не спеша выбирал наилучшее место на сырых размашистых ветках, а, приладив их на длинных нитях на предусмотренные места, ещё разглядывал творение с разных сторон. Игрушки были все старые, частью относились ещё к его детским годам, и встреча с ними вызвала в Логинове давно позабытые чувства. Ель стояла посередине комнаты натурщицей и естественно соединяла в себе языческое с христианским. Пахло окуджавой. Есть же трава пастернак…
Не сговариваясь, Ута и Балашов с Машей приехали на час раньше, к шести. Ута подготовилась по-московски, притащила торт, молочные сосиски, шампанское, икру, домашние салаты в трёхлитровых стеклянных банках и ещё бог знает что.
– Ты здесь в мешочницу превратилась, – не оценила стараний подруги Маша. Она сами пришла налегке, Балашов нёс стеклотару: водку, воду «Нарзан». Пиво. В кармане куртки, в пакетике и в свёртке из газет притаилась вобла. То был его личный сюрприз к столу.
Логинов поцеловал Уту в щёку, Машу погладил осторожно по плечу. Игорю пожал руку и принюхался.
– Балашов, ты экзот. Кто же в Новый год воблу к столу подаёт? Я вижу, никаких у тебя принципов и традиций. Может быть, ты из люмпенов?
– А это не к столу, – нашёлся классик, – это подарок. В Германии, поди, дефицит…
Ута настороженно посмотрела на Логинова.
– В Германии… Вобла… Ну и что, что дефицит? Но в подарок – это хорошо. Хорошо это. Нравственно, – Логинов прошёлся кругом возле Балашова.
– А я вам тоже подарки приготовил, – неожиданно решился он.
– Володечка, какие? – хлопнула в ладошки Маша.
– Два как минимум. Минимум миниморум, – серьезно ответил Логинов, – в первую голову, я ёлку нарядил. Не купленную, а рубленную. Свежую.
Маша всплеснула руками.
– Логинов, ты прелесть. Учись, Балашов, у настоящего мужчины. Это не вобла. У мужчины должны быть ясны мотивы действия!
– Воблу можно повесить на ёлку, кстати, – расстроился Игорь.
– Очень кстати. В свете истории с гуманитарной помощью Африке. Не помню, то ли Сомали, то ли Никарагуа, – кинул свой камень в балашовский огород и Логинов.
Он рассказал, как сердобольные норвежцы послали туда вот такую сухую рыбку.
– Там же голод, как же? Людям фосфор необходим для мозгов. В ящиках, прессованную, компактно, по-европейски. На жуткую кучу долларов. Потому что гуманисты. А правил пользования не вложили.
– Африканцы её на разведение костров пустили, да? Решили, что торф? – угадала Маша.
– Почти. Они рыбкой вместо черепицы крыши хижин выкладывали. И норвежцам, кстати, очень были благодарны. Целый год были благодарны, пока рыбка под солнцем всё же не стухла, как срок хранения вышел. А как запахло, так стали бедняги Европу клясть на чём свет стоит. Отравители, потому что. Колонизаторы. А вот китайцы – те молодцы. Они вместо дорогущей рыбы копеечные кеды контейнерами бухнули туда – помнишь эту китайскую резину? И всех голых и босых одели в кеды. Так что добрая память о китайских друзьях долго будет жить среди народов Африки!
– Я понял, Логинов. Европа глупа, Китай хитёр, а ты нарядил ёлку. И вобла тебе не ко двору. Ладно, ты скажи про второй подарок.
– Знаешь, Балашов, в чем отличие интеллигента от аристократа? Нет? Интеллигент принесет розы и мнется, так что все кривятся в неловкости, а аристократ так с ромашками подступит, что его благодарят, словно бог их одарил. Учись, пока я тут. Пошли к столу. Там узнаете про второй подарок от Володи Логинова.
– Что-нибудь вкусненькое? Да? Ой, Логинов, меня Балашов под венец зовёт, а я, пожалуй, за тебя пойду. Балашов, берегись, твои ставки падают. Ты, кроме сосисок да пельменей, и не знаешь ничего, – нервно засмеялась Маша.
Игорь и Ута вспыхнули одновременно, только он побелел, а она густо покраснела. Но Логинов не обратил на это внимания.
– Научится. Выходи за него. Подобное надо лечить подобным. А то он точно на какой-нибудь кагэбэшнице женится. На Насте. Русские интеллигенты – они стали склонны к вырождению. И к забалтыванию. А потому я даю команду: хватит болтать. Игорь, водку давай, выпьем её сразу. У меня сегодня люст[12] на неё, окаянную. Ко мне возвращается жизненная сила аристократа.
– Алкоголик в тебя возвращается. Ну и пусть. Только стол-то еще пустой, Логинов! Поспешила я за тебя замуж.
– Я тебя и не возьму, – Логинов подошёл близко-близко к Маше и смотрел ей сверху вниз на макушку, словно желал её просверлить взглядом, – я с Утой. Уезжаю я.
У Балашова сжалось сердце. Голову обдало холодом.
– Это твой подарок? – Маша подняла голову. Ей стало до пустоты жаль и этого Логинова неприкаянного, и подругу.
– Ну, до всего – по пятьдесят. Ух, напьюсь сегодня в последний раз, – поторопил Володя. Широкий, короткий шрам над губой угрожающе побагровел. Хозяин по-прежнему не глядел на Уту.
Как будто стыдился за проявленную слабость. Что генерал, сдавший противнику город.
