизнь.

— Мне кажется, госпожа, — возразил Фортунат, — что и они полностью не ограждены от забот и волнений. Им приходится избегать смертельных пуль и силков охотников. Этим маленьким пташкам угрожают не только хищные птицы: когда лютая зима сковывает льдом землю и покрывает ее снегом, они умирают, не способные прокормить себя, и каждый год их ждет трудность в поиске новой любви.

— Значит, рыцарь, — улыбнулась королева, — вы считаете, что это трудность? А ведь есть такие, кто за год дюжину раз меняет предмет своих воздыханий. О боже! Вы, кажется, удивлены? Да неужто ваше сердце не столь непостоянно и до сих пор принадлежит лишь одной?

— Мне нечего ответить вам, госпожа, ибо я никогда не был влюблен; однако осмелюсь предположить, что коли это случится, то уж будет на всю жизнь.

— Вы никогда не были влюблены? — воскликнула королева, глядя на бедного Фортуната так пристально, что лицо его залила краска. — Никогда не влюблялись? И вы говорите это королеве, уже успевшей прочесть по вашему лицу и в ваших глазах, что вы томитесь по кому-то, и мгновение назад слышавшей, как вы пели модную ныне песню, изменив в ней слова?

— Это правда, госпожа, — ответил рыцарь, — я сам сочинил этот куплет, но правда также и то, что я не вкладывал в него определенного смысла. Друзья все время просят меня написать для них застольные песни, и хотя я пью лишь воду, но есть ведь и те, кто поступает совсем иначе. Для них я воспеваю и Амура, и Бахуса[318], сам не будучи ни влюбленным, ни пьяницей.

Королева слушала его в таком волнении, что едва могла держаться на ногах. Слова Фортуната зажгли в ее сердце огонек надежды, которую едва не отняла Флорида.

— Если б я могла вам верить, — сказала она, — я бы удивилась, что до сей поры никто при дворе не пришелся вам по сердцу.

— Госпожа, — ответил Фортунат, — я всецело поглощен исполнением долга на службе, у меня нет времени на сердечные дела.

— Значит, вы не любите никого? — с вызовом спросила королева.

— Это не так. Я не принадлежу к числу дамских угодников. Я скорее мизантроп, ценящий свою свободу и не желающий ни за что на свете ее потерять.

Королева сочувственно поглядывала на него.

— Есть цепи столь прекрасные и величественные, — молвила она, — что счастьем будет сковать себя ими. Если судьба преподносит вам подобные оковы, я советую отказаться ради них от свободы.

Слова эти сопровождались столь красноречивым взглядом, что рыцарь, имевший уже весьма основательные подозрения, окончательно уверился в том, что они верны.

Опасаясь, что разговор зайдет слишком далеко, Фортунат достал часы и, подвинув стрелку немного вперед, сказал:

— Прошу у Вашего Величества разрешения отправиться во дворец. Сейчас время утреннего выхода короля, он приказал мне явиться вовремя.

— Скупайте, бесчувственный красавец, — со вздохом сказала королева. — Вы имеете все основания стараться угодить моему брату, но помните, что не ошибетесь, если сможете и мне иногда услужить.

Она проводила рыцаря взглядом, потом опустила глаза и, поразмыслив над тем, что произошло, покраснела от гнева и стыда. Ее досада еще возросла оттого, что Флорида была всему свидетельницей и на ее лице была заметна радость, казалось, пенявшая ей, что лучше бы она послушалась советов и не заводила беседы с Фортунатом. Подумав еще немного, королева взяла письменные принадлежности и написала стихи, которые потом велела переложить на музыку своему придворному Люлли[319]:

Ах, как же тяжелы мои страданья,

Злой победитель сердце мне разбил,

Моя любовь подверглась осмеянью,

Терпеть сей стыд уж нету больше сил;

Как больно мне его надменность видеть

И ненависть, от коей стынет кровь;

Должна его в ответ я ненавидеть,

Но я могу лишь чувствовать любовь.

Флорида прекрасно справилась со своей ролью утешительницы, постаравшись возродить в королеве надежду, в которой та нуждалась, чтобы не отчаяться.

— Фортунат слишком далек от вас, госпожа, — говорила фрейлина, — и потому не понял того, что вы хотели донести до него. Но ведь он заверил вас, что вообще никого не любит, а одно это уже хорошо.

Человеку столь свойственно предаваться иллюзиям, что в конце концов королева немного воспрянула духом. Она и не догадывалась: коварная Флорида была уверена в том, что рыцарь не испытывает к королеве любви, и теперь собиралась устроить ему новый разговор со своей госпожой, чтобы его безразличие причинило еще большие страдания ее венценосной хозяйке.

Фортунат же, в свою очередь, находился в крайне затруднительном положении. Он сокрушался о жестокости судьбы и, не колеблясь, покинул бы двор, не удерживай его вопреки воле роковое чувство к королю. Рыцарь теперь виделся с королевой, лишь когда она в окружении фрейлин шествовала в свите монарха. Королева же, не преминув заметить эту перемену в поведении, несколько раз давала Фортунату повод поухаживать за ней и не получала ничего в ответ. Но вот однажды она, решив прогуляться по саду, увидела Фортуната, который пересек широкую аллею и направился прямиком в свою излюбленную рощу. Она окликнула его, и он, сперва собираясь притвориться, что не услышал ее, все же побоялся нанести ей обиду и с почтительным видом подошел.

— Рыцарь, — обратилась королева к Фортунату, — припоминаете ли вы разговор, что состоялся меж нами в беседке?

— Как могу я, госпожа, забыть об оказанной мне столь высокой чести.

— Не сомневаюсь, — продолжала королева, — что вопросы мои задели вас, ибо с того дня вы еще не пришли в себя и не готовы отвечать на новые.

— То была счастливая случайность, — молвил рыцарь, — и было бы дерзостью с моей стороны искать встреч.

— Признайтесь лучше, неблагодарный, — возразила королева, покраснев, — что вы намеренно меня избегали, ибо прекрасно осведомлены о моих чувствах.

Фортунат опустил глаза с видом сконфуженным и скромным, не решаясь ответить, поэтому королева произнесла:

— Я вижу, вы в растерянности. Ступайте же, не затрудняйте себя поиском подходящих слов. Я знаю, что вы скажете, притом знаю об этом лучше, чем того хотела бы.

Она, возможно, высказала бы больше, если бы не заметила короля, который тоже вышел прогуляться.

Она тотчас направилась к нему и, увидев, что он чем-то опечален, попросила поведать ей причину.

— Меня известили, — ответил король, — что вот уж месяц невероятных размеров дракон опустошает наши края. Полагая, что его можно убить, я отдал необходимые распоряжения, но все попытки оказались тщетными: дракон продолжает истреблять моих подданных, их стада и все, что встречается у него на пути. Он отравляет реки и источники с питьевой водой, жжет траву и деревья.

Пока король говорил, разозленная королева перебирала в уме все возможные способы отомстить Фортунату.

