– Люди – это люди, – продолжил майор. После третьей мины он приободрился. Ещё не было случая, чтобы духи присылали больше трёх подарков враз. Такие подарки здесь прозвали «полдниками».
– Люди – это мы с тобой. Писаем стоя…
Он бы говорил и дальше, но Лонгин оборвал его, увидев Куркова, быстрым коротким шагом направлявшегося к нему. Курков не жил в резиденции, а наведывался сюда временами. Он был то ли майором, то ли подполковником, но знаков отличия не носил и, как говорили, был офицером не армейским, но и не особистом. Его сторонились. С Лонгиным они пересекались редко, но Виктор отчего-то испытывал интерес к немолодому уже крепышу, округлому в формах и короткому во фразах. Хотя бы потому, что заметил: тот, в отличие от большинства офицеров, всегда говорил не «Афган», а выговаривал до конца «Афганистан» и не ленился деталей: пуштуны, белуджи, хазарейцы. В его устах эти слова звучали живо, пёстро. И без пренебрежения.
– Сапёра контузило. Что земля не даёт, то с неба приходит.
– Кого из сапёров – Монина или Борового? – майор оживился.
– А? Не знаю я их, – отмахнулся Курков. По выражению его лица Лонгин понял, что присутствие Мальзуна его тяготит или отвлекает.
Мальзун подошёл к окну и выглянул во двор.
– Наверное, Борового, – предположил он, – пуля любит свеженьких, а он тут только неделю трётся.
– Вы отойдите от окна, а то ненароком усы обожжёт, – посоветовал Курков майору.
– Не обожжёт, – Мальзун не уловил насмешки, но, напротив, посчитал сказанное комплиментом собственным усам, – больше трёх не бьют, чу…
Короткий свист и разрыв четвёртой мины потопили его слова. Лонгина бросило на стену, и когда он пришёл в себя, то увидел Куркова, склонившегося над майором. Тот лежал на спине и молча прикрывал ладонями лицо. Курков с трудом развёл ему руки. То ли дробь, то ли мелкие камушки испещрили лицо воронками и ссадинами. Один такой снарядик пробил веко и застрял в нём. Передний зуб был сколот, усы успели отяжелеть, набухнув кровью.
Когда майора, тихого, в сознании, но не стонущего, унесли к санитарам, Курков спросил, не хочет ли Лонгин коньяка. Лонгин хотел коньяк.
– Откуда? – спросил он.
– Письмо с родины, – усмехнулся крепыш.
– Четыре мины. Действительно в первый раз. Мистика. Дикая случайность.
– Выпейте моего полковничьего чаю. Способствует. Знайте, мистика противоположна случайному. Мистика – учение о всеобщей непременной связи. Наш майор стал жертвой неслучайной связи явлений. Он и вы.
– Почему я?
– Слышите? Моторы, крики. Облава Царандоя. Расчешут всё, как ребёнок комариный укус. Не найдут ничего.
– Почему?
– Потому что свои. А своих искать кому охота? Тех, кто здесь ищет днём, потом находят ночью. Такая вот мистика. Две недели бьют. Теперь из Пакистана подходит караван. Вот и вся случайность. Осталось четыре – пустили четыре. Либо схрон освободить, либо для отчётности. За отстрел ведь поштучно отстёгивают капиталисты.
– А при чём тут я?
– Вы повстречались на моём пути, а я – я должен найти этих невидимок. На этой войне вы недолго пробудете. Вижу наблюдательность памяти на вашем лице. Это – наблюдательность не военного. Вы хронист, а это важнее.
Лонгин понимал, к чему могут вести такие разговоры с малознакомыми личностями в погонах и без погон. К чему и куда. Но в одном человек бил в точку, хотя и содержался в его словах зловещий намёк. С этой войны ему сливок не снять, а пеной – пеной уже по губам. Солёной. Он видел уже и груз-200 и груз-300, но не это смущало его выбритую лезвием солнца душу. Солью язвили память слова афганца-хазарейца, сержанта пехотного батальона, который посетил военспец Лонгин во время командировки в Мазари-Шариф.
«Освободители скорее превращаются в поработителей, чем свободные в рабов».
Тогда инструктор по тактической подготовке, грубый, похожий на Мальзуна, русак, дал подзатыльник афганскому солдату-неумехе, не разобравшемуся в команде. Слова, сказанные им вдогонку чисто по-русски, были понятны афганцу не хуже жестов – инструктор замахнулся для второго тычка. Лонгин крикнул, шагнул и схватил инструктора за запястье с такой силой, что тот просел в коленках. Позеленев, инструктор сделал шаг назад.
– Так не оставлю, – прошипел он. Через неделю Лонгина перевели в дальний гарнизон…
Лонгину не хотелось быть ни поработителем, ни освободителем. Он приехал сюда, мысля себя специалистом, молодым, но талантливым аналитиком, совмещающим знания военной науки и специфики Азии. Он считал, что знает, как воевать и как делить здесь мир, но никто его не слушал. Его терпели, но… это чужая свадьба…
– Я далёк от сыска. Больше всего я далёк от сыска.
– Тут логическая ошибка. Уверен, вы гораздо ближе к сыску, чем майор. Кроме того, вам все равно, не попадёт ли пятая к нам в окно? Сегодня или завтра? Не забываем: за стенами – враг!
Лонгин присел на корточки и поднял с пола карандаш. Зачем Мальзуну карандаш? Может, он в тайне стихи писал? О любви, о нежности? О верности, как водится? Нет, Лонгин не хотел пятого «полдника» в окно.