Ута подумала о том, что вот и можно себя поздравить – вот теперь впервые она стала женщиной. Не русской, а немецкой, настоящей. В полной мере. Зрелый муж поедет за ней. И связь с ним, со зрелым мужчиной, закрепится прочно, навсегда. Она точно знает это. Тут не любовь, тут большее. Тут судьба общая. Да, ее, Уту Гайст, ждёт работа. Большая работа. Её больше не назовёт глупышкой, глупенькой, зависимой девчушкой её насмешливый отец. Ута подумала, что достигла многого и можно возрадоваться. Только почему «они» стоят вокруг с такими печальными лицами? Голыми и чёрными, как обгоревшие деревья? Так и спросила: «Вы что, не рады? А ты, Володя?»
Логинов хотел ответить, но Маша перебила, испугавшись, что он сейчас на этот глупый вопрос глупой девочки Гайст скажет ещё большую глупость в приступе злого печеночного аристократизма, что-нибудь прямое и честное, логиновское:
– Нам грустно, фройляйн. Грустно расставаться, фрау Гайст. Ты ведь больше сюда не вернёшься. И твой немец тоже…
– Вы будете приезжать к нам. Часто. Я обещаю, – голубые глаза подёрнулись влагой, – я приеду.
Логинов с Балашовым стояли на балконе и оба курили. Вечернее небо над двориком-колодцем было черно, хотя оно уже то и дело раскрашивалось яркими цветами и хвостами комет – с наступлением темноты нетерпеливые москвичи, не дожидаясь полуночи, принялись пускать в дело свой боезапас петард и шутих.
Балашов не курил лет двадцать и с непривычки держал сигарету большим и указательным пальцами. Даже не сигарету, а сигариллу – Логинов принялся курить недавно, после выздоровления, и сразу начал с дорогих ароматных закруток.
– Не подстрелят нас здесь, на балконе? Я читал, в Европе год назад на Новый год…
– А, брось. Ты читал. В такое дело влезли, а тут случайной пули бояться… И с чего это ты читать стал? Ты ж, как говорится, не читатель?
– Вот стал. Надо теперь быть в курсе.
– Что читаешь, чтобы быть в курсе?
– «Независимую», «Известия», «АиФ». Не читаю, просматриваю.
– Хорошо, что только просматриваешь. Потому что читать там нечего.
– Да, да, ты-то теперь будешь пролистывать «Шпигель». Что вам, германцам, «Независимая».
– «Шпигель» дорог. И потом сейчас Интернет есть. Для умного сеть – в 100 раз лучше любой газеты. Там за тебя отбирают, а тут ты сам. В меру своей испорченности. И видения перспективы. Факты – это мышцы, они наживляются на скелет видения перспективы. Нет, это игрушки на елку. На единицу личности.
– Верно как ты… Неуловимая единица личности. А знаешь, почему неуловимая? Потому что нет единицы. Есть вместо нее структура. Закон подобия. Бесконечная вложенность матрешек. От тебя до самой луны. До ее обратной стороны, которой с земли никогда не видно… Фрактал. Он жестче и неистребимей единицы. И он во всем – по самому своему определению. Потому я и настаивал, что история – дело субъективное. А твоя Ута не понимает.
– Она не моя. Она своя, – неожиданно резко ответил Логинов, раздосадованный то ли фракталами, то ли чем-то иным в словах Балашова. Он добавил уже спокойнее и тише, оглянувшись на балконную дверь:
– Мария была бы моя. Потому и решил с Утой.
Балашову захотелось ударить приятеля в нос. Но стало от такого желания стыдно. Вспомнился анекдот Логинова об интеллигенте. Даже ударить толком, без страха оказаться дураком, не выйдет. Вдвойне стыдно. Хотя, с другой стороны, за что бить?
– Не страшно тебе? Мне было бы страшно.
– Вот потому не ты едешь, а я. Нет, если одиночество, то полное. Много было мрачного, но будет ещё мрачнее.
– Ты о России?
Логинов промолчал.
– А там?
– О-о! Там ещё хуже!
– Так зачем?
– А затем. Там – не моё. Там – я им ничто, там я не виноват.
– В чём? Здесь ты чем виноват?
– В том, что прав твой Миронов и сам собой подтверждает свою правоту. Говорит, мир не изменится, пока он не изменится в головах. И сам же опять делит его на «своих» и чужих. И от этого здесь совсем тошно. Ты тоже прав, все несет в себе подобие Миронову. Потому я знаю, что будет здесь дальше. И отчуждаю себя от этого решительным скальпелем мозга! Здесь мне воевать не за что. Ни Тильзита моего, ни Сталинграда… И не за кого, если уж такие как ты, попали «под чару Миронова»…
– Что? Что будет здесь?
– А то, что пророчит и напророчит твой рефлектирующий субъект истории. Бу-ме-ранг. Они не дали немцам взрывников Назари. И не дадут. Ни немцам, ни австралийцам, ни американцам. Потому что у них – «свой интерес». Чечня, нефть и всякая прочая надуманная мура. И те грохнут. У тех свой интерес. Они грохнут, и, таки да, Запад сам побежит в ловушку. В Москву. И сам даст денег нашим националистам, нашим чёрно-красным, сам заново развратит нас, надеясь получить в ответ помощь от русского кулака. И сам наткнется на него своим животом. А твои Мироновы тут сгодятся. Как их призовет труба, все во фрунт, по-сталински! Фашизм с человеческим лицом. И с газом да нефтью. Нет, я не верю «русской идее». Она окончательно развратила. Вас.