— Печальные эти новости, — молвила она наконец, — уже известны мне. Фортунат, которого вы только что видели рядом со мной, доложил мне обо всем. И, брат мой, вы удивитесь тому, что я скажу, но он горячо упрашивал меня, чтобы я уговорила вас разрешить ему сразиться с ужасным драконом. Он и правда несказанно ловок и так умело владеет оружием, что я не удивлена его самонадеянностью. Кроме всего прочего, он поведал мне, что знает секрет, как усыпить самых буйных чудовищ. Но что говорить? Вряд ли он сможет достойно проявить себя.

— Как бы он себя ни проявил, — возразил король, — если ему удастся в этом деле преуспеть, он прославится, да и нам будет полезен. Я, однако, боюсь, как бы его рвение не оказалось чересчур безрассудным и не стоило ему жизни.

— Не стоит переживать, брат мой, — заверила королева. — Фортунат открыл мне удивительные вещи. Вы ведь знаете, что он от природы искренен, более того, безрассудную гибель он почитает для себя за честь! И, наконец, я так горячо пообещала ему исполнить его желание, что он умрет, если вы ему откажете.

— Я соглашусь на вашу просьбу, — сказал король, — но признаюсь, с крайней неохотой. Что ж, позовем его.

И, знаком подозвав Фортуната, он как можно любезнее сказал ему:

— От королевы я узнал о вашем желании сразиться с драконом, и оно огорчает нас. Это столь отважное решение, что, мне кажется, вы не вполне осознаете всю его опасность.

— Я уже говорила ему, — заявила королева, — но его рвение услужить вам и желание прославиться столь велики, что его никак не отговорить. Полагаю, нам стоит возлагать на него большие надежды.

Фортунат в изумлении слушал, что говорили ему король и королева. Он был слишком умен, чтобы не догадаться о злом умысле последней, однако по доброте душевной промолчал, предоставив ей говорить и ограничившись лишь низкими поклонами, которые король принял за новые просьбы позволить ему то, чего он желал.

— Поезжайте, — молвил король со вздохом, — поезжайте, куда зовет вас слава. Мне известно, как вы ловки во всем, за что ни принимаетесь, особенно в обращении с оружием, и, быть может, это чудовище не сможет уклониться от ваших атак.

— Ваше Величество, — ответил рыцарь, — как бы ни окончился для меня этот бой, я останусь доволен: я либо избавлю вас от ужасного бедствия, либо умру за вас. Только окажите мне одну милость, которая будет мне бесконечно дорога.

— Просите, чего пожелаете, — сказал король.

— Я осмелюсь попросить ваш портрет.

Король был несказанно благодарен за то, что в столь тяжелые времена, когда было много других неотложных дел, рыцарь обратился с такой простой просьбой. Королева же закусила губы с досады, что Фортунат не попросил ее портрета. Однако сколько же доброты надо иметь в душе, чтобы захотеть портрет столь злобной особы?

Король возвратился во дворец, королева направилась в свои покои, а Фортунат, смущенный, отыскал своего коня и сказал ему:

— Милый мой Камарад, вот уж у меня новости так новости.

— Они мне уже известны, господин.

— Что же нам делать теперь? — спросил Фортунат.

— Нужно отправляться в путь немедля, — ответил конь. — Возьмите у короля приказ, в котором он повелевает вам сразиться с драконом, и мы исполним наш долг.

Слова эти утешили юного рыцаря. На следующее же утро он явился к королю, в походной одежде, такой же ладной, как и всё, что находил в сафьяновом сундуке.

Король воскликнул, едва заметив его:

— Как! Вы уже собрались ехать?

— Дело не терпит отлагательств, если речь идет о выполнении вашего приказа, — ответил Фортунат. — Я пришел проститься с вами.

Король расчувствовался при виде рыцаря столь юного, столь прекрасного, столь совершенного и притом подвергавшего себя самой большой опасности.

Он обнял Фортуната и отдал ему свой портрет, украшенный крупными алмазами. Рыцарь принял его с величайшей радостью. Благородство и великодушие короля так его тронули, что равного своему повелителю для него уже никого не было на свете. Если он и страдал, покидая его, то не столько боясь быть поверженным драконом, сколько из-за того, что лишался возможности видеть дорогого сердцу человека.

Король пожелал, чтобы его особый приказ, повелевавший Фортунату сразиться с драконом, также предписывал всем подданным помогать рыцарю и прийти ему на выручку, если это понадобится. Откланявшись королю, Фортунат, не желая быть заподозренным в странной невежливости, отправился проститься с королевой, которая занималась своим туалетом в окружении множества фрейлин. Едва увидев его, она изменилась в лице — ведь ей было в чем упрекнуть себя. Он почтительно поприветствовал ее и спросил, не желает ли она удостоить его чести исполнить какой-либо ее приказ, ибо он уезжает. Эта слова вконец смутили королеву, а Флорида, не ведавшая о том, какие интриги плела ее госпожа против Фортуната, весьма растерялась, ибо хотела поговорить с ним наедине. Он, однако, избегал столь неловких бесед.

— Я молю Бога, — сказала наконец королева, — чтобы он помог вам победить и вернуться с триумфом.

— Ваше Величество оказывает мне слишком большую честь, — ответил рыцарь. — Вам, как, впрочем, и мне самому, слишком хорошо известна опасность, коей я подвергаюсь. Несмотря на это, я полон веры и, быть может, в этих обстоятельствах остаюсь единственным, кто продолжает надеяться на лучшее.

Королева прекрасно поняла, что хотел ей сказать рыцарь, и непременно ответила бы на этот скрытый упрек, не будь никого рядом.

Наконец рыцарь вернулся к себе. Он приказал своим семерым необыкновенным слугам сесть на лошадей и следовать за ним, ибо пришло время испытать их способности. Не оказалось ни одного, кто бы не изъявил радость сослужить добрую службу. Уже через час они были готовы отправляться в путь и заверили, что сделают все возможное, дабы угодить своему господину. И действительно, стоило им оказаться за городом, где их никто не видел, как каждый показал свою ловкость: Водохлеб выпивал воду из прудов и добывал самую вкусную рыбу на обед, Скороход на бегу ловил оленей и хватал за уши зайцев, какими бы хитрыми они ни были, Непромах не щадил ни куропаток, ни фазанов, а когда набиралось достаточно дичи, мяса и рыбы, наставал черед Силача. Слухач тоже пригодился: он слушал, где и когда из земли появятся трюфели, сморчки, шампиньоны, салат и пахучие травы. Фортунату почти не приходилось раскрывать свой кошель. Он бы с большим интересом наблюдал за происходившими вокруг чудесами, если бы сердце его не тосковало по тому, что он покинул. Его не оставляли мысли как о великодушии короля, так и о злобе королевы, столь сильной, что Фортунат не мог не испытывать к ней ненависти.

