Брэд Пит был озабочен и раздражен. У него пропала его любимая ложка. И виноват был не кто иной, как заваривший все это Грег Юзовицки из Лэнгли.
Когда к господину Питу стала поступать массивная информация о том, что у русских не только военная разведка проявляет в Кабуле повышенную активность, но туда уже прибывают специальные части, он погрузился в глубокую думу. Судя по всему, эти сигналы совпадали с теми, что получали в Лэнгли по другим каналам – их обычные «проверьте» да «уточните» в ответ на его сообщения на сей раз не следовали. И Питу было чему удивляться. Во-первых, удивляться следовало самому себе: в его годы нечего было радоваться очередной надвигающейся заварушке в опасной близости от собственного зада. Во-вторых, просматривалась во всей этой истории какая-то досадная, пахнущая туфтой примитивность: Советы всерьез зашевелились только сейчас, а американские газеты уже с августа, после восстания в Герате, только и писали о вторжении русских как о неизбежности. И американские газеты, и французские, и, конечно, английские. Даже осторожные немцы те тоже включились.
Все всё знали, все всё понимали, только один резидент Пит да сами русские еще не разобрались в этом. Тараки мог держаться в Кабуле и в крупных городах целую вечность, плюя на всех горных партизан, извести которых в Афганистане не удавалось никогда и никому, так же как никому не удалось бы выкурить коммунистов – не зря же умные русские дважды отказали «поэту» в большой армии. Вот и в Герате он справился.
Но это Питу отсюда видно, а на большой земле, как водится, темные очки опять в моде. Скорее всего, снова пущена «большая утка». Как это делается в мире послевоенной свободной прессы, резидент понимал отлично. Журналист нынешний, по сути, человек небогатый, ему, чтобы кушать, простите, писать и писать требуется, и писать сенсацию. Кто-то рискует первый, кидает в мир догадку посмелее, ту самую утку, и понеслось, как ком с горы. Другие уже, хочешь – не хочешь, только о том и вынуждены говорить, хоть за, хоть против, неважно. Чтобы не выпасть, как говорится, из обоймы.
Через неделю такой писака задерганный уже не знает, где тут, в лавине, мимо него несущейся, выдумка, а где факт, – и вот здесь-то утка оживает, начинает существовать собственной жизнью. Брэд Пит, когда-то работавший под журналистской крышей в Египте, мог дать голову на отсечение, что за месяц умелой работы с коллегами он запросто создал бы миф о планах Кремля по перевороту в Тель-Авиве. Миф, в который поверили бы не только в Израиле и в Штатах, но даже в самой Москве! Потому как утка, утратив связь со своим начальным источником и как следует разжирев, имеет свойство обратной силы – даже те, кто точно знают, что почем, даже ее создатели задаются порой вопросом: «А может быть, все так и есть? Ведь со всех сторон подтверждается!» И ведь главное что: что все это происходит безо всякого насилия над свободной прессой, упаси боже!
Поэтому задача хорошего разведчика – разобрать, где за рядами газетных строк скрывается точно запущенная умелыми руками общественная механика. Кончилась экзотика мужественных одиночек с холодными взглядами и узкими губами, не крадут больше бумаги из секретных сейфов, потому как и красть-то не надо, все за тебя журналюги ушлые делают. Им теперь все доступно. Потому как свобода. Только научись их читать. Правильно читать. И вот для правильного этого чтения работают специальные центры, институты, фирмы, где толковые ребята на умных железных машинах все сравнивают, вычитывают да высчитывают. Но у него, Брэда Пита, здесь института нет. Ему бы сейчас с русскими посоветоваться – что там их компьютеры думают про все это?
Питу совсем не нравилось, что о планах Вашингтона он сейчас знал, пожалуй, не больше, чем о намерениях русских. А хотелось бы знать. Пока он мог лишь догадываться, что его шефы, пожалуй, вовсе не против, если Советы и впрямь влезут в силок по уши. Потому как на самом деле шефы его не верят, что коммунисты здесь сами собой провалятся. Они хорошо изучили твои сообщения, господин Пит! И со Вьетнама они поумнели. Русские потеряют Афганистан тогда, когда влезут сюда со своей интернациональной помощью. Так считает он, так теперь, видимо, думают и в Лэнгли. Не сейчас, не сразу, но обязательно потеряют. Это как в муравейник добровольно забраться. А с вопросами и возражениями – к британцам. К британцам, господа. Они эту историю хорошо прошли.
Да, умны стали парни в Лэнгли. Умны. Но не мудры. Они сейчас считают себя стратегами. Они уже победили Советы. Это венец их стратегии. А вот что дальше будет – на это их мозгов не хватает. Надо бы этих умников всех до одного отправить на семинар профессора Оксмана. Старого его университетского приятеля Чака Оксмана. Вот с кем бы сейчас повстречаться Питу. Выпить виски, помолчать, посмотреть этому чудаку в глаза. Хорошее выражение – мудрость чудака. Тот самый Оксман на лекциях говаривал: мудрость – это умение не желать прожитого раз счастья. И всегда добавлял, что мудрость историка – это не впадать в соблазн преувеличения исторических аналогий, потому что история человечества коротка и пока не знает ни одной победы, а лишь одни поражения.
