Пустынника удивляло, что все они пришли к своему богу Иегове от неверия.
– Ох, издалека, издалека шли, – говорил он Мухаммеду, беседуя с ним подолгу один на один.
– А мы ли не издалека?! – спрашивал тот и загибал пальцами пройденные ими города.
– Дорога верблюда короче стежков змеи. Не городам загибай пальцы, а бедам.
– У нас ли не беды? – в искреннем изумлении вопрошал Профессор. Он уважал, но не всегда понимал Керима-Пустынника.
– Беда не годами исчисляется. Столетиями. Она в глазах сквозит.
Моисей и Мухаммед часто отправлялись на Поклонную гору, дважды или трижды ездили оттуда с миньяном, с калеками да убогими, на похороны, на Востряковское. Моисей-Пустынник научился заворачивать умершего в саван, он делал это старательно и нежно, как заворачивал бы своего сына, чтобы покойнику было удобно в гробу. Научился он и читать молитву – пусть на другом языке, но просил своего Бога о душе умершего, о милости. Один раз родственники ушедшего попросили шустрого молодого человека, совершавшего обряд, уступить место набожному искреннему старику.
– Ты не потомок Коэна? – как-то спросил Моисея Симха.
– Нет. Но я верую в Бога, – ответил Пустынник, уже знавший от Профессора о семи коленах Израиля.
Моисей постигал общину в основном ушами, а Мухаммед – глазами. Он читал книги, подходил к вопросу академически и достиг немалых успехов.
– Вы у нас ученый человек, Изя, – обратился к Мухаммеду Симха. – Займитесь с нашими малограмотными. Знаний им не хватает. О мироздании. Трудно без знания проникнуть в Писание.
Мухаммед согласился. Он обложился учебниками, вспомнил, чему учился, о чем думал в старые, довоенные времена. Память на удивление была к нему благосклонна. Ему нравилось рассказывать о физике, о космологии этим людям, не помнящим уже натуральный ряд, но каким-то заложенным в генах способом они вкладывали новые и новые сферы мироздания в уже готовые ячейки души и мозга. Евреев учить оказалось куда интереснее, чем темных пуштунов, чем арабов из Туниса и Судана в лагерях Джудды по настоянию Назари.
Однажды Моисея и Профессора остановил у метро «Спортивная» милицейский патруль.
– Ну, бомжи, документы, паспорта и все такое, – обозначил один из стражей порядка. Моисей уже собрался доставать паспорт и прописку, но Профессор, не любивший этих неприятных процедур с милицией, извлек из сумки книги и протянул сержанту. Тот долго рассматривал корешки, а потом спросил:
– Ну что, отцы, есть ли жизнь на Марсе?
Подмигнул лукаво и отпустил восвояси – что же с вас взять, твари вы небесные…
У Мухаммеда даже появилась на Поклонной знакомая женщина, Рита. Она много говорила о высоком и спрашивала о Моисее.
– Удивительный человек. Где вы познакомились с этим стариком? Какие у него жгучие глаза. И это молчание! Такое необычное лицо! Кажется, что он вот-вот собирается заглянуть за небеса… И у вас, Израиль, выражение особенное, интеллигентное. Потом она спросила, есть ли у него жена. Жены у Профессора давно не было, но он, скрепя сердце, солгал. Рита была чрезмерна, но все равно ему понравилась. Об отъезде в Германию он ей не говорил. «Мы с ним скоро заглянем за небеса», – только заметил он загадочно. Она страдала и даже делилась с Моисеем:
– Я чувствую, как он одинок. Женщины это особенно чувствуют. Разве Бог запрещает счастье?
– Я не знаю этого, – честно ответил Пустынник.
Съездил все же на Поклонную гору и Черный Саат, но его там приняли сдержанно.
– Вы познали на себе силу Торы? – спросил у него при первой же встрече Симха, подозрительно всмотревшись в глаза. Моисей представил Саата как родственника, ближе стоящего к делам мирским. Но Симхе и не надо было этих слов, он читал это на лице пришедшего к нему человека.
– Нет, не познал. Еще, – отвечал Саат, пронзив тщедушного еврея кинжалом взгляда.
– Тогда вы должны больше молиться, – сказал Симха, не отворотив своего испытующего ока. После этого Саат не стремился в синагогу.
– Хватит двух делегатов к самому шайтану, – говорил он Карату, просматривая вечерние новости или гуляя по городу, меж зубов-домов, проросших рядами в этой гигантской акульей пасти.
По утрам он корпел над самоучителем немецкого языка и заставлял трудиться и Карата. У того дела шли неважно, он никак не мог уйти дальше местоимений, хоть и сумел осилить алфавит. Моисея и Мухаммеда в благодарность один из «поклонских» евреев обучал «идышь», уверяя, что это тот же немецкий, только веселее и ближе к душе.
– Верно, верно, пусть готовят душу, а я послежу за телом, – соглашался с Саатом тельник, помимо мороженого крепко «подсевший» на напиток с чудным названием «пиво».