Так ехал он, погруженный в глубокую задумчивость, как вдруг до него донеслись пронзительные людские крики. То были несчастные крестьяне, подвергшиеся нападению дракона. Рыцарь увидел нескольких, которым удалось спастись, ибо они бежали изо всех сил. Он окликнул их, но они не остановились, тогда он последовал за ними и, расспросив, понял, что чудовище недалеко. Фортунат поинтересовался, как крестьянам удавалось узнавать о его приближении, и те рассказали, что вода в этих краях была редкостью, которую получали лишь милостью дождя. Они вырыли пруд, собиравший дождевую воду, и дракон стал прилетать, чтобы утолить жажду. При приближении он громко ревел, и крестьяне, едва заслышав его, в испуге прятались по домам, запирая окна и двери.

Фортунат остановился в трактире не столько, чтобы отдохнуть, сколько для того, чтобы посоветоваться со своим добрым конем. Едва оставшись один, он спустился в конюшню и спросил:

— Камарад, как нам одолеть дракона?

— Господин, — ответил конь, — сегодня ночью я что-нибудь придумаю, а утром дам вам ответ.

Наутро, когда Фортунат вновь явился к нему, конь сказал:

— Думаю, Слухач услышит, если дракон поблизости.

Тотчас Слухач приложил ухо к земле и услышал рев дракона, хотя тот находился за семь лье. Узнав об этом, конь продолжил:

— Велите Водохлебу выпить всю воду из большого пруда, а Силач пусть принесет столько вина, чтоб вновь его наполнить. Вокруг нужно разбросать изюм, перец и все, что может вызвать жажду. Прикажите жителям запереться в домах, и сами вы, господин, не выходите со слугами из дома, который выберете для укрытия. Вскоре дракон прилетит к пруду, вино придется ему по нраву, и вы увидите, что из этого выйдет.

Едва Камарад закончил давать указания, каждый поспешил выполнить свою часть плана. Рыцарь выбрал дом, окна которого выходили на пруд. Едва он туда вошел, как появился ужасный дракон. Он полакомился приготовленным для него завтраком, а потом выпил столько, что опьянел. Не в силах сделать ни шагу, он лег на бок, склонил голову и закрыл глаза. Увидев это, Фортунат понял, что нельзя терять ни минуты. Он выхватил шпагу и с отчаянной храбростью набросился на чудовище. Дракон, почувствовав, что со всех сторон на него сыплются удары, хотел было подняться, чтобы всей мощью обрушиться на рыцаря, однако у него уж не хватило сил — столько крови он потерял. Фортунат, обрадованный, что одолел дракона, велел слугам связать его веревками и заковать в цепи: удовольствие и славу победителя, наносящего смертельный удар, он хотел оставить королю. Поэтому, ничего более не опасаясь, они волокли чудовище до самой столицы.

Фортунат ехал во главе своего небольшого кортежа. Когда были они уже недалеко от дворца, рыцарь послал Скорохода, чтобы тот передал королю добрые вести. Однако в столь нежданный успех все смогли поверить, лишь увидев само поверженное чудовище, прикованное к наспех сколоченной повозке на колесах.

Король вышел навстречу, обнял Фортуната и сказал ему:

— Господь даровал вам эту победу. И не так я рад видеть ужасного дракона, сокрушенного вами, как рад вновь видеть вас, мой дорогой рыцарь.

— Ваше Величество, — молвил Фортунат, — вы можете нанести ему решающий удар, только для этого я привез его сюда.

Тогда король вынул из ножен шпагу и добил одного из самых жестоких своих врагов, а отовсюду неслись радостные крики и одобрительные возгласы толпы, опьяненной столь неожиданной удачей.

Флорида, пребывавшая в непрестанном волнении, одной из первых узнала о возвращении прекрасного рыцаря и тотчас поспешила с этим известием к королеве, которая была как громом поражена и до того измучена любовью и ненавистью, что не смогла сказать ни слова в ответ. Она тысячу раз корила себя за то, как обошлась с Фортунатом, но предпочла бы видеть его мертвым, нежели равнодушным, и потому не могла понять, обрадована она или раздосадована, что он вернулся ко двору, где его присутствие будет тревожить ее спокойную жизнь.

Королю не терпелось рассказать сестре об успехе столь необычайной кампании, и он вскоре явился к королеве под руку с рыцарем.

— Вот человек, одолевший дракона, — сказал он ей, — он сослужил мне службу, большую, чем я мог желать от верного подданного. С вами, сестра, он первым заговорил о своем желании сразиться с этим чудовищем. Надеюсь, вы сознаете, какой опасности он подвергался.

Королева, изобразив любезную улыбку, милостиво приветствовала его и удостоила многих похвал. Она нашла его еще краше, чем в день отъезда, и, лишь взглянув на него, поняла, какая рана и обида все еще живет в ее сердце.

Она всячески старалась скрывать свои чувства и поэтому, охотясь как-то вместе с королем, притворилась, что не может следовать за собаками из-за недомогания, и, повернувшись к скакавшему рядом Фортунату, сказала:

— Мне будет приятно, если вы останетесь рядом, ибо я хочу остановиться и отдохнуть немного. Поезжайте, — махнула она сопровождавшим ее слугам, — не отставайте от моего брата.

После этого она в сопровождении Флориды вышла из кареты, села на берегу ручья и некоторое время хранила глубокое молчание, обдумывая, в какое русло повернуть разговор.

Наконец она взглянула на рыцаря и сказала ему:

— Добрые намерения не всегда очевидны, поэтому, я думаю, вы не вполне поняли причины, по которым я настояла, чтобы король отправил вас сразиться с драконом. Дело в том, что предчувствие, меня никогда не обманывающее, подсказало мне, что вы явите пример мужества, в присутствии коего сомневались ваши завистники, осведомленные о том, что вы никогда не служили в войске, а посему лишь столь блестящая победа могла заставить их замолчать. Быть может, мне следовало передать вам, как о вас судачат, однако я опасалась, что ваша обида приведет к нежелательным последствиям. Поэтому я решила, что лучшим способом остановить злые языки будет отправить вас на опасную битву, чем окружить милостями, — ведь они свидетельствовали бы о том, что вы лишь фаворит, но не воин. Теперь вы видите, рыцарь, — продолжала она, — что в той славе, что снизошла на вас, есть большая доля моей заслуги, и вы глубоко заблуждаетесь, если все еще думаете по-другому.

— Расстояние, что лежит между нами, госпожа, — скромно ответил Фортунат, — так велико, что я не достоин ни ваших разъяснений, ни тех хлопот, что вы взяли на себя, подвергая опасности мою жизнь, чтобы устроить мое счастье. Небеса защитили меня лучше, чем могли опасаться мои враги, и я всегда буду рад исполнить любую волю короля и вашу и рискнуть своей жизнью, которая значит для меня гораздо меньше, чем многим угодно думать.

Учтивый упрек Фортуната привел королеву в замешательство, ибо она поняла скрытый смысл его слов, однако он слишком нравился ей, чтобы одним язвительным ответом навлечь на себя опалу. Напротив, она притворилась, что поняла его чувства, и вновь похвалила ловкость, с которой он победил дракона. Фортунат же вовсе не собирался никому открывать, что не справился бы без помощи своих слуг, а, наоборот, стал хвастать, что вышел прямо навстречу чудовищному врагу, и только ловкость и даже немного безрассудная отвага помогли ему одержать победу. Однако королева, почти не слушавшая его, перебила рыцаря, чтобы спросить, по-прежнему ли он убежден в том, что в этом приключении без нее не обошлось. Разговор принимал неприятный оборот, но Фортунат сказал:

— Госпожа, я слышу звук рога, это возвращается король. Не желает ли Ваше Величество сесть на лошадь, чтобы поехать ему навстречу?

