– Хорошо, – сник Баннинг. – Собственно, я и пригласил вас для того, чтобы вы срочно подготовили предложения. Нам нужны факты.
– Не стоит экономить на русских. У них есть факты, нам следует купить эти факты за их цену. Наш футболист скоро поедет встречаться с их дзюдоистом. Это самый простой с точки зрения технологии путь. Скупой платит дважды.
– Господин Шефер, я еще раз напоминаю: пока вы выполняете мои решения. Вы готовите предложения, а я уж выберу из них самое подходящее. Технически и политически. Мне нужны от вас факты, а не гипотезы. И не говорите, что у вас на это нет денег. У русских денег меньше, а вы утверждаете, что они располагают этими чертовыми фактами! У вас три дня, Шефер. Да, это еще не все. Почему убирают из Москвы эту Уту Гайст?
– Мы лишь простимулировали ее перевод, но идея исходила не от нас. Напоминаю, она – свободная журналистка свободной прессы. И для нас она – отработанный канал. Возможно, среди ее информантов есть и ФСБ, но через нее нам неудобно работать с ними, слишком много посредников. Но это уже технология, а на выходе важно, что она пошла по ложному кругу, ее сведения по «Хьюман Сенчури» стали расходиться с иным нашим источником. Но фонд – не предмет нашего интереса. Вы сами говорили, что нам не нужно слишком частое использование журналистов… – Шефер позволил себе улыбнуться. – Я и сотрудники моего отдела не забыли об этом. Я могу идти работать, господин Баннинг?
Когда профессор ушел, руководитель Федеральной службы информации не сдержался и выругался: «Arschloch! Verdammt»[10]. Баннинг просто ненавидел сейчас Шефера и всю старую гвардию, от которой так и несло отвратительным, узколобым германским местничеством. Но ничего не поделать – узколобые были специалистами, без них, как без отвертки, нечего было браться за работу. Баннинг вздохнул. Он не чувствовал себя таким же профессионалом в тонких восточных закорючках, как профессор Шефер.
2000 год. Москва
Еврейское счастье Моисея-пустынника
Еврейская жизнь Моисея Штока и трех его спутников оказалась неожиданно насыщенной. Они, как дальние родственники какого-то московского бизнесмена, уехавшего в Израиль, поселились в его хоромах на Спортивной, где им выдали временную прописку – Ютов подготовил поездку добросовестно, как и все, что он старался делать в жизни.
Черный Саат, ставший по паспорту Ариэлем Кохаевым, сразу принялся усердно осваивать столицу. Но, хоть он уже бывал в больших восточных городах – в Каире, в Тегеране, в Дели, Москва испугала его расслабленной силой, как, бывает, волна горячего воздуха, вдруг налетающая, накатывающая на тебя в пустыне. Сильно подействовала на него подземка. Саат ехал в метро и вспоминал о дьявольской машине, грызущей землю, машине, о которой с восторгом рассказывал Карат. Но вырытые, видимо, этим адским кротом норы, ходы под землей, их ровные своды, зубчатые ступеньки, везущие людей прямиком в бездну и возвращающие их из нее, вызывали у него неприязнь. Перед глазами вставали зазубрины, оставшиеся от зданий Кабула, когда-то радостных, дышавших розами и певших птичьими голосами изо всех окон, трупы из глины и камня, воронки от снарядов, долго хранящие черную воду редких дождей. Если бы не большой план Назари и его брата Джудды, Саат взорвал бы этот каменный мешок, не утруждая себя предстоящими хлопотами, связанными с отправлением в Германию. Он бы отомстил цветущей Москве за Кабул.
Профессору, напротив, нравился город его молодости, он все тянул, как ребенок, за руку Саата то в Парк культуры и отдыха, то на ВДНХ, а то и просто в кино. Мухаммед так и не смог понять, зачем талибам понадобилось запрещать кино и телевизор. Истинная религия – это легкость, так говорил Пророк, – чересчур усердный погибнет! Но зато уж в Москве американских фильмов можно было насмотреться вдоволь. Черный Саат сердился, но противиться не стал – простодушный Карат проявил неожиданную солидарность с Профессором и даже упрямство, он тоже желал кино, каруселей и мороженого. «Что ж, наверное, в Германии тоже есть кино, карусели и мороженое. Пусть привыкает», – решил Ариэль-Саат. Времени было в достатке, после встречи с Миловидовым уже в первые дни пребывания в Москве таты сдали документы на выезд в посольство ФРГ, где с помощью человечка, присланного Михаилом Матвеевичем, легко обошли суетливую очередь, не столь пеструю, но все же почти такую, как бывает у них, на Востоке.
– Здесь хлеб дают? – спросил еще Карат, слышавший о том, что в России бедным первым делом раздают хлеб. Это был его первый выезд в город.
– Здесь гражданство дают, отец. Ты по какой? Под бундеса косишь или под Моисея? Дешево заполним, ей-бо! – включился бойкий парень с пачкой анкет, но Карат его не понял.
– Вот Моисей, – указал он на Пустынника и заработал дальше могучими руками, пробивая Саату дорогу за шустрящим в толпе миловидовским человечком, двигающимся сквозь массу людей легко, как парусник под ветром по ровной воде. Вместо паруса он держал над головой некий документ.
– Эй, погоди, – окликнул парень Пустынника, – погоди, своим дешевле выйдет!
Но, увидев строгое лицо обернувшегося к нему Моисея, осекся.
