– А Западу веришь?
– Ха! И здесь бумеранг! И они мыслят «интересами». Беда в том, что и они в этом – такие же. Живут «своим интересом»… Они сперва создают Назари против красных, потом будут создавать красных против Назари. Потом снова и снова.
– Если ты так считаешь, если познал их с этой стороны, так беги с Брунгильдой в пустыню, и от них, и от нас. В Назарет, в Эстонию, на Белое море или на Красное. Что тебе Германия?
– Был такой учёный, Чак Оксман. Тебе он неизвестен, а я его выше прочих почитаю. Он так писал: «Западный мир осознал, что коммунизм в традиционно мусульманских странах можно выжигать только исламом, и начал овладевать этим искусством. В своей самовлюблённости хитреца не понимая, что и идея глобальной демократии и надгосударственного свободного рынка, и идея внегосударственного коммунизма, и идея монолита исламского – суть тонкие вторичные проявления более фундаментальных свойств, типов мышления человеческого. И до тех пор, пока эти типы не научатся умещаться друг в друге или сливаться вместе в результате катаклизмов, деятельности гениев или переселения народов, любые формы, ими порождённые, будут находиться в состоянии вражды. Вражды, временами тлеющей, временами вспыхивающей с силой ненависти, не вызванной, вроде бы, никакими мотивами разума и логики, но на самом деле, подчиняющейся почти человеческой психологии подсознания – эта сила, вызванная обидами, ущемлениями, обманами, потерей смыслов, снятием покровов, лишением интимности, неудовлетворёнными желаниями, но, главное, подспудным стремлением к гармонии и цельности!» Я тебе почти дословно зачитал, меня поразило это в своё время! Ведь это, старик, в 83 году написано. Когда Запад поставил на Хакматьяра и Назари. И знаешь, что меня пуще прочего подковырнуло? Обычно у людей так: придумал червь кабинетный интегральное исчисление, и сразу кто-то другой вслед. Мысль гения переносится безо всякой книжной материи другим, из круга продвинутых и посвященных, и на тебе, уже с его мыслью другие носятся, как со своей. Эдакая связь мыслей, наведение слабых токов. Все Канты – Гегели, все Ньютоны – Лейбницы, все Эйнштейны – Пуанкаре. Не все – но сонм. А Оксман… С 83 года в каком одиночестве!
– И что с ним теперь, с этим мудрым Оксманом?
– Консультировал Белый дом. Вот ведь были у них консультанты! А потом заявил, что иудаизм, ислам и европейское христианство – это вторичные плоды не разных, а одного архимышления, только вызревшие в разное время. А потому находящиеся в психологических отношениях конфликтующих родственников – отца, сына, младшего брата. И никакого Святого Духа. И что проблемы надо решать методами психотерапии, разрешения семейного конфликта, поиска смысла и так далее и так далее. Много их там, этих методов. Предлагал изменить мировой порядок, заменить ООН на совет мудрейших.
– И что? Мне было бы близко такое возвышение личности над историей!
– При чем тут возвышение?
– Как же, ты «западник», а не видишь. Один человек сильнее мира, – писатель вдруг употребил чужое уверенно, как свое.
– При чем тут опять же «западник»… Утопия. Его, как ты понимаешь, послали подальше. Он уже старый был, бросил университет и вообще всё бросил. В пустыню перебрался. В пустыню мысли. Ушёл в каббалу. Его объявили выжившим из ума. Больше не печатали. Я еще на него досадовал за пустыню.
– В каббалу?
– Спрашиваешь, зачем я с Утой, если их познал? Я Оксмана корил, а теперь сам понял. Я сам в свою каббалу уйду. Лучшей пустыни мне не найти. Я Европой бредил, когда Ута под стол пешком ходила, так что я такую судьбу заслужил, теперь надо чашу сию до дна испить. В жизни всего две воды – живая да мертвая. Остальное – водка. Для русского духа, по крайней мере. Вот такой Назарет. Кстати, знаешь, в чём насмешка твоей субъективной истории? На место Оксмана в университет пришёл бывший американский резидент в Кабуле Брэд Пит! Вот это окончательный бумеранг.
Балашов от неожиданности выпустил сигариллу, и она красным светлячком порхнула вниз.
– Ай, мать вашу! Осторожней там. Раскидались… Прямо на причёску новую! – донеслось снизу, из-под балкона. Кричал грубый женский голос.
– Каббалисты, мать так!.. И в Новый год от жидов покоя нет! – добавил и мужской.
– Вот сейчас, да отгружу тебе за жидов по мозгам! Тебе одному за все три тысячелетия гонений! – ответил Логинов, перегнувшись через балкон и стараясь разглядеть внизу неожиданных собеседников.
– Ага! Грузило не отросло… – задиристо крикнула женщина, но её спутник промолчал. Он не был настроен пострадать от руки Логинова за века изгнания древнего народа. Инцидент был исчерпан.
– Ну вот, видишь? Это сейчас так. А когда вспыхнет ваша дуга, когда исламский мир взорвётся и «немцы» побегут укреплять Россию-матушку – что тогда здесь настанет, представляешь? Вот таких казачков будут укреплять. Знаешь, сколько их сразу выползет! Бу-ме-ранг. А вместе с ним – сумерки человечества. Никто и ничему не учится. Новый век, новая жизнь… Пусть будет Германия.