— Нет, — ответила королева с видом, полным досады, — достаточно, если поедете вы.

— Госпожа, — продолжал настаивать рыцарь, — король рассердится на меня, если я оставлю вас там, где может подстерегать опасность.

— Я освобождаю вас от этой заботы, — безоговорочно заявила королева. — Езжайте, ваше присутствие докучает мне.

Услышав такой приказ, Фортунат низко поклонился, вскочил на коня и поскакал прочь, обеспокоенный тем, какие плоды могла принести новая затаенная обида. Он не преминул обратиться к коню:

— Поведай мне, Камарад, подыщет ли сия королева, слишком чувствительная и злобная, для меня еще какое-нибудь чудовище.

— Этим чудовищем остается только она сама, — ответил добрый конь, — но, увы, она страшнее побежденного вами дракона и не устанет испытывать ваши терпение и мужество.

— Возможно ли, что она очернит меня в глазах короля? — вскричал Фортунат. — Это единственное, чего я боюсь.

— Я не могу открыть вам будущее, — произнес Камарад, — достаточно того, что я всегда настороже.

Больше он ничего не сказал, потому как из-за поворота показался король. Фортунат подъехал к нему и сообщил, что королеве нездоровилось, и она попросила его остаться рядом с ней.

— Мне кажется, — с улыбкой молвил король, — что вы у нее в большой милости и откроете свое сердце скорее ей, чем мне. Ведь я не забыл, что вы предпочли обратиться к ней с просьбой дать вам возможность прославиться, сразившись с драконом.

— Ваше Величество, — ответил рыцарь, — не смею опровергать ваши слова, но смею заверить, что для меня существует большое различие между вашей благосклонностью и благосклонностью королевы. И если бы подданному было дозволено взять государя в доверители, я бы с великой радостью поведал все свои чувства вам.

Король, однако, перебил его, спросив, где он оставил королеву.

Пока Фортунат встречал короля, королева жаловалась Флориде на безразличие рыцаря.

— Один его вид мне отвратителен! — восклицала она. — Пусть он покинет двор, или мне придется уехать! Я не в силах больше терпеть неблагодарного, осмелившегося выказать мне такое пренебрежение! Найдется ли смертный, который не счел бы себя счастливцем, придись он по сердцу всемогущей королеве? Нет! Только он один на такое способен! Небеса нарочно послали его смутить мой покой.

Флорида была весьма довольна тем, как королева досадовала на Фортуната, и не только не пыталась ее утешить, но еще сильнее разжигала в ней злобу, напоминая о тысяче случаев, королевой, быть может, давно позабытых. Терзания ее госпожи все росли, и, чтобы погубить рыцаря, она решила испробовать новый план.

Когда появившийся наконец король выразил беспокойство о ее здоровье, она сказала ему:

— Я и правда чувствовала сильное недомогание, но присутствие Фортуната исцелит любого. Он весел, у него интересные взгляды. Кстати, он просил меня умолить Ваше Величество о новой милости. Он со всей смелостью просит позволить ему попытать счастья в самом что ни на есть безрассудном предприятии.

— Не может быть! — воскликнул король. — Неужто появился новый дракон и он хочет биться с ним?

— На этот раз не с одним, а с несколькими, — ответила королева, — и притом уверяет, что сможет их всех победить. Он, кроме того, хвастает, что в одиночку, без всякой армии, сможет заставить императора вернуть все наши богатства.

— Как печально, — вздохнул король, — что столь сумасбродные идеи захватили разум этого бедного юноши!

— После битвы с чудовищем, — продолжала королева, — его привлекают лишь грандиозные замыслы. Чем рискуете вы, давая согласие на то, чтобы он вновь сослужил вам службу?

— Я рискую его жизнью, а она дорога мне, — ответил король. — Я не вынесу, если он погибнет с моей легкой руки.

— Как бы дело ни повернулось, гибель Фортуната неизбежна, ибо его желание возвратить ваши сокровища столь велико, что, не получи он вашего согласия, он станет лишь изнывать от тоски.

Король от этих слов впал в глубокое уныние.

— Не могу представить, — молвил он, — кто навязывает ему все эти безумства, мне больно видеть его в таком состоянии.

— Но ведь победил же он дракона, — возразила королева. — Быть может, и на этот раз ему улыбнется удача. Порою мои предчувствия оказываются верны, сердце подсказывает мне, что ему повезет. Будьте милостивы, брат, не препятствуйте его рвению.

— Нужно позвать его, — сказал король, — и попытаться объяснить, сколь рискован его замысел.

— Это верный способ привести его в отчаяние, — воспротивилась королева. — Он подумает, что вы не желаете отпускать его. Уверяю, никакие доводы касательно опасности, которой он подвергается, не смогут его остановить, ибо я уже сказала ему все, что только можно придумать при таких обстоятельствах, но безуспешно.

— Что ж! — воскликнул король. — Пусть едет. Даю свое согласие.

Королева, обрадовавшись, позвала Фортуната.

— Рыцарь, — сказала она ему, — поблагодарите короля. Он позволяет вам то, чего вы столь страстно желаете — отыскать императора Матапу и заставить его во что бы то ни стало вернуть сокровища, которые он у нас похитил. Собирайтесь в путь с той же расторопностью, с какой отправились биться с драконом.

Обескураженный Фортунат, услышав такие речи, понял, как зла на него королева, однако он ощутил и радость, что сможет отдать свою жизнь за дорогого ему монарха; а посему, ни слова не возразив, лишь преклонил колено и поцеловал руку короля, растроганного таким жестом. Королева же почувствовала слабый укол совести, увидев, с каким почтением рыцарь принимает приказ предстать пред лицом смерти. «Может ли быть такое, — спрашивала она себя, — что я не безразлична ему, и поэтому вместо того, чтобы выдать меня и мою роль в этом спектакле, он готов безропотно стерпеть мою злую шутку. Ах! Будь это так, как бы корила я себя за то зло, что сама ему уготовала!»

Король же, помолчав, сел на коня, а королева вернулась в карету, притворяясь, что ей все еще нехорошо.

Фортунат сопровождал короля, пока они не выехали из леса, а потом повернул обратно, чтобы поговорить со своим конем.

— Верный мой Камарад, — молвил он, — все кончено, пришла моя погибель. Королева измыслила для меня такое задание, какого я никогда от нее не ожидал.

— Любезный мой господин, — ответил конь, — не тревожьтесь. Хоть я при том и не присутствовал, да обо всем знаю. Ехать с посольством не так страшно, как вы думаете.

— Ты, видно, не ведаешь, — продолжал рыцарь, — что император этот самый злобный на свете, и, если я предложу ему вернуть все, что он отобрал у короля, он тут же повелит привязать мне на шею камень и бросить в реку.

