– Путь один, но дорог много, и дорогу каждый выбирает сам. Можно привести к водопою стадо баранов, но нельзя затолкать в рай и одного человека, сколько ни пинай его в зад. Победи раба внутри себя и затем иди в бой. И не иди в бой с рабами. Те, кто поднимутся за тобой, по своей воле поднимутся, – те настоящие воины будут. По своей воле! Не по воле султана Земли или султана Небес. Не те, которые с блестящими от безумия глазами. С ними пройдешь до конца пути. Они и победят в этой войне: я и ты. Конец пути тебе в одиночку… – Пир въелся глазами в лицо племянника, но оно застыло густой непроницаемой массой.
Аль-Хуссейни поднялся:
– Встань теперь.
Встал и тельник. По сравнению со стариком, высушенным временем и солнцем, он казался колоссом.
– Сними халат, – повелел учитель и сам скинул прикрывавшую тело одежду.
– Выходи на середину. Вали меня. Вали что есть сил. Не жалей меня. А повалишь – души, ломай. Только одно тебе запрещаю – не жалей, не поддавайся, богатырь.
В глазах племянника вспыхнул небыстрый, но глубокий зеленый огонь. Он не спеша шагнул вперед и обхватил мощной рукой, что крюком, шею соперника. Стоило рвануть эту шею к себе и надавить – ярге пришлось бы выбирать нового предводителя. «Что ж, учитель, ты сам этого хотел». Но в момент рывка шея Пира вдруг ушла вниз, ладонь сперва провалилась в пустоту, потом ее закрутила несильная, но быстрая волна, а руку, от запястья к локтю, пронзила острая боль, от которой молодой борец сел на колено. И тут же, без усилия, легко нажав свободной рукой на основание носа, старик опрокинул соперника на землю.
– Ну, Карим, вставай, попытай еще счастья. Ты же силач, богатырь, как вся советская рать! – усмехнулся аль-Хуссейни и отпустил заломленную кисть.
«Ладно, дядя, теперь держись. Второй раз не поймаешь». Карим вскочил и рванулся вперед, стараясь обхватить Пира за пояс. Правая рука страшно болела и не слушалась, однако левой он захватил старика, который и не старался уйти от атаки. Но, когда Каримово тело всей надвинувшейся массой уже было сокрушило дядю, тот развернулся на месте на четверть круга и продернул вперед, еще дальше, руку противника, словно помогая его атаке. Племянник хотел остановиться, изменить угол движения, но инерция уже властвовала над ним, заставляла раздвигать пустоту. И эта же физика живых масс обернулась против него, всей его собственной мощью налегла на шею, когда старик выставил перед ним пахнущую душистым розовым маслом ладонь и уперся ее костистым ребром ему в кадык. Ноги Карима еще влекли его вперед, но голова отстала, наткнувшись на препятствие, и он грохнулся на спину со всего роста, едва успев прижать к груди подбородок. В глазах богатыря засверкали ночные звезды.
– Вставай, вставай. Одолей одного упрямого старца. Трава сменяет траву, птица сменяет птицу, и человек не вечен. Кто же встанет на мое место, если господин Назари решит, что почтенный Пир аль-Хуссейни совсем выжил из ума?!
Карим коротко и неслышно набрал в живот воздуха и, не вставая, метнулся в ноги притеснителю. Ему удалось захватить левой только ступню учителя, но уж ее-то он, помогая плечом и головой, умело подвернул внутрь – один шаг вперед, и старик упал. Карим не стал дальше трудиться над заломом, опасаясь каких-нибудь новых фокусов, – постарался налечь сверху, всем весом, и локтем пережать горло обидчика. «Теперь не уйти тебе, старик», – стучала в висках тяжелая, как сладкое вино, кровь.
Пир вдавил большой палец под ключицу тельнику, но тот не заметил боли, лишь злее надсадил локтем.
Аль-Хуссейни издал сдавленный крик, силясь вывернуть кадык из-под пресса. И Карим на миг ослабил нажим. Нет, он не испугался довести прием до конца – другой испуг шевельнулся в нем ночной кошкой и смутил смертоносную руку. Но этого мига хватило, чтобы Пир ввернул Кариму палец во впадинку под ухом, другой ладонью придержав вздернувшийся от ломкой боли затылок. Племянник взмахнул руками, как птица побитыми крыльями. Аль-Хуссейни развернул послушную уже голову и взял ее в стальной зажим, предплечьем и плечом сдавив артерию. Карим потерял сознание еще до того, как ощутил отсутствие кислорода.
– Не дыши глубоко, племянник, тебе жить долго, воля Аллаха. На всю жизнь враз не надышишься, не напьешься. И ума не наберешься.
Когда племянник пришел в себя и мутным взглядом уставился на старика, тот сел против него на коврик, поджал под себя пятки. Он ощутил себя по-настоящему дряхлым, отжившим свой цвет человеком.
– Ну, послушай еще одну притчу. Теперь ты готов слушать. Мудрые люди наши соседи, индусы. Вел как-то старый мастер лучшего своего ученика в Китай – померяться силами с лучшим шатуном Южного Китая. Шли они через горы, узкой-узкой тропой. Впереди учитель, за ним ученик. Проходили над пропастью. Посмотрел ученик с высоты, глянул на сгорбленную летами спину учителя, на мелкую его походку и подумал: «Нет уже от старого прока. Вот толкну его сейчас сзади и буду лучшим мастером в Индии». Пока думал эту думу, вышли уже на ровное место. Учитель обернулся и говорит: «Что ж ты не толкнул меня там, на тропе? Нет, рано тебе еще мастером называться». Вот тебе, Карим, еще один урок нашей с тобой борьбы: не надо нам массы, чтобы бить врага. Будем ждать его там, где нам удобно, а потом бить по самому больному, в пах, в дых, в шею, пока не побежит он, воя от боли, как гиена. Потому что нет у него моей веры.
