Он склонился над своей странной картой, и Лонгин, усилием воли оторвавшись от гор, тоже обратил взгляд на неё. Лукавый чайханщик возник за его спиной. Его одежда источала чудесный запах жареного чеснока и дымный дух баранины. Курков подал знак, после чего хозяин, изогнувшись в поясе, удалился за кушаньем.
– Наша главная сегодняшняя стратегема – это вычислить здесь, за столом, диссидента, не пожертвовав радостью обеда. Потому что работа не должна убивать в нас мужские особенности.
С этими словами Курков извлёк из тайного кармана бутыль с «кишмишевкой» и поставил на карту, закрыв дном заштрихованный квадрат, обозначающий виллу, где обитал Лонгин.
– Как найти? Союзники уже какой день ищут. Серьёзный полковник ищет, злой до диссидентов, как вы употребляете…
– Я не употребляю. Это мы сейчас употребим.
– Да всё равно. Они ведь все ходы знают, а мы что?
– Знают. Знают. Сила – не в знании. Сила – в точке зрения. Вот её-то выбором мы сейчас и займёмся.
– Когда-нибудь, Алексей Алексеевич, к этой чайхане прибьют табличку «Бейкер-стрит».
– Что ж, Чикен-стрит уже есть, – Курков серьёзно, даже тяжело взглянул на Виктора. Он не стал проговаривать, что, возможно, Лонгин угадал самый сокровенный движущий мотив: чтобы не одна капля сока истории, его истории не оказалась утерянной, должен найтись хронист. Как у пресловутого сыщика, сноба из Лондона. Спросить бы у зеркала озера, помнит ли его амальгама караваны Александра Великого и тьмы Чингисхана?
– Наши друзья валом ищут. Много видят, а систематизировать не могут. Ты знаки уже читать умеешь. Теперь ищи не обычное, то, что удивит тебя. Вот тебе задача, а то у меня глаза выжарились. И не бойся странным показаться.
– Вот чего не боюсь…
– Потому-то и со мной. Здесь. Меня тоже белой вороной. В школе. Массы всегда по-своему правы. Но ты вглядывайся. Ты найдешь диссидента.
Умед Исмаил порастерял было свое хорошее настроение, когда дольше обычного ждал следующего каравана. Хорошее настроение служило основой принятия верных решений, но его источником, в свою очередь, тоже было ощущение правильности и ловкости совершаемого им. И вот эта мелочь, эта чертова четвертая мина… Те, что приходят из Пешавара, не знают слова «мелочь». Умед Исмаил вбил себе в голову, что четвертая мина – причина отсутствия каравана. Но он ошибся. Караван удачно миновал границу, но в районе Джелалабада едва не попал в засаду и вынужден был петлять по горам. И с опозданием на две ночи новые мины попали к торговцу, а следующим утром он пошел на базар в сопровождении груженного товаром ученого ишака, которого незадолго до полудня отправил шлепком под зад партизанить. Аллах вновь стал милостив к нему и за его добродетели простил ошибку. Умеду вернулась жизнерадостность…
Он не успел отстреляться и после первого же залпа был скручен сотрудниками КАМа, дожидавшимися его в засаде.
Его сразу отвезли на допрос, но там не мучили, не били и вообще отнеслись с уважительной задумчивостью. Впрочем, и Курков с Лонгиным поспели. Сразу после того, как «полдник» грохнул во дворе резиденции, они бросились в уже знакомое Виктору неприметное здание. Лонгин ругал себя, хлестал гибкими прутьями свою совесть за то, что все это время, прошедшее с поездки к горному озеру, он с нетерпеливым любопытством ожидал обстрела.
