ч, Ник не сомневался.
Когда-то, в годы Маккарти, папашу Хатчисона пытались даже судить за пристрастие к коммунистам, однако до суда он не дожил – сердце оказалось пламенным, но слабым. Зато сын упрямца обладал крепкой сердечной мышцей, доказательством чему была та история в Праге. Когда во время конференции внимательные «товарищи» сняли Ника Карпентера с ядреной чешской девочки-переводчицы, они вежливо дали ему понять, что для сохранения спокойствия в его научной и семейной жизни в их свободной, но уж слишком морально-устойчивой пуританской стране от Карпентера потребуется самая что ни на есть мелочь (кстати, никак не входящая в противоречие с его убеждениями): если появится – ну, мало ли что в жизни бывает, – если появится информация, о которой он, как борец за мир и прогресс, сочтет нужным сообщить «товарищам», пусть не стесняется обращаться к своему старому другу Хатчу.
Конечно, Карпентер не желал семейных неприятностей, но на любое предложение о вербовке (бог мой, слово-то какое гадкое!) он, несомненно, мужественно ответил бы отказом. Однако никакой вербовки в подходце пражских «товарищей» и в помине не было, а было тонкое понимание факта, что левые настроения в профессорской среде весьма распространены и что некоторым лихим ученым головам самим порой хочется, ох как хочется донести до Страны Советов свои обиды и мысли. Чтобы там не думали, будто они здесь, в Америке, все «такие». Тем более что никаких шпионских страстей и нет. Все легко и просто – через приятеля Хатча.
Ник Карпентер с тех пор нередко думал о том, что такое предательство и где лежат его истинные границы. Эти границы в воспоминаниях немолодого уже ученого мужа все чаще обретали женские округлые, едва скрытые утренними сумерками формы.
Время подумать о сути такого благоприятного явления человеческой природы, как предательство, было и у Грега Юзовицки – ровно три минуты. После того как сотрудник ЦРУ получил от своего подчиненного сообщение, что профессор Карпентер уже связался с Хатчисоном и договорился о встрече, Юзовицки позволил себе на три минуты «выпасть из текучки», как говорил его шеф. Он присел на стул, хотел было закурить, но потом отложил сигарету и лишь несколько раз, вхолостую, щелкнул зажигалкой в форме орла. Поглядел на пыхающее из хищного клюва пламя. Все шло по плану. Советы вот-вот получат очередное сообщение о готовящейся операции в Иране. Получат по нескольким независимым каналам, на разных уровнях. Или стратах – черт бы побрал этого хитрого Оксмана с его стратами, классами да кластерами.
Воспоминание об Оксмане портило Грегу настроение, не давало насладиться маленькой победой над ненавистной, вечно сомневающейся, насмехающейся, поглядывающей свысока, с прищуром, предательски болтливой левой этой профессурой. Окопались, гуманитарии. Хм-ть.
Юзовицки сжал орла в большом кулаке. С Карпентером ему все было понятно, он и сам не раз пользовался в своей работе такими вот Карпентерами, раскидывал сети, в которые попадались эти мыслители, при чем попадались так, что думы их после этого сами собой начинали течь в наиболее безопасном для их тела русле. И никакого насилия над личностью. Другими словами, мысль вторична, но первично отнюдь не тело, в этом заблуждаются примитивные марксисты, первична некая основа, остов. Одни называют этот остов моралью, другие – видно, такие же пройдохи, как Карпентер, – странным словом «архетип», но он, Грег Юзовицки, так пока и не решил, как определить осязаемую им фактуру. И не определению должен в конечном итоге доверять он, а ощущению – не на кафедре ведь. Пока. Тьфу! Что ж, теперь и слова «пока» не говорить?!
Ощущение подсказывало Грегу Юзовицки, что если с Карпентером, у которого просто прогнил остов, все было просто, то с гнусавым Чаком Оксманом дело обстоит куда сложнее. Карпентер – мелочь, а вот Оксман – настоящий враг. Настоящий, латентный и неуязвимый предатель. Двадцать лет он нам дает. Негусто. Нет, не от Карпентеров исходит опасность для Америки. И не от Советов, не от арабов, не от латинов – вирусы стимулируют иммунную систему, в этом он, пожалуй, готов был согласиться с учеными, – опасность исходит от таких вот жонглеров словами, для которых их ум, их «Я» и были остовом, основой, землей, страной, родиной.
Три минуты растворились в прохладном воздухе. Грег опустил в карман орла, но перед тем как забыть обо всей «профессорской лирике» и набрать номер Паркера, он еще подумал, что порой, как ни жутко в этом признаться, ему понятнее и даже ближе кажутся «официальные» враги, противники, замышляющие свои угрозы на другой, темной стороне земного шара, нежели чем некоторые граждане собственной многоликой страны.
И еще раз в тот долгий день довелось Юзовицки вспомнить о предательстве. Поздним пасмурным вечером из Москвы пришло сообщение, что русские готовят спецоперацию в Кабуле – их секретное подразделение то ли уже прибыло, то ли вот-вот должно прибыть в Афганистан. Грег ожидал этого известия, потому оно вызвало удовлетворение, но не удивление. Однако его кольнуло странное соображение: источник в Москве тоже предавал свою родину. Предавал, можно сказать, по убеждениям, движимый мыслью о том, что лишь свободная страна Америка сможет оградить мир от расползающейся по карте багряной империи зла. Эта симметрия напомнила об Оксмане. Грегу показалось, что он заглянул в замочную скважину двери другого, более тонкого мира, а там – одна пустота и пахнет покойником. На мгновение им овладело чувство дурноты, или, по-другому, дурное предчувствие. Однако на случай подобных предательских выходок своего «чердака» был у господина Юзовицки проверенный психиатр – добрый и крепкий господин по имени Джин.