«Вот чухня всегда с этими селянами религиозными», – обобщил он свой опыт общения с евреями и «русскими немцами», прибывающими со всей страны в очередь, и отправился искать новых, более понятливых клиентов.
Моисей первые дни с трудом привыкал спать на высокой кровати и, поначалу, не смыкая глаз ночами, все ходил, скрипя лакированными паркетинами, ощупью пробирался по длинным коридорам, трогал чувствительными ладонями обои с выпуклыми тюльпанчиками. Подолгу смотрел в окно, на силуэт Новодевичьего монастыря. Ему понравился неясный, загадочный образ христианского храма, содержащий в себе и строгость, и чувствительность. Нет, не то, что Моисею захотелось вновь влажных, земных чувств. От них он легко отказался после смерти последнего его сына в боях под Хостом. Напротив, он оставался собран и сух, но ему казалось верным, что это место для вознесения молитвы сочетало оба начала земли.
Моисей Шток последним решился в одиночку выбраться в город, зато ему первому пришла в голову мысль отправиться в синагогу, поглядеть, как здесь, в Москве, устроена еврейская мечеть. Саат с удивлением смотрел на Пустынника. Оказывается, он совсем не знал этого старика, с которым прошел с восемьдесят третьего огонь и еще раз огонь. Им всем предстояло решиться на «Это», всем необходимо было опробовать внедрение в среду, в которой, если Аллах не осерчает на них, примет их жертву, им суждено годы пребывать в Германии до совершения великого подвига веры. Но он сам никак не мог собраться для такого с силами, а Моисей сам, по желанию! В пещеру еврейского бога! Саат, когда никто из товарищей не видел, потихоньку, в тревоге примерял оставшуюся от хозяина белую кипу – к его успокоению, она мало чем отличалась от обычной узбекской тюбетейки.
Моисей легко убедил Профессора, что на поиски синагоги им необходимо отправиться вдвоем.
– Ты грамотный. Ученый. Евреи – умный народ, нельзя к ним без готовности.
Мухаммед сам опасался евреев, слышал о непонятной их силе, могущей опутать и высосать человека без остатка, до самой сухой кожуры, но уверенность Моисея передалась наконец и ему. Только Карату не понравилось, что его не берут с собой: поход в синагогу казался ему чем-то вроде посещения цирка, Московского цирка, о котором ему в пути много рассказывал Профессор. Но Моисей был тверд – «селянину» следовало оставаться при Саате.
Синагога на Архипова Моисея не убедила. Не ощущалось в ее темном чреве должной возвышенности. Люди в черных кипах глядели на старика хмуро, свысока. Торговали в доме божьем, ходили в обуви, разносили грязь. Нечисто.
Не то Профессор – помещение дышало прохладой, на лотках были во множестве разложены книги, на входе стоял толстый охранник, а внутри, в окошечке, сидел привратник. Нет, придирается Моисей, все здесь в порядке, все правильно устроено. Богу хорошо там, где хорошо книгам.
– Как нам стать в общине? – спросил он у смешного лысого привратника.
– Не видите, я занят. Делом. Я книжками торгую. Я книжник, не справочное бюро, – важно, не спеша, ответил человек, просунув в окошко голову. Сквозь окно падали зебристые тени, и эта голова напоминала арбуз в тюбетейке.
– И книги в руках не майте. Руки вон какие черные! Покупать решите, тогда берите. За всеми здесь глаз нужен.
Профессору понравился и книжник – такое у него имя, наверное. Арбуз в тюбетейке напомнил ему о доме. А с книгами, верно, строгость нужна. Но Моисей потребовал покинуть этот еврейский храм.
– Пойдем, посмотрим другую. Это не настоящая синагога, – решительно и громко, не смущаясь людей, заявил Пустынник.
– Отчего? – спросил его человек в черном, возникший за спиной.
– Земля. Здесь одна земля, – повернулся к нему Пустынник и посмотрел в глаза. Мухаммед тихонько потянул его за рукав просторной шелковой рубахи. Ему стало не по себе от глубокого голоса, звучащего из самого нутра.
– Земля? А вы откуда? Не здешний? – сказал человек в черном. Его глаза оставались серьезны, но в то же время как будто улыбались, лучились. Мухаммеду показалось, что человек в черном был похож на Ахмадшаха Масуда, и ему стало совсем тревожно от этого взгляда. Так, наверное, должна была глядеть на тело собственная совесть перед смертью. С укором и любовью. «Вот оно, началось».
– Я далеко жил. Высоко.
– Как зовут вас, уважаемый?
– Имя мое Моисей. Моисей по прозванию Верблюд Пустыни.
– Вы на Поклонной были?
– Нет, не были там. Не знаем такого места.
– Поезжайте, Моисей-Пустынник, в новую синагогу на Поклонную гору. Спросите там Симху Сафарова, скажите, от Симеона. Там народ темный, а все больше неба, я понимаю вас. Там людей как раз для миньяна не хватает.
И Моисей со своим спутником Мухаммедом отправился искать Поклонную гору. Человек в черном верно понял Пустынника, и хотя сам Симха оказался молодым энтузиастом с глазами навыкате, вспыхивающими при слове «миньян» безумными угольками, то другие дехкане были черны, частью ущербны, но истинны в своей простоте. Они всегда удовлетворялись односложным «издалека пришли» на вопрос «откуда», но подробно, без спешки, со скромной полнотой прожитого и скорбного излагали пути-дороги своих жизней, сведших их в одной точке.