Лонгин, у которого голова начала кружиться от петляния по временам и событиям, вшитым в узор листа кропотливой рукой Куркова, подчеркнул трижды встретившийся значок. Среди роя самых разных символов, скрывающих от неопытного глаза предметы и людей – «тойоты», «Волги», тележки, скот, всадников, пешеходов, всех и вся, приезжающих и проходящих через сито постов Царандоя по сектору, из которого велся огонь, выделил крохотную галочку. Он по-прежнему не верил в успех, но Курков, чье лицо в сгущающихся сумерках и колышущемся свете фитильной лампады еще более округлилось и походило на загадочную луну, сразу ухватился за эту зацепочку – за одинокого ишака, прошедшего через пост у каменного моста по касательной к сектору. В этом была новинка Куркова: в отличие от афганцев, искавших тех, кто до обстрела входил в сектор и после выходил оттуда, он занялся учетом передвижений всех одушевленных и неодушевленных предметов, способных переносить и перевозить груз в четыре мины. На все возражения Лонгина, что «диссидент» бьет от схрона, а приходит и уходит налегке, тот упрямо качал головой, не утруждаясь ответом.
Лонгин поначалу не поверил в своего ишака. Но когда на следующий день резиденция осталась без «полдников», он сам принялся искать Куркова.
– Волнуешься? Вот такова интеллигенция. Стоит ей лично участвовать, оставить творческий след, и уже трепещет за дело. Интеллигента легче легкого привлечь к общаку. Это не аристократ… Но ты не тревожься. Скоро объявится стрелок. Или насовсем канет. Заработал на империалистах, и в Пакистан. Но ничего, останешься с гипотезой. Потом напишешь, на Западе издадут, станешь из интеллигента диссидентом. А там, глядишь, стрелок наш прочтет и ответит. Вот тогда узнаешь, как по правде было.
Лонгин отскочил от Куркова, как перекачанный мяч от стенки. Он был зол на себя за ребячество – а чего, собственно, он ждал от гэбэшника, от темной силы? – и на то, что ввязался в чужое, чуждое, и на то, что не может-таки освободиться от крючочка «личного участия», о котором только что сказал черт Курков. И на то, что через два дня ему отправляться в район.
Избегая Куркова и вслушиваясь в тугой воздух – не вспорет ли его плотную ткань тупым ножом грубый бог войны, – он провел и следующие сутки. Еще он старался не думать о Мальзуне, все-таки лишившемся глаза. Но когда взрыв заставил Лонгина присесть от неожиданности на пол, сердце, этот отдельный от него деревянный чурбанчик, радостно подскочило вверх. И он бросился к Куркову.
Тот открылся ему чужим, отрешенным лицом. Лишь после паузы, словно признав все-таки в Викторе знакомое и употребимое в деле, жестом пригласил за собой.
Полковник Шарифзад, усталый, желтый, встретил советских офицеров хмуро. У него болела печень, а железа ревности выделяла с особым рвением желчь. Он ожидал увидеть торжество в прозрачных глазах русского инструктора и потому представлял себе, как встретит этого умельца сыска холодным взглядом, как… Но русский с полномочиями серьезного специалиста не излучал радости и превосходства.
Он выслушал рассказ о том, как взяли пособника, о том, как терпеливо шли за одиноким ишаком-моджахедом. Несмотря на приступ печени, полковник Шарифзад был не лишен остроумия, но Курков остался равнодушен и к рассказу о том, как упал на колени при виде агентов КАМа, как запричитал младенцем коварный враг революции, и о том, как бросился удирать ишак, почуяв недоброе… Так бы и сбежал вещдок, если бы не товарищ Калашников…
– Запомни все, – бросил Лонгину Курков и повелел, чтобы привели пленника.
– Зачем мне? – испугался Виктор. Его идея, догадка подтвердилась, прозорливость его получила блестящее подтверждение, и теперь ему страшно стало от откровения, что это он поймал живой предмет, «диссидента». И сейчас увидит его перед собой. Когда того привел охранник, тот самый, с недобрым взглядом часовой, Лонгин отвернулся и, лишь заметив боковым зрением ухмылку полковника Шарифзада, заставил себя взглянуть на моджахеда. Он не мог молчать и смотреть, из него «перло» больное, и он задал вопрос, глупее которого трудно было что-либо придумать:
– Зачем стрелял?
Умед Исмаил не боялся русских. Он боялся своих соотечественников из КАМа, их пристрастия к пыткам. Он готов был долго, до сотого захода солнца, объяснить русскому «зачем». Его черные глаза, огромные на осунувшемся лице, смотрели на Лонгина со спокойной, поразившей его лаской и сочувствием. Лонгин не смог вместить в себя эти глаза.