1979 год. Кабул
Три кошмара
Спать хотелось крепко, а вместо сна вышла какая-то потная ерунда. Времени на сон оставалось немного, но Куркову успели присниться целых три кошмара. В первом его жена требовала купить ей черные чулки, и он, уступив, чтобы только она от него отстала, обливаясь потом, копошился в куче цеплючих колготок, скользких трусиков и всякого прочего женского белья, сваленного в большую корзину, под насмешливыми взглядами продавщиц. Мужской кошмар. Но самое кошмарное в этом первом кошмаре было то, что в одной из наглых девок-продавщиц Курков узнал Иркину скоро созревшую племянницу, к которой он, грешным делом, не раз исподтишка пристраивал свой совсем не родственнический глаз.
Племянница шаловливо перемигивалась с напарницей и нашептывала той, будто ищет «дядя» трусики вовсе не для «тетки», а для любовницы, проживающей нынче в городе Калинине. «Откуда она, стерва, знает про Надежду?!» – мучался, ворочался во сне Алексеич. Кстати, чулки он так, кажется, и не нашел, с головой зарывшись в пахнущем дешевым сладковатым парфюмом тряпье, и перетек в следующее сновидение.
Он стоял с Шарифом и с Барсовым в темном подвале, нет, пожалуй, не в подвале, а в сыром погребе. Каждый держал в руках по большому тупоносому молотку. «Ну, заколачивай», – громко сказал Барсов и подошел к лежащему на земле простому гробу. Гроб был уже накрыт крышкой. Куркову стало неловко за поднятый Барсом шум, и он оглянулся на Рафа. Тот покачал головой и сделал шаг вперед. «Алексей, иди и ты. У тебя удар могучий», – Барсов махнул Куркову рукой, поднял молот и долбанул что было силы по гулкому гробу. Курков тоже замахнулся, стукнул по дощатой крышке, но вышло неловко и хило, руки не слушались, будто ватные. «Что, ослаб совсем? Смотри, как у Шарифа выходит», – пожурил Барсов и стукнул снова. «А кто там?» – спросил Курков. Ему мучительно хотелось заглянуть под крышку. Барсов странно усмехнулся, будто знал и о том, в ящике, и об Алексеиче что-то эдакое, интимное. Куркову показалось, что похожую усмешку он видел совсем недавно. «Кто, кто! Мы и лежим. Ты сегодня прямо как маленький, Алексей Алексеич».
То, что в гробу лежат они сами, Куркова нисколько не удивило. Напротив, такая ясность даже успокоила его. Огорчало другое – теснота. Как они втроем там умещаются? «А мы там ссохшиеся, как сухофрукты. Сухофрукты видели?» – прочитал его мысли Шарифулин и со всей своей коряжистой силой влудил кувалдой по ящику, от чего тот вздрогнул и подскочил, как живой. «Но-но, полегче, разбудишь», – недовольно проворчал Барсов. «Сами же просили, – обиделся Шариф и обернулся к Куркову. – Вот начальство, сами не знают, чего хотят. Я же говорил, все уместились. Теперь только сверху пришпаклевать покрепче…»
Курков вгляделся в крышку гроба, ставшую матовой, полупрозрачной, и под ней, в ящике, увидел лицо, узнать которое не было возможности, но ему показалось, что он угадал в этом лице собственную жену, тоже ехидно, меленько ухмыляющуюся над ним. Алексея взяла досада, что ребята разыграли, «купили» его. Бросив инструмент, он побежал к выходу, стукнулся головой, а выхода не было, сверху на него надвигалась глухая деревянная крыша, снаружи доносились раскаты огромного молота. Алексеич коротко выпал из сна, охнул и провалился в следующий.
Он шел в цепочке вторым по узкой горной тропе. Было сумеречно и сыро, хотелось остановиться, присесть, завернувшись в сухое и теплое. Но сзади в спину дышал тот же Раф Шарифулин, а впереди двигалась вверх знакомая грузная фигура. Шли молча, но вдруг в тишине выкрикнула короткое и резкое слово птица. После этого слова густой воздух прорезало, вспороло с треском, словно серую мешковину, и тот, кто шел первым, упал лицом в землю и разбился на части, будто был это не человек, а хрупкий стеклянный манекен. Курков наклонился и постарался собрать осколки, желая понять, кто же шел перед ним, но осколки были слишком мелки и никак не складывались в лицо. Он обернулся к Рафу за помощью, однако сзади уже никого не было. Курков побежал по тропе в обратном направлении, но упал и повредил ногу. Он пополз с трудом, грудь сдавила одышка. Тут Курков и очнулся от сна окончательно.
Лоб был влажен, похоже, поднималась температура, и в желудке не было привычного покоя. Необходимо было срочно поправлять здоровье, искать водку, рис, отваривать курагу, глотать спасительный активированный уголь, к чему опытный майор немедленно и приступил, не обращая внимания на ворчание досыпающих свою пайку товарищей. Но за всеми этими медицинскими заботами ему нет-нет да вспоминалась загадочная улыбка Барсова и осколки знакомого лица.