– А хорошо ведь было, – будто пожаловалась на прощание.
– Хорошо. Если бы не Картье, – вдруг протрезвел Володя. – Ты возьми на прощание Дюймовочку. Или турка. Тебе кто больше по душе?
– Спасибо тебе, Логинов. Я сама Дюймовочка. А турок мне ни к чему. На что мне турок?
– Ну, не хочешь турка – езжай.
В такси Маша посмотрела на Балашова и вдруг рассмеялась:
– Балашов, а как ты догадался, что я тебе откажу?
– Логинов так сказал, – признался Игорь.
– Дурачок ты. Не верь ему. Просто рано еще. Может быть, я долго зрею. А так – я верю в тебя, Балашов. Правду говорю! У меня выхода иного нет, потому как детей я хочу только в счастье, которое без пошлости! Понял теперь, наконец?
– А меня?
– А тебя пока хочу и так…
У Игоря сердце подпрыгнуло так, что, ему показалось, больше уже не вернуться ему на место.
– Когда? – глупо переспросил он, так что таксист не сдержался, хмыкнул.
– Немедленно. И только не говори мне о ЗАГСах, о свадьбах. О любви. Не говори, ладно?
Он молча кивнул.
Отлет Моисея
Ута улетала 6 января, вперёд Логинова. В Германии к концу подходило время рождественских каникул и отпусков, и она торопилась взяться за дело у Роберта Беара, пообщаться с Юнге на предмет трудоустройства Логинова и, главное, срочно выслать тому приглашение. В том, что Володя не передумает вдруг, без неё, она не сомневалась – не такой человек.
В Шереметьево она отправлялась с Машиной квартиры, на машине вместе с Логиновым и с Машей.
Балашов едва не пропустил условленный час – уже давно надо было мчаться в аэропорт, а он все не мог решить, что подарить Уте на память – томик Мандельштама на немецком или бабушкино зеркальце в золоченой оправе. Остановив выбор на зеркальце, он выскочил из дома, поймал частника.
– До Шереметьево. Две сотни. Три? Ну, только очень быстро…
– А торопитесь куда? – поинтересовался водила. – Встречаете?
– Провожаю.
– Навсегда?
– А вы как узнали?
– Лицо у вас… опущенное.
Балашов пригляделся к шофёру. Он показался знакомым.
– Навсегда. Немку провожаю. В Германию.
– Что, не показалось здесь?
Игорь только вздохнул. Водила не стал любопытствовать, но уже в Шереметьево-2 спросил:
– А как ваш герой? В Австралии?
– Какой герой?
– Ну, тот, который нашего времени. Или нового нашли?
Игорь вспомнил. Но отвечать не хотелось, как будто обращались к кому-то другому, чужому. К прежнему, уже пройденному Балашову. Парень усмехнулся:
– Видно, нашли. Иначе бы тоже. Насовсем. Да вы не удивляйтесь, у меня парные часто.
– Да, да, конечно. А проигравшего солдата я нашёл. Может стать героем.
– Нет, не может. Я сам понял. Только стоять на парах здесь долго нельзя. Уж простите, в другой раз договорим. Меры безопасности, так-то.
И уже когда Игорь вылез из машины, шофёр снова приоткрыл дверь и крикнул вдогонку:
– А книга-то как называется? Позабыл.
– Кабул – Берлин! Кабул – Берлин… Только не будет её… – закричал Игорь, но последнего тот уже не услышал и дал газ. Времени думать о совпадении и о законах судьбы не было, самолёт отлетал ровно через два часа.
В аэропорту Балашов среди провожающих Уту неожиданно обнаружил Миронова. Тот приехал сказать немке последнее прости, привёз коллекционную «Массандру» и редкую водку «Каратека», розданную на юбилей ветеранам «Зенита» по экземпляру в руки. Игоря он потянул за рукав и шепнул на ухо: «Немка нам нужная. Очень нужная. Ненадолго прощаемся. С вашим кино скоро и вы туда к ней, по делам. И не сомневайся. Я Настю на немецкий отправляю. Будем ей порядочного бюргера искать».
Миронов, к удивлению Балашова, уже знал об отъезде Логинова, но, судя по всему, отнёсся к этому не с патриотической, а с обычной своей практической простотой.
Ута волновалась, в Шереметьево царил хаос, очередь угрожающих размеров не двигалась.
«А вы что хотите? Русское Рождество», – лениво объяснил сотрудник авиакомпании и удалился от единственной работающей стойки регистрации.
– Зря торопился, – сказала Балашову Ута и поцеловала ласково в щёку, – блокада у вас ещё не закончилась.
– Блокада не у нас, блокада в Питере. А у нас всё ещё похороны Сталина, – поправил Логинов и отстранил от нее Игоря, – так на самолёт опоздаешь.
– А как же все они? – немка обвела взглядом очередь.
– И они опоздают, – радостно подсказал Миронов. Ему нравилось, когда уезжали, приезжали, передвигались. Такой и должна быть жизнь: динамичной и насыщенной. А еще не окончательно предсказуемой.
Логинов с высоты своего роста оглядел зал. Взгляд остановился на старике, то ли азиате, то ли еврее, одиноко проросшем в стороне от толпы и растерянно взирающем на неё. Владимир взял на плечо один из Утиных баулов и направился к этому человеку.
– Не в Дюссельдорф летите, уважаемый? – обратился он к Моисею-Пустыннику. Тот отказался от провожатых, пока не получивших виз, и теперь сожалел, что с ним нет Мухаммеда-Профессора, более умело ориентирующегося в неожиданных русских очередях.
– Если летим, уважаемый.