– Что, познал меру свободы? – успел спросить Курков Лонгина, когда оба вышли на улицу из здания, где размещалась служба госбезопасности. В кабинете полковника Шарифзада все-таки работал вентилятор, а над морщинистой кожей Кабула царила духота.
Лонгин ненавидел Куркова. И не страх за карьеру, не трибунал, а брезгливость и беспомощность собственной этики удержали его от того, чтобы ударить гэбиста в лицо.
– Ты скоро уедешь в мир, Виктор! – словно не обращая внимания на состояние Лонгина, продолжил Курков.
– Ты уедешь в мир, и правильно. Только запомни последнее: отвечай за свои грехи и не бери на себя чужих. Самое сложное в жизни мужика – разделить свое и чужое. Это моя вторая заповедь. Заповедь свободы, Виктор.
Лонгин развернулся и пошел прочь. Он хотел сплюнуть, но слюны не было. И лучше так. Достойней. И никуда он отсюда не уедет, черта с два!
Больше до отъезда в Мазари-Шариф с Курковым он не виделся. Не виделся и после. В северной афганской столице он заболел странной хворью, его лихорадило, обмороки временами сокрушали его крепкий, тренированный организм. Врачи положили его в госпиталь, а затем, вместо того чтобы вернуть в строй, отправили в Москву.
Лонгин и не жалел. Напротив, уже по пути в Термез он понял, что, стоит ему открыть глаза в месте, где не будет людей в погонах, чурбанных лиц и запаха оружейной смазки, как хворь рукой снимет.
На гражданке, не встречаясь еще с друзьями, он в одиночку двинулся с рюкзаком на Истру, и там, в ночи звездной и влажной, женской как подмосковная Россия, он увидел черные круги глаз и пустое озеро глазниц, и покаялся незнакомому Богу… и Бог скрипучим голосом ненавистного Куркова освободил его. И посвятил его в аристократы…
2000 год. Афганистан
Масуд перед зеркалом
В те дни, когда Москва, частью в тревожных ожиданиях, частью – с легкомысленной, как иней на волосах, радостью готовилась к повторной встрече миллениума, Панджшерский Лев подсчитывал балансы своих декабрьских политических боев на полях Европы. Зимние каникулы в боевых действиях с талибами позволяли подумать о жизни без спешки, не в дробях, а в целых числах. Военный сезон, проведенный Масудом, так сказать, «черными» фигурами, в утомительной глубокой обороне и грозивший обернуться фатальными неприятностями, кажется, был отложен в положении ничейном. Миссия Курого, успехи русских в Чечне, некоторое отрезвление немцев и французов в Косово и неудача «нефтяного плана» Туркменбаши в Азии позволили Ахмадшаху не только перейти в военное контрнаступление, отбить у талибов ряд завоеванных ими летом и ранней осенью транспортных артерий, вздохнуть свободнее и поднять дух поникшего войска, приободрить тех дехкан, что засомневались, было, в силах Северного альянса, но и нанести мулле Омару серьезное поражение на фронте дипломатическом. ООН еще на год сохранила за правительством Раббани мандат, так и не признав талибов, несмотря на все усилия Пакистана – самим пакам пришлось поджаться под нажимом США и Европы после того, как Масуд предоставил списки регулярных воинских частей пакистанской армии, бьющихся на стороне «Талибана». Ахмадшах даже впервые покинул родную страну, съездил в Париж, где душевно пообщался с милыми его сердцу французами, А после вояжа Курого интерес к ужасному положению в его стране проявили и немцы. Особое внимание на переговорах, (на первый взгляд странно названных «консультациями по делам Среднеазиатского региона и Кавказа»), прошедших с участием «серых экспертов» из нескольких стран Западной Европы и из России, вызвал вопрос о подготовке террористов в лагерях Назари. Был на этих консультациях и полковник Курой, по иронии судьбы сидевший по соседству с Голубым. Полковник Голубнов прибыл в составе российской группы, что немало удивило, но и порадовало Карима. Правда, с Голубым, оказалось, было связано и определенное неудобство.