Карат был не прост, как истинный селянин, он подвел под новое увлечение целую мировоззренческую базу – он слышал, что в Германии именно пиво заменяет и веру, и любовь. Об этом рассказывал Обгорелый Юсуф, вернувшийся из Косово и встречавший там немцев. Словам Юсуфа хотелось верить: если уж так весело струится эта золотая моча Аллаха в Москве, как же это все должно журчать в благополучном немецком краю! Карата не останавливали в его пристрастиях ни рано наступившие холода, ни промозглые диковинные дожди со снегом, он с легкостью мешал «Невское» с «Хайнекеном» и полировал сливочным мороженым безо всякого вреда для своего могучего организма. Могло создаться впечатление, что афганец собрался жить вечно. Казалось, и Карат в его детской беспечности, и Черный Саат, погруженный в изучение языка и газет, и Керим-Пустынник, истово посещающий синагогу, и Мухаммед-Профессор, вновь охваченный интересом к устройству мироздания, забыли, для какой цели они прибыли в Москву. Но, когда к Новому году в почтовом конверте пришла весть, что Моисей Шток может навсегда отбывать в Германию, они вздохнули с облегчением – первая часть большой операции, кажется, завершалась успешно. Пришло время разбрасывать камни – так говорили мудрецы. Мудрость древности едина – в этой уверенности укрепился Моисей-Пустынник, с ней и приступил к недолгим сборам. На Поклонной он больше не появлялся. Только Мухаммеду-Профессору все-таки жаль было покидать столицу неверных, этот третий безбожный океан, в котором ему чудесным образом дано было подержать в руках другой конец спирали, раскрученной войной двадцать лет назад, и обрести свой недолгий мир.
«Огонек»
Двадцать восьмого декабря маленькое кафе-стекляшка неподалеку от Трех вокзалов было закрыто на спецобслуживание. Хозяин, веселый здоровячок из бывших погранцов, томился в нетерпении, он желал лично встретить гостей. Но те задерживались.
На кладбище, поутру, Миронов не поехал: отмечать начали с позавчерашнего вечера, с Настей, и добраться до могил не хватило сил. А если по большому счету, то мертвые – мертвым, живые – живым. Правильно, Настя?
– Верно, Андрей Андреич.
– Правильно, потому что верно. Значит, принимаем маленькую.
Настя от приемов утомилась, даже с лица спала – к Миронову в эти дни гость пошел косяком. Последним, уже двадцать восьмого, появился Балашов. Его «чеченец» намеревался взять с собой на встречу ветеранов.
– Сперва на Смотровую поедем, там все собираются, и наши, и «Альфа». А затем в ресторан. Яков говорил, мы сперва сепаратно. Ну а там уж как пойдет. Народ наш подготовленный, но увлекающийся. Сам уже понимаешь, наблюдал в деле.
Настя ревновала – отчего Миронов берет Игоря и отказывает ей? Ей что, не интересно?
– Вот так с вами. Выручаешь вас, печень подставляешь отважно под прямые удары, а как в ресторан – так сиди на печи, готовь куличи. Может быть, я тоже книгу писать замыслила!
– Всяк сверчок знай свой шесток. У тебя обстоятельства места и времени не совпали. Пока ты понимать выучишься, мы уже в архив истории перейдем. У тебя другая перспектива, так что ты мне это, не расслабляйся. Береги силы, готовься, до тебя еще дойдет дело.
– Да, у вас сбережешь. Вы там хоть сами половиньте, что ли. А вам, Игорь, я вообще сочувствую. При всей хваленой резистентности. Хоть бы в санитарки меня взяли…
– У нас своя санитария, – отрезал Миронов тоном, дальнейших возражений даже от Насти не принимающим.
– Знаю я вашу санитарию! – хмыкнула все же девица, но смирилась.
На Ленинские горы их вез мироновский сосед, рассудительный усатый дядька, с которым Андреич время от времени перекидывался отдельными фразами. Из их разговора можно было понять, что шофер во время конверсии лишился инженерского места в одном из космических ящиков и теперь мыкается без толковой работы. Судя по всему, Миронов выручал его деньгами. В «жигулях» было жарко, но от утренней «рюмки» стекла изрядно потели.
По пути остановились у магазина. Пробрались через серые высокие сугробы на «сушу» – Андреич торопился за водкой, Балашов – за ним.
– Так, Смирноф-ф – это не по нашему. Черный «Кристалл»? Нет, слишком аристократично, коллеги не поймут. Это потом, узким кругом, – привередничал он, кружа с крохотной корзиночкой наперевес между уставленных спиртными гранатами стеллажей.
– Может быть, перцовой? – предложил Игорь по старой памяти.
– Принято прозрачную. «Флагман», вот что нам надо. Первоклассная очистка, а демократично. То есть просто и народно. «Флагман» – это у нас правильное пиво.
– Я возьму, я возьму, – частил Балашов. Он не ожидал, что после длительного перерыва в общении Миронов возьмет его на эту «интимную» встречу. Хотелось ответить встречностью.
– Стой. Успеешь еще. Сегодня не последние. Э-э, ты что ж, одну? Нет, нам две минимум. Ну и закуску достойную по простоте и доходчивости. Чипсы, колбаска.
На смотровой площадке «шестерка» Миронова была единственной отечественной машиной. Как рыбацкий баркас среди боевых кораблей затерялась она меж «Роверов», «Патролей» и «Дискавери».
Миронов, стоило баркасу пришвартоваться к бордюру, немедленно выскочил наружу и исчез. Его высокую ондатровую шапку и яркий пакет Балашов видел то с левого, то с правого фланга, но никак не мог отловить его самого: тот успевал обнять кого-то из незнакомых Игорю людей, затем исчезал с ним в очередном джипе, и, появляясь вновь во все пребывающей благости и довольстве, опять пропадал со следующим ветераном. Кто-то улыбался Игорю, большинство не замечали его присутствия вовсе.