— Мне известно о его жестокости, — возразил Камарад, — но пусть это не мешает вам собрать своих слуг и отправиться с ними в путь. Если вы погибнете, то и нам не уцелеть. Я, однако, надеюсь на более благополучный исход.

Рыцарь немного воспрянул духом. Он вернулся к себе, отдал необходимые распоряжения и отправился к королю, чтобы услышать его указания и получить верительные грамоты.

— От моего имени вы скажете императору, — молвил король, — что я требую вернуть моих подданных, которых он держит у себя в рабстве, моих пленных солдат, моих лошадей, на которых он ездит, убранство моего дворца и все мои сокровища.

— Что предложу я ему в обмен на все это? — спросил Фортунат.

— Ничего, кроме моей дружбы, — ответил король.

Юному послу нетрудно было запомнить такие указания. Он отправился в путь, не повидавшись с королевой, этим весьма рассерженной, однако Фортунату до нее было мало дела: что за зло мог ему причинить ее гнев, какого не содеяло еще ее дружеское расположение? Милости Ее Величества страшили Фортуната более всего на свете. Флорида же, узнав обо всем, возненавидела свою госпожу за желание погубить лучшего из рыцарей.

Фортунат взял из сафьянового сундука всё, что могло пригодиться в путешествии. Он не только сам облачился в великолепные одежды, но пожелал, чтобы и слуги его выглядели подобающе. У всех были быстроногие кони, а Камарад, тот и вовсе скорее летел над землей, чем скакал по ней, посему в скором времени они уже прибыли в столицу императора Матапы, которая была больше Парижа, Константинополя и Рима, вместе взятых, а люди тут жили даже на чердаках и на крышах.

Фортунат изумился при виде такого необычайно огромного города. Он попросил аудиенции у императора и без труда получил ее. Однако, когда рыцарь изложил Матапе цель своего посольства, несмотря на все изящество его манер, император не сдержал улыбки.

— Если бы вы стояли во главе пятисоттысячного войска, — молвил он, — я бы послушал вас, но мне доложили, что с вами всего семеро.

— Ваше Величество, — ответил Фортунат, — я стремлюсь заставить вас исполнить волю моего государя не силой, но смиреннейшими увещеваниями.

— Что бы там ни было, — сказал император, — вы не добьетесь своего, если не исполните поручение, которое я только что для вас придумал. Найдите мне человека, который на завтрак смог бы съесть весь свежий хлеб, испеченный для жителей этого огромного города.

Такая просьба и несказанно удивила, и обрадовала Фортуната, но поскольку он молчал, император разразился смехом.

— Видите ли, — сказал он, отдышавшись, — вполне естественно ответить нелепостью на нелепость.

— Ваше Величество, — ответил Фортунат, — я готов исполнить то, о чем вы просите. Завтра я приведу человека, который съест не только весь свежий, но и весь черствый хлеб в этом городе. Прикажите, чтобы хлеб принесли на главную площадь, и будете иметь удовольствие увидеть, как он съест все до последней крошки.

Император ответил согласием. До конца дня только и было разговоров, что о безумстве нового посла, а Матапа решил, что казнит рыцаря, если тот не сдержит слово.

Вернувшись в гостиницу, Фортунат позвал Едока и сказал ему:

— Ты должен быть готовым съесть хлеб, от этого зависит жизнь всех нас.

И рыцарь рассказал о данном императору обещании.

— Не стоит волноваться, господин, — ответил Едок, — я съем столько, что они заскучают, прежде чем я смогу насытиться.

Фортунат, все-таки сомневаясь в способностях слуги, запретил ему ужинать, с тем чтобы к завтраку у него лучше разгулялся аппетит. Это, однако, оказалось лишним.

Император, императрица и их дочь-принцесса расположились на балконе, чтобы лучше видеть происходящее. Фортунат явился в сопровождении своей небольшой свиты. Он невольно побледнел, увидев на главной площади шесть гор хлеба, по высоте превосходивших Пиренеи. Однако Едок и бровью не повел, с удовольствием предвкушая, как съест весь этот вкусный свежий хлеб, и еще и поинтересовался, не утаили ли где какой-нибудь кусочек, ибо даже мышам ничего не хотел оставлять. Император со своим двором посмеивались над безрассудством Фортуната и его слуг. Но тут Едок нетерпеливо потребовал начать испытание, о чем не замедлили возвестить пением труб и боем барабанов. В тот же миг он набросился на одну из хлебных гор и съел ее за четверть часа. Столько же времени ему потребовалось, чтобы проглотить каждую из остальных.

Изумлению толпы не было предела, люди спрашивали друг друга, не обман ли это зрения, и шли прикоснуться к земле, где еще недавно лежал хлеб. В тот день всем жителям города, от императора до последней кошки, пришлось обедать без хлеба.

Фортунат, бесконечно обрадованный такой удачей, подошел к императору и с глубочайшим почтением спросил, не соблаговолит ли тот сдержать слово. Император же, рассердившись, что его обвели вокруг пальца, ответил:

— Господин посол, негоже есть всухомятку. Пусть вы или кто-нибудь из ваших людей выпьет всю воду из городских фонтанов, каналов и водоемов, вместе со всем вином, что найдется в погребах.

— Ваше Величество, — сказал Фортунат, — вы желаете, чтобы ваш приказ оказался для меня невыполнимым. Однако я все же не перестану испытывать судьбу, если это единственная надежда вернуть моему королю то, что я у вас попросил от его имени.

— Я так и сделаю, — молвил император, — если вы и на сей раз преуспеете.

Рыцарь осведомился, будет ли Его Величество присутствовать при этом, и император, ответив, что не обойдет своим вниманием случай столь редкий, уселся в великолепную карету и направился к Львиному фонтану. Из открытых пастей семи мраморных львов били воды. Сливаясь, они образовывали реку, по которой можно было проплыть на гондоле через весь город.

Водохлеб подошел к фонтану и, не переводя дыхания, выпил все до последней капли, будто воды там никогда и не было. Рыбы в реке призывали возмездие на его голову. То же произошло и со всеми другими фонтанами, каналами и водоемами. Водохлеб осушил даже море — так сильно его мучила жажда. Теперь уж император почти не сомневался, что вино будет выпито с такой же легкостью. Никто из горожан не захотел им поделиться; однако Водохлеб во всеуслышание принялся жаловаться на несправедливость, заявив, что у него болит живот и для облегчения весьма кстати придется вино, да и ликеры будут не лишними. Матапа испугался, что его посчитают скупцом, и потому согласился; Фортунат же, улучив удобный момент, стал молить императора вспомнить о данном ему обещании. Император нахмурился и ответил, что ему нужно подумать.

На самом же деле он собрал совет и объявил на нем, в сколь неприятное положение попал, пообещав юному послу вернуть все, что захватил у короля. Император признался, что поставил условия, которые заведомо считал невыполнимыми, однако ж теперь нужно думать, какой дать ответ, чтобы избежать нежелательных последствий. Принцесса, его дочь, девица исключительной красоты, сказала, выслушав отца:

— Отец, вам известно, что до сей поры никто не смог обогнать меня в беге. Нужно сказать послу, что, если он быстрее меня доберется до означенной цели, вы больше не станете уклоняться от своего обещания.

