Представители Германии окружили афганцев заботой чрезвычайной, и все старались у Курого узнать поподробнее о его агентурных источниках в окружении Назари, терпеливо до последнего занудства объясняли перспективы прямых экспертных связей. «Sachlich»[11], – говорили они ласково, предлагали общаться часто и по делу. Естественно, обещали помощь. Молодцы они, немцы. Только тут Голубой прямо как кость поперек горла встал Курому, просто не оставлял его наедине с бээндэшниками. Действовал ненавязчиво, но эффективно. Без слов объяснил: не надо торговать «террористами Назари» через голову России. Сейчас вам – не надо.
Да оно и понятно. «Террористы Назари» были для России той важной картой, которой они крыли западных человеколюбивых политиков на чеченском сукне. Тем же козырем, которым Масуд накрывал талибов. Но жертвовать русскими ради немцев, французов и далеких изменчивых американцев не следовало, русские оставались важнейшим костылем в дипломатии Северных…
«Террористы Назари»… Масуд раздумывал и не мог понять, зачем Назари нужны шумные взрывы американских посольств, зачем ему понадобилось посылать диверсантов в Европу, зачем дразнить тихих, в общем-то, европейцев некоей операцией «Футбол»? Зачем воину джихада Зие Хану Назари доводить дело до того, что даже американцы, его бывшие патроны и долговременные помощники, принялись давить на талибов через паков, настаивая на его выдаче?
Ахмадшах, как политик, не мог ответить на этот вопрос, потому что он помнил свои встречи с тогдашним командиром отряда моджахеддинов: тот меньше всего походил на религиозного безумца. Образованный, быстро мыслящий человек. Значит, в его замыслах надо искать логику, только искать в другой, более объемной, философской сфере. Он, Масуд, представлял себе мир кораблем, который надлежало провести сквозь бурю, через рифы в спокойную гавань, очистив душу борьбой с ветром, борьбой «по совести», пережить беду и грозу современного, временного. Он был готов воевать для мира. Потому его тяготила власть, данная ему над людьми войной. В том-то и дело. Назари много сделал для мирян. Он создавал больницы в Афганистане, он строил дороги в Судане, он давал работу тысячам бедняков, он учил их грамоте и маркетингу, он приживлял им компьютеры и сотовую связь, но истинную его власть рождала и поддерживала война. Назари вырос на войне, он стал героем, победителем, и его харизма вождя переросла, превзошла размер его человеческого сердца. Он познал поцелуй небес, но не запомнил вкуса материнской груди земли.
Геополитика – удел несчастных героев, насильственно лишенных скромности, как капризная принцесса Аду – девственности. Назари будет взрывать в Америке и в Германии, его бойцы небольшими отрядами наводнят Европу, они проникнут всюду, где встанет вопрос о том, каким путем мусульмане будут решать с христианами вопрос о месте меж землей и небом, они будут напоминать о философской максиме дегабандов в простом практическом изложении. Назари зазовет западного колосса прийти с войной в чужие чуждые края, как когда-то западный колосс сюда же зазвал другого, красного великана.
Он, Масуд, видел миссию верующего в другом. Да, в другом. Но он думал и о том, кто же ему ближе: русские, те, кто воевал с ним раньше, а теперь помогает, боясь бешеного мавританского потока, что хлынет на них, уступи он и такие, как он, границы талибам? Или Назари, его бывший сподвижник, пользующийся теперь поддержкой его врагов и грозящий его друзьям?
Назари не угрожал самому Масуду, он не рисковал или не желал выступать против неподкупного солдата, богатого славой в разнородном исламском мире. Напротив, Назари помогал, невольно помогал Ахмадшаху – если бы не взрывы его умельцев, как бы вела себя Америка? Чем бы он торговал с Европой?
Масуд пригласил к себе полковника Карима:
– Как ты думаешь, Карим, сколь быстро выйдут немцы на московскую группу Назари? Сколько времени на это потребуется русским?
– Это зависит от того, как быстро русские захотят найти их. Если взрывники уже отправились из Москвы, немцам у себя искать их будет непросто. Люди Назари спешить не будут, а времени у них довольно.
Масуд задумался:
– Можем ли мы влиять на это? Что могут твои люди в Москве?
– Смотря по тому, чего мы хотим от них. Одно дело ускорять, а другое – замедлять «исторический прогресс». Так любит говорить один мой близкий советский друг.
– А что твой советский друг? Он может влиять на «исторический процесс»? Не тот ли это разведчик, которого ты тащишь за собой еще с восемьдесят девятого?
– С семьдесят девятого, – поправил Масуда Карим.
– Да, да, эта история с перстнем… Мистическая сила… Напомни мне, Карим, я уже забыл это четверостишие из поэзии войны.
– В семьдесят девятом я подарил ему перстень. Я угадал судьбу в его глазах. А он дал мне имя. Дающий имя участвует в судьбе.
– «Имя, данное звезде, дополняет мирозданье, избавляя нас от тайны безымянности лучей».
– Да, верно. Луч шел десять лет. Люди Нияза решили убить посланника русских. Люди Нияза не желали мира с Советами. Это было не просто, люди Нияза уже стали охотниками, жадными до крови. Они видели зверя. Они хотели вспороть ему живот, но увидели тот перстень. И они остановились. До сих пор удивляюсь, как разглядели тиснение! А потом мы договарились с их генералами. С Ютовым.
