– Балашов, – огорошил он поутру невыспавшегося писателя, – ты куда пропал?
– Никуда. Тут я. Куда мне деться.
– Старик, скажи мне честно: ты бы уехал отсюда?
– Куда? Погода видишь какая – только дома сидеть. Хляби под ногами небесные. И рань петушиная.
– Нет, вообще, уехал бы? Из этого вселенского навоза, который и есть потому Третий Рим! Меня немка в Германию зовет. Уговаривает. А Мария – в Италию. Жалко им Володю Логинова, честного российского гражданина. Как думаешь, не заскучаю там, в европах, не загнется моя печень от ностальгии? Ты же специалист по душам, вот и звоню.
Балашов был польщен и обрадован звонком, который воодушевил писателя на советы.
– А ты, Володя, любишь кого из них? Ностальгия по родине – я думаю, пустое сейчас слово. Это тоска не по месту, а по времени. Иллюзия былой молодости и свободы. Я так думаю. Так что если любишь – езжай. Решать тебе. Тебе меру свободы и одиночества выбирать. Тебе джин тоником разбавлять.
– Видишь, как ты поворачиваешь… Любишь. Я свою жену любил. Со школы, с первого класса. Горел от любви. Только мой отец говорил – погоди жениться, выучись, на ноги встань. Ждали, ждали, отец строгий был, а мать – сердечница. Его ослушаешься – так он на ней все срывает. Я за мать боялся. Кто ж тогда знал…
Балашов слушал и удивлялся. Видно, крепко зацепило Логинова, никогда он не открывал ему этого своего прошлого, так и слыл старым холостяком.
– И что? – подбодрил он надолго замолчавшего собеседника.
– А то. Когда я из Афганистана вернулся, денег уже довольно было, там заработал на командировочных. Да и в облаках я не витал, я ведь от мира сего человек. Гордился этим всегда, потому и отца послушался. Резонно он всегда говорил, с толком. Кавказский дед в нем с псковскими родичами перемешался. «Квартиру можешь купить – женись тогда. Без гнезда только кенари живут. Потому что в клетке». А она меня все спрашивала: «Ну когда, Володя! Ну нужен тебе этот Афганистан, нужен тебе этот кооператив – проживем, как другие живут, квартиру временно снимем. В Жуковском или в Балашихе. Или в Дубне. Дубна – дивный городок… А то пройдет моя молодость». Боялась взрослеть. Голову мне склонит на плечо и щебечет: «Что мы все, как студенты, мыкаемся». Жалко ее было, все подружки переженились, дети уже пошли, на стольких свадьбах мы с ней отгуляли, а потом по домам разъезжались по разным – у нее-то клетуха хрущевская и старший брат с семейством в придачу. Москва в период «Москвошвеи»… Застой. Жаль было, а свое гнул, мужской характер показывал. Все обещал – вернусь из загранки, сыграем и мы свадьбу.
Голос Логинова сломался, трубка вновь замолчала надолго. Балашов боялся спрашивать. Наконец Логинов продолжил:
– А ты спрашиваешь, кого. Ута – хорошая, мне интересно с ней. И вообще все так складно выходило. Честная. Но только вот купили вас всех, честных, и ее еще десять раз купят. С честными нашими, видно, по жизни так. Только я там зачем? Ехал бы ты вместо…
– А Мария?
– Эх, старик… – вздохнул Логинов. – Чудная она девушка. Чудная. Но она во мне еще десять лет будет видеть Картье. А я не Картье. Я, может, больше, чем все вы, швейцарец, но все равно русский. Мне почитания недостаточно, мне чувство подай. А через десять лет станет она либо активисткой «Гринпис», либо забубенной учительницей. Скорее учительницей. Скучно, господин Балашов. Мне, проигравшему солдату этой войны, скучно.
– А здесь что? Весело? Ты же обобщаешь, ты же самому себе Картье и Ютова простить не можешь, а нам и подавно… Ты прямо как земский лекарь, по порыву душевному к мужикам рванувшийся. Рванулся и обозрел вдруг всю низость своего народа. Своя́го… А в отместку за свой идеализм вот-вот примешься его быдлом звать. Это цинично и, как минимум, недемократично.
– От «вот-вот» до «быдла» – разница такая же, как от идеи до материи. Разные миры это. Что же до цинизма, то, может, полезнее быть циником, чем идеалистом. Здесь, по крайней мере.
– Думаю, нет.
– Думаю, да. Я тебе и пример приведу. Доказательный. У меня один знакомый в депутатских помощниках гарцует. Так когда барин его к народонаселению выезжать готовится, экскурс по району совершать, то собирает он своих холуев и говорит: «Так, что на этот раз быдлу будем впаривать?» Жутко? Цинично? Вот я тоже возмущался, пока одной хохмы не узнал. Об одной его предвыборной технологии – так это у нас называется. Депутат сам по себе неказистый, местного значения, но на нем новую задумку обкатывали, для «больших» готовили. Объявили людям на селе: будет депутат Иванов в местах наших, бывшей властью заброшенных, дорогу прокладывать. Ну, народу-то что, народ-то у нас скептический на вещи практические, почесали репы свои, дорогой больше, дорогой меньше, ясное дело, под строительство столько бабок увести можно! Но депутат – другое. С подходцем. За сто долларов нанял негров, фуфайки оранжевые да ушанки им надел и кайло им в руки вручил. Вот тут мужики в восторг пришли – это ж, мля, вот мы какие! Самосознание у нас – охрененное, раз негры у нас почти как на плантациях вкалывают! Нет, наш мужик Иванов, горой за него пойдем. Народ в обиду не даст. А Иванов прямо по разработке действует: мало что негров трудоустроил, так он еще им по пятьдесят баксов в руки, чтоб те вечерами по деревням попрошайничать двинулись. Ну, тут Россия вообще без ума – отгрузили неграм из последних кубышек, сердечные наши, из стратегических запасов. А что, мы вот, выходит, люди! Не им чета!