Император обнял дочь, сочтя ее совет блестящим, и на следующий день великодушно принял Фортуната.

— Есть еще кое-что, о чем я хочу вас просить, — заявил император. — Вам или одному из ваших слуг надобно побежать наперегонки с принцессой, моей дочерью. Клянусь всеми стихиями: коли она проиграет, я выполню все, чего требует ваш король.

Фортунат, не колеблясь, принял вызов. Тотчас Матапа объявил, что состязание состоится через два часа. Он предупредил дочь, которая с малых лет упражнялась в беге, чтобы она была готова. Она явилась туда, откуда начиналась апельсиновая аллея, тянувшаяся на три мили и усыпанная песком столь мелким, что не было там песчинки толще кончика иголки. На принцессе было платье из легкой розовой тафты, усыпанной вышитыми золотом и серебром звездами. Ее прекрасные волосы были забраны назад лентой и свободно падали на плечи. На ноги она надела изящные плоские сандалии. Пояс из драгоценных камней подчеркивал ее талию, тоньше которой не было на свете. Сама Аталанта[320] не осмелилась бы с ней состязаться.

Фортунат явился в сопровождении Скорохода и остальных слуг. Император со всем двором расположился поблизости. Рыцарь объявил, что Скороходу выпала честь бежать против принцессы. Благодаря сафьяновому сундуку на слуге были одежды из голландской ткани, отделанной английским кружевом, оранжевые шелковые чулки, такого же цвета перья и изысканное белье. В таком виде он пришелся принцессе по душе, и она согласилась бежать с ним наперегонки. Однако перед самым началом состязания ей подали напиток, придавший сил — теперь она могла бежать еще быстрее. Тогда Скороход воскликнул, что, дабы шансы были равны, ему тоже должны дать отведать напитка.

— Охотно, — ответила принцесса, — я слишком справедлива, чтобы вам отказать.

Тотчас она приказала подать Скороходу бокал, но тому никогда еще не приходилось пробовать столь крепкого напитка, и он ударил ему в голову. Ступив несколько шагов, Скороход упал под апельсиновым деревом и уснул.

Тем временем сигнал к началу состязания повторили уже трижды. Принцесса благодушно ждала, пока Скороход проснется. Наконец она решила, что сейчас важнее всего вызволить отца из затруднительного положения, и потому пустилась бежать с несравненной грацией и легкостью. Между тем Фортунат, ждавший в конце аллеи со своими слугами и не ведавший о том, что произошло, вдруг увидел принцессу, бегущую в одиночку, в то время как до цели оставалось всего пол-лье.

— О милосердные боги! — вскричал он. — Мы погибли! Я не вижу Скорохода!

— Господин, — сказал Камарад, — пусть Слухач прислушается, быть может, он скажет нам, что поделывает Скороход.

Слухач бросился на землю и, хотя находился в двух лье от Скорохода, услышал, как тот храпит.

— Право же, — сказал Слухач, — он и не думает бежать, он спит, как младенец.

— Что! Как же нам теперь быть? — вновь вскричал Фортунат.

— Господин, — молвил Камарад, — Пусть Непромах пустит Скороходу стрелу в кончик уха, чтобы его разбудить.

Непромах взял в руки лук и выстрелил так точно, что проколол кончик уха Скорохода. Боль от укола вывела того из забытья. Он открыл глаза и увидел принцессу, которая была уже почти у цели. Позади себя он слышал лишь радостные возгласы и аплодисменты. Поначалу удивившись, он быстро сообразил, что сон едва не лишил его победы. Казалось, сам ветер нес его — он летел так быстро, что взгляд не мог за ним уследить. Скороход прибежал первым, со стрелой, все еще торчавшей из уха, — вытаскивать ее он не стал, чтобы не терять времени.

Император был поражен событиями, произошедшими со времени прибытия посла. Он поверил, что сами небеса покровительствовали юному рыцарю, и потому не мог больше откладывать исполнение своего обещания.

— Подойдите, — сказал он Фортунату. — Заявляю, что я согласен отдать вам столько моих сокровищ, сколько вы или один из ваших слуг сможет унести на себе. Но не просите у меня большего и не сомневайтесь: солдат, подданных и лошадей вашего короля я не отпущу никогда.

Посол отвесил императору низкий поклон, сказав, что это слишком милостиво с его стороны, и любезно попросил отдать необходимые распоряжения.

Раздосадованный Матапа поговорил со своим казначеем и удалился в загородный дворец, располагавшийся недалеко от столицы. Между тем Фортунат испросил разрешения побывать со слугами везде, где хранилась мебель, редкости и сокровища императора. От него не укрыли ничего — но при единственном условии, что все, что сможет, унесет лишь один человек. Тут и настал черед Силача. С его помощью посол унес всю мебель из императорского дворца, пятьсот гигантских золотых статуй, кареты, колесницы и еще великое множество вещей; при этом Силач шел с такой легкостью, что, казалось, его ноша не тяжелее книги.

Императорские министры с ужасом увидели, что дворцы опустошены — не осталось ни стула, ни сундука, ни кастрюли, ни кровати. Со всех ног бросились они предупредить владыку. Каково же было его удивление, когда он узнал, что все утащил один-единственный человек. Вскричав, что не потерпит этого, император приказал своей гвардии и мушкетерам сесть на коней и пуститься в погоню за похитителями сокровищ. Хотя Фортунат был уже в десяти лье от императорской столицы, Слухач предупредил его, что за ними во весь опор скачет кавалерия, а Непромах, обладавший прекрасным зрением, увидел императорских солдат. Фортунат со слугами были уже на берегу реки. Рыцарь обратился к Водохлебу:

— У нас нет лодок. Попей немножко, и мы сможем перейти реку вброд.

Водохлеб исполнил просьбу господина, который не хотел терять ни минуты, чтобы уйти как можно дальше. Тогда Камарад сказал ему:

— Не волнуйтесь, пусть враги подойдут поближе.

Вскоре и кавалерия достигла реки. Солдаты, зная, где рыбаки оставляют лодки, забрались в них и стали грести изо всех сил. Но тут Неистовый глубоко вдохнул и стал дуть на лодки. Поднявшаяся бурливая волна перевернула их, и все небольшое войско императора утонуло. Не осталось никого, кто бы мог передать ему эту весть.

Маленький отряд обрадовался столь счастливому повороту событий. Каждый из слуг теперь думал лишь о вознаграждении, считая самым достойным себя. Все семеро желали сделаться хозяевами захваченных богатств, которые несли, и тут разразился жаркий спор о дележе.

— Если бы я не выиграл забег, — заявил Скороход, — ничего бы у нас не было.

— Где бы мы были, если б я не услышал, как ты храпишь? — возражал Слухач.

— Вы тут пререкаетесь, как я погляжу, — вставил свое слово Силач, — а за меня никто и словечка не замолвит, а ведь это я все нес. Без моей помощи вам и спорить было бы не о чем.