Когда Пита отзовут отсюда и отправят на пенсию, он тоже будет читать лекции и в меру сил сеять зерна мудрости, видно, лишь и доступной чудакам. Чудакам, хоть немножко разбирающимся в специфическом, путанном в мелочах и петельках, но в чем-то основном, в главном очень устойчивом, могучем и злопамятном восточном мире. Который пусть лучше «держат» англичане, евреи или даже русские, чем никто. Потому что иначе в эти пески из черных вод Кабула выползет такое чудище, какое нынешним послевьетнамским умникам и в страшных снах не снилось.
Но больше всего господина Пита беспокоил вопрос о том, куда могла подеваться его детская еще, серебряная чайная ложка. Его талисман, переживший столько переездов, сколько не снилось иному коммивояжеру, вдруг словно растворился в прошлом, как сахар в чае. Людям, человекам Брэд Пит давно научился не доверять, и тем больше он полагался на надежность иных предметов. Даже не на надежность – на верность. Верность вещей, единственных свидетелей времени. «В любимых вещах есть свобода от людей», – выгравировал бы он на ложке, если бы только беглянка нашлась. Однако ложка пропала без следа, и исчезновение этого его домашнего животного перед надвигающейся бурей казалось Питу дурным знаком.
Восстание танкового полка
Танковый полк, что стоял на южной окраине Кабула, в относительной близости от дворца, взбунтовался вечером, но к Тадж-Беку двинулись только поутру, потеряв всю ночь на обсуждение плана восстания.
Часть старших офицеров предлагала ночью, тихо, выдвинуться мобильной группой по приличной дороге на Джелалабад, минуя высокие горные перевалы, и поднять стоящие там части против узурпатора, на защиту революции. Офицеры уверяли, что, обещай они дехканам смягчение репрессий, те сразу поддержат танкистов, так что и хворосту в костер подбрасывать не придется, сам вспыхнет. Да и хода всего сто километров. Ну, а в случае чего из Джелалабада и до паков рукой подать, бежать будет легче, чем из осиного гнезда аминовского, Кабула. А еще по дороге ГЭС Сураби, что всю столицу электрическими токами питает.
Другие офицеры качали головами – сторонники похода на Джелалабад были пуштунами из западных кланов, и в приграничье, конечно, чувствовали себя как дома. Им хоть в Пакистане раствориться, хоть в родных кишлаках. Командир полка был, напротив, убежден, что до Джелалабада они не дотянут. Командир был таджиком, с пуштунами ему было не по пути, а прямой резон ему был направляться в Кабул, в Генштаб, где пока окопались аминовские приспешники, но дядя комполка был одним из еще не севших лидеров крыла партии «Парчам», и жить ему, «интеллигенту», пробудь Хафизулла еще чуть-чуть у власти, оставалось недолго. Ну, а, как водится, кумы врагов народа – сами враги.
Нет, убеждал комполка, Джелалабад – иллюзия, с периферии Амина не свалить. Надо было решительным рывком двинуться двумя крыльями в город, ко дворцу и взять диктатора там тепленьким. А уж потом разбираться, что дальше делать и что кому обещать. Как в семнадцатом ленинисты в России. На то и родственники-политики имеются. Комполка слыл человеком образованным и даже начитанным, он знал про революционных матросов и про залп крейсера «Аврора».
Спорили долго, пока наконец несговорчивых пуштунов не разоружили да не решили запереть на губе. Ну, а поскольку по дороге в темную те, чуя недоброе, собрались сделать ноги, то на губу их не столько посадили, сколько положили, рядком, нашпиговав предварительно свинцом.
С рассветом полк двинулся на Кабул. Запустить удалось лишь половину боевой техники – за ночь часть экипажей растворилась в темноте, хотя ворота, охраняемые усиленным караулом, никто не отпирал. Ворчливые плосколобые танки Т-55 подняли утреннюю пыль, взлетевшую вверх от любопытства – что же случится с председателем Амином? – но, прежде чем сердитые машины доползли горной дорогой до дворца, начальник Генштаба, выпускник Одесского общевойскового военного училища генерал Якуб, получив сообщение разведки, решительно поднял в воздух боевые вертолеты из штабного резерва, а вслед им на подавление мятежа отправилась сухопутная бронебойная техника.
Восстание было потушено умело, быстро и жестоко, и ни командир мятежного полка, чьи останки так и не стали извлекать из обгоревшего танка, ни начальник штаба Якуб не знали, что этим утром еще один камешек, скользнув из-под их ног, покатился с горы. Не первый, не последний, но со все большей неотвратимостью влекущий своим трагическим подчинением закону гравитации могучий оползень.
В Москве срочно созванная межведомственная комиссия, пожалуй, впервые проявила единодушие, хотя и тут без мелких взаимных уколов не обошлось.
– Что же вы проглядели! – укорял Крюков коллегу из военной разведки, чей подчиненный как раз стоял у карты и показывал острой указкой путь танковой колонны на Кабул.