– Иванов на ура прошел, и народ, я тебя уверяю, еще веками поминать будет – вот в бытность государя Путина негры у нас, сердобольных, милостыню просили по деревням! Чай, не к американскому посольству за куском хлеба шли… Вот я тебе и говорю о пользе цинизма.
– Ты все это к чему?
– К слову пришлось. Здравствуй, баба, Новый год… Вот, Балашов, придумал. Новый год. К Новому году должно все разрешиться. Новая то бишь жизнь…
«Триплекс»
До Нового года в жизни Балашова уместились несколько важных, или, по крайней мере, забавных событий. Его как бы подводили, готовили к миллениуму, шпиговали, как рождественского гуся. Парадоксальным образом, чем меньше его устраивал его собственный труд, тем больше к нему проявляли интерес окружающие. Турищева, вернувшись из долгого отпуска, конечно, сразу же поинтересовалась судьбой сценария и, получив честную посредническую долю материи, позвонила автору с новым заманчивым предложением – она бралась «закатать» его роман как бестселлер года в один очень сильный издательский дом. Так и сказала: очень сильный. «Балашов, давайте повидаемся. Я после отдыха в боевой форме. Вы, я слышала, тоже расцвели, потенцию свою показали», – во фривольном, еще французском летнем тоне приступила она к Игорю. Он вспомнил ее всю: сухую, доступную, видимо, гладкую, обласканную Ниццей. Вспомнил – и без всякого усилия отказал. Даже странно стало от собственной легкости. Он думал, что она залютует по-женски, по-барски, но вскоре позвонил Кречинский.
– Старина, ты что, по бальз-заковским женщинам пошел? Смотри, Москва не Париж, умрешь от истощения я-яичек. Но тетка – тетка от тебя без ума.
От Бобы Игорю так просто отделаться не удалось и, несмотря на возникшую какую-то брезгливость, пришлось согласиться на встречу – тот буквально напросился в гости.
– Так, тут такая п-перспектива п-проступает! Будем по твоей книге с-снимать п-полнометражный фильм. Режиссера еще нет, все знаменитые сейчас з-заняты по з-заграницам, но п-продюсер п-прорисовывается железно.
– Боба, у тебя все глаголы пошли на «про». Так ты про-три ухи, не будет фильма.
– Да ты чего киснешь! Ты же, считай, в классики п-прыгнул. Из грязи, можно с-сказать, в князи. Ч-чего добьешься? Без тебя фильм срубят. Сейчас это п-просто, никто о правах твоих и не спросит. Глупо было.
– Да, глупо. Ты знаешь, что с Картье стало?
– Конечно. Жаль мужика. Я тебе сразу г-говорил – все куплено. Все деньги. Вот и вся чеченская война. Но ты гигант! Такое п-поднял! В том-то и весь ц-цимес, что материал р-реальный.
– Ну, а про Логинова? Не страшно?
– Да, страх. С-считай, я сам парня п-подставил. Я звонил ему, но он какой-то ч-чудной стал. Такая с-способность видеть вокруг самое гадкое в нем п-прорезалась – не дай бог.
– А я не о том, Боба. Не боишься, что тебя под фильм, как Логинова, обработают? История острая, как ты сам говоришь, реальная. А люди там конкретные.
– Ты что, с-серьезно? Да изменим там имена. Ты сам бо-боишься, ч-что ли?
– А ты? Честно только, не топчись.
– Не. Не б-будет ничего. А то тебя бы уже давно, хм, окуч-чили.
Кречинский расхохотался, заполнив брызгами балашовское жилище. Усмехнулся и Игорь от странной мысли.
– Слушай, Кречинский, а ты такой отчаянный отчего? Может быть, и ты со спецслужбами дружишь? Информационные каналы создаешь? Может быть, ты и с Машей там сошелся?
Гость поперхнулся и сник.
– Ладно, Б-балашов, я с тобой как с д-другом. А тебе от Логинова нанесло микробов. Инфекционное, видно, вроде менингита. А Маша… Ты с-свои намеки всякие это о-оставь. Из моих жен она самая… В общем… А то, что ты с ней в-водишь, так это права тебе н-не дает еще…
Кречинский поднялся и побрел к выходу. В Игоре проснулось сочувствие к нему.
– Боба, я о Маше так, к слову. Она теперь сценарием заведует. Ты бы коньяк допил, чего дуться?
– Вот ты, Б-балашов, на к-коньяк рано еще перешел. Наобщался с п-полковниками… Передумаешь еще, так поздно б-будет. Турищевой теперь сам звони. Ей свои страшилки р-рассказывай.
Боба ушел. В его «Осени педераста» к концу подходил ноябрь. А у Балашова, словно в доказательство закона сохранения масс, объявился Витя Коровин – Игоря ждали на телевидении. Круглый стол по проблемам международного терроризма и Чечни.
– РТР, все солидно стоит и, главное, совершенно бесплатно! – гудел Коровин густым шмелем. – Мы идем в гору, мой скромный брателло, ух как идем. Если проканает, на большие тиражи выплывем!