Балашов сник, более не находя аргументов в этом споре. Он знал, что сейчас не в силах объяснить Логинову свое чувство, нет, свою веру, нет, пожалуй, свою интуицию, обещающую надежду, что как раз в новом, вернее, именно сейчас по-новому формирующемся мире, в который мостиком служит Миронов, может найтись предназначение для той аптечной России, от подобия с которой он пока не может избавиться. Подобия, которым она еще держится в отсутствии побед, после исхода Логиновых!
Владимир, напротив, готов был обосновать свои решения и шаги.
– Да, я размышлял об этом. С Картье, мир его памяти, не один час в спорах провели. У них система. Хитрая у них система, тонкая, с защитой от казачков. Власть отделена от народа. Вроде демократия, а пойди доберись до неё, до родимой! Тяжёлая, инертная, с налёту не сдвинешь. Жди себе пару лет до следующих выборов. А потом еще и ещё. Да они боятся своих бритоголовых пуще турок и курдов. И они знают, как их в узде держать. Да, будут правые править. Да, тоска. Но не погромы. А что до бытовухи, до соседей, до взглядов исподлобья – так мне плевать. Мы вот с Утой в доме будем зимовать, она у меня богатая станет. А на остальное плевать. Не моё, чужое. И хорошо. Одиночество – оно сродни голоданию. При грамотном применении очистит отравленную душу. Всё.
Логинов помолчал и добавил, не слыша от Балашова отклика.
– И ты мне завидуешь, Игорь. Скажи честно. Честно скажи. Может быть, мы в последний раз говорим по душам.
– А ты её все-таки… любишь? – прошептал одними губами Игорь.
– Я говорил тебе, я жену свою… Любовь – это когда кажется, что жить без человека ни за что не сможешь. А ведь можешь! Ведь живёшь. Как она от меня уплыла, я понял, что иное чувство важнее.
– Какое?
– А полноты. Скупой полноты. Другие называют это верой, но мне это слово чуждо. Человек может без всего прожить, только не без самого себя. Человек должен свою границу чувствовать и наполнять её до конца. Здесь не вера, здесь знание себя и умение. Меня сейчас хватит на Уту. И только на неё. Понимаешь?
– Понимаю. Но не завидую. Честно. Я еще не исчерпал здесь смысла. Я не воин, но, знаешь, мне еще есть за что воевать, – сбивчиво зачастил Балашов. – Ты знаешь, я решил пока не издавать книгу. Пока не разберусь, отчего мне кажется, будто вчера и завтра через меня связаны. Ведь можно себя по-разному до границ наполнять. Я Маше предложение сделал. Сегодня решится. Сегодня всё решится.
Логинов покачал головой и вдруг подошёл к Балашову и обнял его за плечи:
– Держись. Она сейчас откажет тебе, но ты выдержи. Именно на выдержку она и захочет тебя выверить. Мужчина для серьезной женщины ведь двусторонний прибор – для связи с молодостью и с вечностью. Надо выверить сперва. Каждому свое, так что. Своя полнота.
– Мальчики, у вас что тут, мужской интим? – высунулась на балкон Маша. – Конец перекуру, стол накрыт. И вообще, Логинов, ты мне моего потенциального супруга не скуривай. Мне он здоровый желателен.
Игорь еще ждал от Логинова объяснения, что за полноту разглядел тот в балашовском далеке, но Владимир по-военному провернулся на каблуках и вышагнул с балкона.
В полночь сомкнули бокалы не без труда. Логинов с Балашовым оказались просто пьяны, да и девушки наклюкались будь здоров. Ута то похохатывала без видимой причины, то клевала носом. Может быть, «клюкать» от слова «глюк»?
– Дай нам Бог своё каждому. Хи-хи. Балашов, милый, поймай тер… террористов с твоим «чеченцем». Чтобы они нас с Володей не взорвали. А тебе, Логинов, хи-хи, никаких террористов. Будешь у Юнге работать, на радио. Хорошо? – Ута с надеждой поглядела на Володю.
– Бога нет! – сказал он и запил шампанское водкой. – И чтобы не было войны. Прозит!
– А, с ним всё ясно. Будет жить. Ты мне пожелай самое доброе, подруга, а я тебе, – предложила Маша, – что ты мне можешь в новом тысячелетии пожелать?
Ута задумалась, подперев обеими ладонями голову. Ей ничего не приходило на ум, она поняла, что не знает, что же нужно Маше. Дурацкая это манера русская, говорить тосты. Пили бы себе молча…
– Да, подруга. Я и сама без понятия, что мне пожелать можно. Ре-а-лис-тично. А тебе? Ты знаешь, я бы увидеть хотела тебя лет через пять. Счастливой. С Логиновым. А, может быть, уже будет беби? А?
Ута укоризненно взглянула на Логинова, на Машу, но та у неё начала двоиться. Беби. Пожелала, тоже мне. Да ведь она ещё жить не начала. Работать.
– Спасибо. И тебе тогда того же. Много маленьких Балашовых. Чтобы каждый Новый год классики удваивались. Был один, хи-хи, стало два… А там уже четыре. И чтобы все ловили. Террористов. И еще: езжайте домой. Там классиков наделаете. Будет хоть толк от кого-то здесь. Хи-хи.
Тут Игорь счел возможным напомнить Маше о ее обещании.
Но Маша наотрез отказалась сообщать решение.
– Что ж, поднялись! – сказала она, но ушла не сразу, а до того обошла ещё раз логиновское логово, ощупала игрушки на ёлке.