– Да. С генералом Ютовым. От скольких зеркал отразится еще этот луч, Карим? Ты говоришь, твой русский помог нам теперь? И опять генерал Ютов? Поистине, мир полон благодарности и смысла, только научись различать их в пустом свете безымянных звезд… Сила лишь рождает силу, но никогда не успокаивается ею. Что ж, я не страшусь смерти.
Масуд улыбнулся. Поистине, полковник – бесценный помощник. Жаль, если он устанет от войны раньше, чем утомится от долгого долга он сам.
– Отправляйся снова в Москву, полковник. Поговори с твоими приятелями. Нам нужно держать в руках оба конца бикфордова шнура…
– Понимаю. Геополитика, – улыбнулся и Карим. Он не прочь был вновь навестить хлебосольного Миронова, старомодного заботливого Ларионова, но порядка ради напомнил:
– У них Новый год, им сейчас не до дел. У них ведь так: весь год ждут Нового года, а в Новый год гадают на весь год вперед. В приметы верят, а этот праздник, решили, будет особый. Ждут то ли беды большой, то ли радости. А, значит, пить будут православные вдвойне крепко. Очень крепко будут пить.
– Да, странная страна. Как луна. Когда темень, ночь, она светит, помогая не заплутать путнику. Когда же день и солнце – ее вроде как и нет… Луна и солнце.
– А кто тогда солнце? Мы? Назари? Америка? Кто тогда?
– Солнце – это солнце, Карим. Его не спутаешь. Впрочем, мы все луны, живем его отраженным светом. Кто в ночи, а кто незаметно, днем. Собирайся в дорогу, Карим. День недолгий у нас, время скоро к ночи. Надо готовиться к пути.
Карим не понял, как связаны его путь и ночь, но не удивился – с поэтом-полководцем такое бывало.
Масуд, оставшись один, достал блокнотик и записал в нем возникшую строку о единой природе добра и зла, о сером мраморе чела, попеременно освещаемом то красным солнцем, то скоплением синих лун. Записал и подумал о том, что Назари – это его, Масуда, ночное «Я», и это «Я» ему хоть и опаснее, но ближе, чем странная русская планета.
2001 год. Афганистан
Назари и одноглазый Джудда
Одноглазый Джудда, изучая внимательно колонки объявлений в нескольких московских газетах, наконец получил обнадеживающий сигнал от младшего брата – одна из четырех команд «студентов джихада» готова была к выходу на второй тайм операции «Большой футбол». Перед тем как сообщить об этом Назари, он обратился к небу. Он не читал сур, его молитва была безмолвна и необычна. Он раскурил кальян и смотрел через небо на землю. С этой позиции обозрима была почти вся поверхность планеты, за исключением небольшого тупичка в Океании, попадающего в мертвый угол отраженного взгляда. Отдельных животных, людей и их строений нельзя было различить, разве что пирамиды в близлежащих египетских песках пробивались острыми скелетами ребер. Но зато отчетливо были заметны потоки горячей, как лава, массы, перетекающей меж складок гор – то были энергии пассионарности, магма войны. Джудда изучал оттенки цветов на знакомых ему ландшафтах, распластавшихся под зеркалом неба, как развернувшийся комок бумаги на раскрывшейся ладони. Алело у священного города Иерусалима, багровым светились Балканские вершины, розовел предрассветной пеленой Кавказ, кровоточила спелой вишней земля Средней Азии, брызгая щедрым соком на Пакистан и Индию. Привыкший к такой молитве взгляд не ведал страха, но одинокому выпуклому глазу больно было смотреть на грозные мерцания ночной земли. Она тлела, углилась, горела везде, где соприкасались кожей истинные сыны Аллаха с неверными. Но людей не было, и от этой бесчеловечной, положенной свыше, над добром и злом игры стихии становилось жутко и высоко, и пустело дупло умершей души, уступавшей место для духа.
– Аллах великий, Аллах мелочный, – пробормотал Одноглазый Джудда. Общаясь с небом один на один, он не боялся упрекать Его за неправильный выбор, за то, что он дал неверным все, кроме нефти, а правоверных оставил в низости и бедности среди пустынь и скупых камней. Справедливая вечная война за веру, очищающая дух, становилась от того войной за деньги, за хлеб. За земную свободу, наконец. Ту, за которую взял оружие великий из заблудших, Ахмадшах Масуд. Терялась, мельчала, упрощалась истинная суть ее, забывалось, что свобода – это путь к Богу! ОН не поверил в них, и они, лучшие из них, поняли превратно, наоборот. «Путь к Богу – это свобода»! – так решили они. Пускай. То, может быть, и не их вина, то беда их. Но их используют другие, те, кто хочет земной власти. И нефти, нефти, нефти… И их поглотит беспощадная лава, изрыгаемая из вскрытого кратера-прыща, прорвавшегося на больном теле земли, здесь, на Бадахшанской складке. Поразит в самом их безопасном убежище – эту месть видел в структуре потоков и цветов Джудда, – поразит руками его брата. Его братьев. Весь мир Кербела, круглый год ашура!