Старик оказался прав. Не прошло и трех недель, как в его лагерь в Вазиристане доставили провиант, завезли теплую одежду и, главное дело, обувку, которой до того и на мужчин-то едва хватало. А прибывший еще через неделю господин Назари уже не говорил о едином кулаке и едином национальном фронте. Его разговор с аль-Хуссейни в присутствии Карима и его младшего брата Достангира «проходил в деловой и дружественной, по-восточному дружественной обстановке» и касался двух вопросов: как далеко отряд Пира намерен проникать в глубь Афганистана и сколько оружия он получит в первой же партии. Гостя на сей раз не встречали, а провожали парадом.
После отъезда посланника Пир думал. Затем призвал младшего из племянников, Достангира, и наставлял его. Он направлял его к Назари, к его воинам. В знак союзничества. Отпустив, приблизил старшего, Карима, и долго говорил с ним. После разговора старший племянник тоже долго, тяжело размышлял, ворочал мысли, словно каменные глыбы. Сутки, двое. Никто не торопил его. Наконец он призвал к себе троих самых верных и опытных воинов и принялся не спеша наставлять их, как охранять старика во время его, Карима, долгого, возможно, очень долгого отсутствия. И лишь когда ему нечего стало им рассказать и они, озабоченные и усталые, покинули в ночи его палатку, племянник Пира аль-Хуссейни, вождя племени вазаритов, принялся собираться в дорогу. Путь ему предстоял неблизкий и опасный, до самого Кабула.
1979 год. Прага, Москва
Ручной товарищ Кармаль
Генерал КГБ Калинников любил общаться с Бабраком. Тот умел устраиваться с уютом, тонко, с едва ощутимым, как в настоящем вине, благородным ароматом роскоши. В каждой мелочи, в каждом жесте угадывалось неуловимое приятное сибаритство. Даже в том, как он подносил к губам рюмку той же самой «Посольской» водки. А какой чудесный рассказчик!
Легко все получалось с Бабраком у Калинникова. Да и у комитета в целом – тоже получалось легко. Сперва тревожно было, когда халькист Амин отправил парчамиста Кармаля в почетную ссылку, послом в Прагу, подальше от своего двора, а на деле – к лучшему вышло. Амин и сам, небось, не ведал, какой неудачный намек сделал этой Прагой. Не зря говорят о таких: не ведают, что творят…
Калинников был в удивительном, покатом-перекатом городе много раз. Каждый приезд он не уставал радоваться, что есть у них, на востоке Европы, такая вот красота. Что там Париж или Лондон! Здесь же все теплом дышит, здесь женщины другие – это не женщины, это пирожные с кремом. А пирожные? Это ведь не пирожные, это грезы коммуниста! Сладкие пражские грезы он всегда старался привезти внучке, хоть и знал, что дочь будет недовольно хмыкать, говорить про жару в самолете и про диатез. Избаловал. Генеральская дочка…
Кармаль, конечно, знал про слабость гостя из Москвы, тем более что тот ее и не скрывал – у умного человека должны быть явные слабости, иначе он неминуемо будет вызывать подозрение и, что еще хуже, раздражение окружающих. Знал Бабрак и то, что после вывоза министров из Кабула советские друзья вот-вот сделают решительный шаг и раздавят его врага. Амина Бабрак опасался и ненавидел. За то, что тот отнял у него достойное место на самой верхушке элиты. За его силу. За любовь к нему армейских майоров и полковников, таких же, как он сам, таких же, как и Бабрак, пуштунов. За готовность без всяких сомнений уничтожать любые препятствия на пути, готовность, граничащую с революционным фанатизмом, но – в этом Бабрак был убежден – на самом деле служащую лишь маской, скрывающей властолюбие диктатора.
– Если его не остановить, он зальет кровью всю Азию, а река Кабул станет багряной, как цвет вашего флага, – говорил посол и запивал эти жесткие слова карлсбадским шнапсом, отлично служащим перевариванию обильной пищи.
Обычно умеренный в еде, Калинников утомился от долгого обеда и тоже отпил «бехеровки» – не привычной желтоватой, сладкой и слабой духом, а красной, крепкой, приятно обволакивающей язык вкусом корицы. Такой он еще не пробовал. Вот и правда, век живи, век учись.
– Товарищ Амин снова просил нас о поддержке. О военной поддержке. Сейчас наши, – Калинников указал пальцем в потолок, – могут и добро дать. Бандиты опять обстреляли автобус с нашими строителями прямо под Кабулом, у Сураби. А как на севере наглеют, я уж и не говорю. Наша агентура получила сведения – американцы чуть ли не оружие готовы поставлять в Афганистан! Да вы, конечно, сами знаете…
Бабрак уже несколько дней ждал этого разговора. После того как исламская революция сокрушила шаха в Иране, а затем воинственные студенты, так называемые студенты, захватили посольство США, он с нетерпением ожидал появления кремлевского гонца. Скорее всего, именно Калинникова.