— Ну уж нет! Это я всех выручил! — воскликнул Водохлеб. — Что бы вы делали, если бы я не выпил реку, словно бокал лимонада?

— Все обернулось бы по-другому, не переверни я лодки, — высказался Неистовый.

— Я до сих пор молчал, — перебил Едок, — но ведь это я положил начало нашему успеху и последовавшим великим событиям. Оставь я хоть одну корочку хлеба, все бы пропало.

— Друзья, — непререкаемым тоном заговорил Фортунат, — вы все совершили чудеса, но наш долг — оставить за королем право решать, как вознаградить наши заслуги. Я приму благодарность лишь из его рук и ничьих других. Вверим себя его воле. Он возложил на нас задачу вернуть его сокровища, а не украсть их. Сама мысль об этом столь позорна, что лучше навсегда позабыть о ней. Если вдруг случится, что король оставит вас без внимания, уверяю: я сам отблагодарю вас так, что вам не придется ни о чем жалеть.

Семеро одаренных[321] феями смутились от укора своего господина. Они бросились к его ногам и поклялись, что лишь его воля будет для них законом. Так закончилось их путешествие. Однако чем ближе была столица, тем больше терзали доброго Фортуната несчетные тревоги. Радость, что сослужил хорошую службу своему королю, к которому чувствовал нежную привязанность, надежда вновь увидеть его, быть благосклонно принятым — все это грело его сердце. Однако страх вновь прогневить королеву, опять испытать на себе ее злобу и коварство Флориды повергал его в страшное уныние. Наконец рыцарь въехал в столицу. Ликующий люд, увидев несметные богатства, что он вез с собой, провожал его приветственными возгласами, которые достигли самого дворца.

Король не мог поверить в такое чудо и поспешил сообщить о нем королеве; она же поначалу полностью утратила присутствие духа, но, мгновение спустя придя в себя, молвила:

— Вот видите, боги хранят его. Он и в этом преуспел. Ничуть не удивлена, что он берется за то, что другим не под силу.

Едва закончив говорить, она увидела Фортуната, который сообщил Их Величествам об успехе своего посольства и добавил, что сокровища находятся в парке, ибо золота, драгоценных камней и мебели столько, что нигде больше они не поместились. Легко представить, как благодарен был король столь верному, усердному и достойному подданному.

Возвращение рыцаря и одержанные им победы вновь разбередили любовную рану в сердце королевы. Фортунат теперь привлекал ее как никогда ранее, и едва ей предоставлялась возможность свободно поговорить с Флоридой, как она возобновляла свои обычные жалобы.

— Чего я только не делала, чтобы его погубить, — говорила она. — Только так могла я его позабыть, да какой-то злой рок всякий раз возвращает его обратно. У меня есть тысячи причин презирать человека, чье положение беспримерно ниже моего и который черной неблагодарностью отвечает на мое чувство, но я все еще люблю его и не оставляю надежды тайно сочетаться с ним браком.

— Сочетаться браком, госпожа?! — воскликнула Флорида. — Возможно ли это? Да не ослышалась ли я?

— Да, — повторила королева, — таков мой замысел, и я хочу, чтобы ты помогла мне его осуществить. Поручаю тебе сегодня вечером привести Фортуната в мои покои. Я хочу сама объявить ему, как далеко простирается моя доброта.

Флорида пришла в отчаяние, едва услышав, что должна содействовать тайной свадьбе госпожи и ее возлюбленного. Всеми силами попыталась она отговорить королеву от встречи с рыцарем, предостерегала, как разгневается король, коли узнает о подобной интриге: возможно, он прикажет казнить рыцаря и уж точно приговорит его к вечному заточению и королева его больше никогда не увидит. Однако красноречие ее было напрасно: она заметила, что королева начинает сердиться, и потому ей не оставалось ничего другого, кроме как повиноваться.

Флорида нашла Фортуната в дворцовой галерее, где он следил за расстановкой золотых статуй, привезенных от Матапы. Она передала, что королева хочет сегодня вечером видеть его у себя. Этот приказ заставил рыцаря вздрогнуть. Флорида поняла его чувства.

— О боги всемогущие! — вздохнула она. — Как мне вас жаль! Почему должно было случиться так, что она вас полюбила? А ведь я знаю еще кое-кого не столь опасного, кто не решается открыть вам свое сердце.

Рыцарю вовсе не хотелось новых объяснений, печалей ему и без того хватало. Он не желал понравиться королеве и потому оделся весьма небрежно, дабы не давать ей повода гадать о его намерениях; но если драгоценные камни и вышивку отбросить легко, то куда денешь природное обаяние? Ведь при его-то любезности он был великолепен всегда и везде: каким бы ни было его настроение, никто не мог сравниться с ним.

Королева же всячески постаралась подчеркнуть свою красоту блеском необыкновенного наряда и с удовлетворением заметала, что Фортуната это удивило.

— Видимость, — молвила она, — иногда столь обманчива, и я рада, что могу сейчас оправдаться и опровергнуть то, что вы, без сомнения, подумали о моих чувствах, когда я склонила короля отправить вас к императору. Я, казалось бы, жертвовала вами. Однако, прекрасный рыцарь, я заранее знала обо всем, что случится, и хотела лишь одного — обеспечить вам бессмертную славу.

— Госпожа, — ответил Фортунат, — ваше положение слишком высоко по сравнению с моим, чтобы вы опускались до объяснений. Я же, не пытаясь разобраться в причинах, побудивших вас действовать так, а не иначе, лишь с готовностью исполняю волю короля.

— Значит, мои объяснения не представляют для вас интереса, — заключила королева, — однако пришло наконец время вам убедиться в моей доброте. Подойдите, Фортунат, подойдите и примите мою руку и сердце в залог моей искренности.

Несчастный рыцарь никогда не оказывался в столь затруднительном положении. Много раз он уже был готов открыть пред королевой свое истинное лицо, но так и не решался, и теперь, отвечая на ее дружеское расположение предельной холодностью, стал объяснять, как разгневается король, когда узнает, что его подданный прямо у него под носом без его одобрения заключил столь важный союз. Королева попыталась было увещеваниями избавить Фортуната от страха, что, казалось, терзал его, но, увидев, что все напрасно, изменилась в лице; впав в ярость, она стала сперва угрожать и оскорблять его, затем драться и царапаться, а потом, обратив гнев на себя саму, принялась рвать на себе волосы, до крови разодрала лицо и грудь, принялась за одежду и кружева и наконец завопила:

— Ко мне, стража, ко мне!

Прибежавшим в ее покои стражникам она приказала отвести рыцаря в темницу, а сама побежала к королю, прося примерно наказать столь жестокое чудовище.

Она рассказала брату, что сей рыцарь давно уж осмелился открыть ей свою страсть; она же, надеясь, что разлука и суровое обращение исцелят его от этого чувства, не упускала возможности удалить его от двора. Однако ничто не помогало — ныне король-де сам видит, до каких крайностей дошел Фортунат в обращении с ней[322]. Посему она желала суда над ним, а если король ей в этом откажет, она найдет способ восстановить справедливость сама.