Лонгин пошёл с Курковым в здание, ничем не отличавшееся от соседних зданий. Там располагался КАМ, афганская служба безопасности. На входе стоял солдат. Он проверял пропуска. К ноге был приставлен карабин со штык-ножом. Виктор вспомнил про Ленина в восемнадцатом году. Солдату не хватало папахи. Вспомнилось также, что королевство Афганистан первым признало революционную Россию. Может быть, кто-то из афганцев с брезгливым сочувствием тогда входил в здание ЧК в Москве или в Питере? Взглянув на документы Куркова, солдат кивнул головой. На его бронзовом лице возникло особое выражение причастности. Лонгина он наотрез отказался пропускать, и Куркову пришлось подняться за пропуском и вернуться за Виктором. Часовой не спеша изучил бумагу Логина: мол, проходи, раз так, но место своё знай.
Полковник Гуляб Шарифзад, крохотный чёрный человечек с ясными голубыми глазами и сквозными отверстиями пулевых чёрных очков, выглядел бойцом, убеждённым в своём деле. К куратору операции Куркову, присланному советскими «братьями», он отнёсся с ревнивым почтением. Ему сообщили, что на помощь прибудет специалист. Но страх, что русский будет его учить, пропал при первом их знакомстве. В Лонгине же он сразу учуял чуждое их нынешней сложной обстановке, оппортунистическое.
– Кто это? – спросил Гуляб Шарифзад Куркова.
– Мой переводчик. Дари, фарси. Аналитический ум. Мне с людьми много говорить. Шайтан прячется в деталях.
Шарифзад понимал по-русски, но решил, что Курков говорит о деталях автомобилей. Может быть, у русского есть сведения, которых нет у них? Последнее время шурави всё реже передавали разведданные в КАМ. Их можно было понять: моджахеды раз за разом узнавали о спецоперациях задолго до их начала.
– Опять ушли, – развел руками чёрный человек. Он не оправдывался. Он переживал.
– Советского майора ранили, – сказал Курков. Лонгин про себя отметил, что тот не сказал «нашего майора».
– Да, отстреляли. Сегодня четыре. Либо в глубокий колодец теперь, либо ждут новый караван.
– Либо осмелели. Не берут их облавы, меж пальцев уходят как вода.
– Схрон ищем. От схрона стреляют.
– Да, от схрона. Иначе не в одно место били бы.
– Почему? – спросил Лонгин.
Афганец презрительно усмехнулся:
– Вы, Виктор, облавы их камовские видели?
– Камовские или милицейские видел, конечно. Здесь и не захочешь – увидишь.
– Наши афганские специалисты работают последовательно и грамотно. Вычислен радиус, определены возможные сектора обстрела. Моджахеды, конечно, хитры на технические выдумки. Тут в Пагмане Кулибиных не меньше, чем в Рязани (Лонгину показалось, что эта похвала изобретательности афганцев не вызвала радости у Шарифзада). Четыре мины из рогатки не выпустишь, а миномёт в сапоге не пронесёшь. Зачем им рисковать и всё с одной точки класть, если не схрон рядом?
– Может быть, подземный ход? – предложил Лонгин, слышавший, что духи ловко пользуются пещерами и ходами.
Курков и афганец не ответили. Лонгин опять почувствовал себя чужим. Зачем только он увязался за странным гэбэшником? Лонгин подумал, что в этот момент даже духи ему ближе этих.
Когда оба покинули КАМ, часовой кинул им вслед острый короткий нож взгляда.
– Тот еще моджахед. Всадит штык-нож такому освободителю, как ты, Виктор, и не поморщится. Наверняка братья где-нибудь в горах партизанят! – усмехнулся Курков, спиной, не оглядываясь, поймав глаз афганца.
– Вы о ком? – насторожился Лонгин.
– О часовом. Пуштун первейшей пробы.
– А что же вы к нему спиной, проявляете халатность? Вам ведь по силам проверить, прочистить.
– А потому, что я понял заповедь этой войны. Запомни первую заповедь Куркова, если хочешь тут выжить. Я не освободитель, я только советник. Спросят меня совета афганские товарищи – я готов, всем опытом участника нескольких неизвестных войн и иными подручными средствами. А не спросят – будем с тобой полковничий чай кушать. С таким же энтузиазмом. Ты здесь жив, пока ты нужен и пока не лезешь дальше водораздела. И мертв, если решил, что умнее их и знаешь, что лучше для них. Вот как твой майор с мучным усом.
– Как различить водораздел? – спросил Лонгин, одновременно оглядываясь на часового. Но тот словно растаял в воздухе, терпком от дневного зноя, как чифирь.
Но Курков не ответил. Он убыстрил шаг, снова обогнав длинноногого Лонгина.
. .
Умед Исмаил до Саурской революции считался человеком умеренно зажиточным. В братьях и дядях у него были муллы, торговцы коврами и маслом. Один из дядьёв, учёный человек, поучившийся в самой Франции, давно уехал в Иран и там занимался наукой. Умет Исмаил уже плохо помнил, как выглядел этот дядя, но порой думал о том, как бы послать старшего из детей по дядиному пути. Усердно копил деньги, заработанные торговлей.
Умед слыл умным человеком, соседи не зря звали его устатом Умедом. Когда запахло красными, он убедил многочисленных родственников отправиться в Пешавар, снабдил их добром, а сам, с женой и младшими сыновьями, остался. Война, рассудил Умед, принесёт ему довольно денег на учёбу сыну.