– Давайте пробьемся вместе? Вон с той девушкой, – предложил Логинов.
– Почему я? – поинтересовался Моисей, не двинувшись с места.
– В вас достоинство. Люди чувствуют достоинство. Вам помогу и ей.
Володя поднял маленький саквояж старика и раздвинул толпу – мол, пропустите пожилого больного беженца с сопровождающей из Красного Креста. Моисей двинулся за ним. Народ вспенился, но утих. Беженец выглядел человеком достойным и не наглел, да и вид Логинова отбивал охоту устраивать скандал.
Вскоре Ута уже махала рукой и слала воздушные поцелуи в следующей очереди у паспортного контроля, а там и вовсе исчезла.
– Ну что, Логинов, по домам? – спросила Маша. Ей грустно стало от прощания.
Логинов не услышал вопроса. Он был погружен в свои мысли.
– Так, молодёжь, не унывать! Приглашаю. Узким кругом специалистов. Раф к четырём подъедет. Обещал знатный коньяк. Есть о чём. Личная жизнь закончилась, но история продолжается! В этом наша творческая свобода, граждане интеллигенты! – подхватил Миронов, и Балашова обожгло, как вмиг огонь охватывает пропитанную бензином тряпку, уже знакомое, тревожное и радостное, чувство приобщенности. Конечно! Вот почему он не отдаст Коровину книгу – просто всё ещё впереди. Просто книга не готова, поскольку в ней есть прошлое, но оно маловато, в нем отсутствует будущее. Угадывание будущего. Точнее, того единого, что пока еще связывает судьбу его страны, его аптечной, сопливой, пораженной недугом родины, а значит, и его писательскую судьбу, с чем-то большим, значительным, не пошлым, имеющим постоянный смысл! И никуда, никуда ему пока не деться от Миронова. Ни ему, ни Логинову, ни «всему прогрессивному человечеству».
А только ехать к Миронову Логинов категорически отказался. Прощаясь с Балашовым, он отозвал товарища в сторону и испортил настроение вопросом, знает ли классик о втором отличии интеллигента от аристократа. Тот ожидал шутки, а Логинов, жестко и, как показалось Балашову, даже зло сжав пальцами его плечо, сказал на ухо: интеллигентность теряют зараз и навсегда, как девственность. А там – сам смотри.
Балашова вновь охватило желание ударить Логинова в лицо, но вдруг он увидел на его месте Галю, уже не любимую, кажется, но тем более проницательную в заботе о нем, о том, что она считает в нем самым лучшим. «Что ж, Логинов, мир тебе, беги в пустыню германскую. У меня иной путь. Да, через Миронова, но хоть не в твою пустыню».
Как только Логинов удалился, Миронов крепко взял Машу под локоть, отвел в сторону и сказал на ухо:
– Этот еще станет «нашим». У него убеждения, и он умен. А убеждения умного время склонно менять на противоположное. Дай ему только на Западе поселиться. Твой крепче, поверь старому людоведу. Твой не убеждением движим. Как и мы с тобой. Так что ты мудрая женщина, правильный выбор сделала!
Он хотел добавить еще что-то приятное, но Маша резко дернула руку.
– Я знаю, мой крепче. Но не как мы с вами. Логинов мужчина, как вы, только с убеждениями. А моим не мотивы движут.
– Что, по-твоему? – спросил Миронов, сделав вид, что не расслышал обидного в Машиных словах.
– Призвание, я надеюсь. Или предназначение. Соединить народное с не пошлым. Интеллигентное с вашим, огнеупорным. Лично значимое со значимым исторически. Себя с миром. Так что это Вы правильный выбор сделали.
После этих слов Андреич выпустил ее локоток и, не прощаясь, исчез в толпе.
В самолёте Ута сидела рядом со стариком, но тот всю дорогу дремал, даже не притронувшись к обеденной пайке. Он проснулся лишь перед посадкой, во сне ощутив снижение высоты.
– Вы навсегда? – успела спросить его Ута.
– Кто это знает? – странно ответил Пустынник. – Иудей Моисей думал, сорока лет хватит, чтобы стать его народу свободным. А не хватит и сорока веков.
– Вы верующий? Еврей? – решилась на новый вопрос Ута. От старика веяло холодной, мраморной, не русской печалью.
– Я не верю. Я знаю. Верующий может извериться – знающий не боится нового знания. Ни смерти, ни жизни.
Немке стало жутковато от слов соседа.
– А почему в Германию?
Пустынник задумался.
– Говорили, здесь свободы много. Хочу поглядеть на их свободу.
После посадки Ута предложила старику помощь, снабдила своим телефоном и просила звонить, если что. Она приедет, поможет, переведёт. Моисей взял карточку, но немке показалось, что она видит и слышит его в последний раз. И её охватила грусть, куда большая, чем от прощания с Москвой, с друзьями. Или это накопилось только, а теперь прорвалось?
Журналистка Ута Гайст отправилась из аэропорта в Кёльн, а Моисей-Пустынник, первым из диверсионной группы Чёрного Саата ступивший на немецкую землю, поехал в город Уна, искать лагерь для переселенцев, где ему предстояло провести пару недель до оформления нужных документов. Моисей-Пустынник ехал в поезде, рассматривал в окно новую страну, яркую, зелёную, чистую после занесённой мокрым снегом Москвы. «Вот здесь, значит, рождаются машины, которые грызут землю», – шептал он и радовался, как подтверждается его давняя мысль о том, что война зарождается в самом мягком лоне вот такого мира, и что этот мягкий мир ещё не привит от войны. Что ж, он привьёт его от войны. Надолго. Нет. Надолго – мало. Надо – навсегда.