Тон ее испугал короля, знавшего неистовый нрав сестры, ее властолюбие и опасавшегося, что при случае она поднимет все королевство на восстание; да и дерзость Фортуната требовала примерного наказания, ибо все уже знали о случившемся и королю следовало самолично отомстить за оскорбление. Но, увы! Кого же тут пришлось бы покарать? Рыцаря, подвергавшегося самым страшным опасностям на его службе, кому он, король, был обязан своим покоем и возвращенными богатствами и к которому, кроме того, испытывал особую привязанность. Он отдал бы полжизни, чтобы спасти дорогого Фортуната, и потому попытался объяснить королеве, как необходим ему этот рыцарь, как велики его заслуги перед королевством, твердя, что так сложились обстоятельства и простительной виной всему его юность; но она ничего не слушала, требуя казнить его. Посему король не мог более уклоняться от суда над Фортунатом. Тогда он назначил самых мягких и жалостливых судей, надеясь, что те его оправдают.

Но он ошибся: судьи пожелали упрочить свою репутацию, погубив бедного рыцаря; они самым суровым образом ополчились на Фортуната, не соизволив даже выслушать его. Наконец рыцаря приговорили к казни тремя ударами кинжала в сердце, ибо именно оно — сердце — и было всему виною.

Король устрашился так, точно на смерть осудили его самого. Судей, вынесших такой вердикт, он тотчас сослал далеко-далеко, однако уже не мог спасти дорогого Фортуната, а королева ликовала в предвкушении мук, что предстояли рыцарю, и ее кровожадные взгляды так и требовали расправы. Король не оставлял попыток образумить ее, но этим лишь больше разжигал в ней злобу. Наконец настал день страшной казни. Рыцаря вывели из темницы, где он до того пребывал в полном одиночестве. Он не ведал даже, в каком злодеянии его обвиняют, и думал, что его карают за то, что он опять проявил полное равнодушие. Однако больней всего ему было то, что и король поддерживал жестокие выходки своей сестры.

Флорида, безутешная от того, что собирались сделать с ее любимым, решилась прибегнуть к последнему средству — отравить королеву, а потом отравиться самой, если Фортунату суждено умереть смертью столь жестокой. Едва узнав о приговоре, она пришла в отчаяние и теперь думала лишь об осуществлении своего замысла. Однако добытый ею яд действовал медленнее, чем ей хотелось бы. Поэтому даже после того, как она дала его королеве, та, не чувствуя еще его смертоносного действия, приказала привести прекрасного рыцаря на главную дворцовую площадь, чтобы своими глазами увидеть исполнение приговора. Жестокие палачи вытащили Фортуната из темницы и повели его, словно кроткого ягненка на заклание.

Тут, едва подняв взгляд, он сразу увидел королеву на колеснице — она так и норовила подъехать поближе, чтобы на нее брызнули капли крови осужденного. Король же заперся в своих покоях, чтобы никто не мешал ему оплакать судьбу дорогого рыцаря.

Меж тем на привязанном к столбу Фортунате разорвали камзол, чтобы проткнуть ему сердце. Каково же было изумление всех собравшихся на зрелище казни, когда их взору открылась белоснежная грудь прекрасной Белль-Белль. Все признали, что то была дева и, стало быть, несправедливо обвиненная. Королева же, у которой от потрясения и смущения яд начал стремительно действовать, рухнула наземь и забилась в конвульсиях, прерывавшихся словами жгучего раскаяния. Тем временем люди из толпы, искренне любившие Фортуната, помогли ему освободиться от пут. Кто-то побежал сообщить невероятные вести королю, в одиночестве предававшемуся глубочайшей печали. Когда же тот узнал о случившемся, тоска в его сердце уступила место великой радости. Он поспешил на площадь, где с восхищением воззрился на преображенного Фортуната.

Последние вздохи королевы охладили было его восторг, однако, вспомнив ее жестокость и злобу, он не стал о ней жалеть. Король решил жениться на Белль-Белль, чтобы короной отблагодарить ее за все, что она для него сделала, и не замедлил сказать ей об этом. Легко представить счастье Белль-Белль, — и радовалась она больше всего не тому, что станет королевой, а возможности быть рядом со столь достойным королем, к которому она всегда питала бесконечно нежные чувства.

Назначили день свадьбы, и Белль-Белль, облаченная в женское платье, была еще прекраснее, чем в одежде рыцаря. Она расспросила своего коня о том, какие ее ждут еще приключения, и Камарад пообещал ей лишь приятные. За верную службу она приказала построить ему отдельную конюшню и отделать ее черным деревом и слоновой костью, а спал он теперь на атласных подушках. Слуги, выручившие ее из беды, получили богатое вознаграждение.

Однако верный Камарад исчез. Узнавшую об этом Белль-Белль охватила глубокая печаль, и она приказала во что бы то ни стало найти его. Три дня продолжались безрезультатные поиски. На четвертый Белль-Белль так встревожилась, что, встав ни свет ни заря, спустилась в сад и прошла рощей к широкому лугу, беспрестанно восклицая:

— Камарад, добрый мой Камарад, что стало с тобою? Неужто ты меня покинул? Что буду делать я без твоих мудрых советов? Вернись, прошу тебя!

Тут вдруг она увидела еще одно солнце, всходившее на западе, и остановилась, чтобы полюбоваться на это чудо. Но каково же было ее изумление, когда она поняла, что светило приближается к ней и что то было не солнце, а ее конь в сбруе, сплошь усыпанной драгоценными камнями, а за ним следовала колесница из жемчугов и топазов, влекомая двумя дюжинами баранов: руно их сияло, ибо было оно золотым, на упряжи из темно-красного атласа блестели изумруды, а рога были рубиновыми. В колеснице же Белль-Белль увидела свою фею-покровительницу, а рядом с ней отца и сестер, которые что-то ей кричали и хлопали в ладоши, поздравляя со свадьбой. От радости Белль-Белль лишилась дара речи и только и могла что сама сесть к ним в колесницу, и сей роскошный экипаж въехал во дворец, где все уже было готово к величайшему празднеству во всем королевстве. Так король связал свою судьбу с судьбой своей возлюбленной, а история эта, переходя из века в век, дошла и до нас.

* * *

Затравленная, раненая львица,

За коей мчат охотники толпой,

Вовек по силе гнева не сравнится

С отвергнутой красой;

Кинжал иль яд — достойное оружье,

Чтоб ревность усмирить

И боль от той обиды утолить;

Немало крови и страданья нужно,

Чтоб в сердце снизошел покой.

Наш рыцарь, чья невинность безоружна,

Уж видел ад разверстый пред собой.

И только в миг преображенья

Нежданно весь народ оторопел,

Когда он в витязе с недоуменьем

Переодетую красавицу узрел.

Коварная ж наказана жестоко,

Ведь Небо не приемлет зла,

И за крушением порока

Приходит торжество добра.

Пер. О. Л. Берсеневой (проза), Е. Ю. Шибановой (стихи)

ТОМ ТРЕТИЙ