– Ну, живы?! Отзовись! – крикнул из кабины Курков.
– Пока живы, – силясь перекричать рев мотора, ответил Шариф, но голоса его не хватило.
– По кому стреляли? По нам стреляли? – спросил Кошкин, когда они добрались до виллы.
– По кому ж! Вон, гляди, решето какое. Только высоко взяли. – Алексеич с любопытством разглядывал насквозь простреленный кузов.
– Партизаны. Пугнуть хотели. Долбали-то сблизи, – заметил Кошкин. – У меня аж ухо заложило. Босота хренова!
– Партизаны? Во сне тебе уже видятся эти партизаны! Патруль то был. Наша дружественная народная армия.
– А какого хрена они по нам лупят? Видно же, что русские!
– А какого хрена ты тут делаешь? Они и чуют что-то, не слепые. Настроение, видно, пошло такое. Днем они патруль, а после семи сами, может, партизанят маленько… И повод есть – комендантский час, все шито-крыто.
– Алексей Алексеич, а чего вы, как черт в ступе, за нами примчались? Что за спешка?
Курков посмотрел на Васю так, словно хотел сказать: «Протри глаза, малый», – но вместо того коротко и жестко вымолвил одними губами:
– Приказ.
Кошкин кивнул и подобрался. В этом слове была если не ясность, то определенность, и оттого оно успокаивало. Мысль дорасспросить Рафа о его совести не оставляла его еще две долгих недели, вот только повода для этого больше не представилось. Вернувшись от Мамедова, Барсов собрал личный состав, отобрал девять человек во главе с Медведевым и отправил их на машине в Баграм. С вещами. Предупреждение Куркова об обстреле и о комендантском часе он оставил без внимания. «Скоро везде тут будут палить. И до семи и после», – только и сказал. В группу командированных попал и Вася.
2000 год. Москва
Игра в цивилизацию
На сем Балашов завершил первую часть нового романа. С опусом этим он совсем забылся во времени – даже не заметил, как месяцы пролетели. Он бы еще писал и писал, но жизнь начала поторапливать. Нет, Витя Коровин как раз творца не дергал, поскольку бумага и краска в маленьком свободолюбивом государстве под названием Россия вдруг подорожали так, что у издателя возникли производственные сложности и ему стало не до Игоря в трудные миллениумные времена. Что касается сценария, то он, говоря по совести, тоже не особенно заботил Балашова – Маша с неожиданной охотой взяла на себя эту его головную боль.
Да, Машенька оказалась умницей, настоящим подарком щедрой балашовской судьбы. Она, будто птичка, присевшая у него на плече, существовала рядом, но вовсе не обременяла писателя. Получив ключи от Игоревой квартиры, она приезжала к нему раза три-четыре в неделю, что-то варила на кухне, вчитывалась, щурясь, в его рукописные каракули, улетала на работу, возвращалась, целовала Игоря и сама писала что-то быстрой-быстрой рукой, устроившись на диване и пряча крохотные ножки под клетчатый плед.
Лишь с приближением ночи она становилась настойчивой и, если Балашов не соответствовал, даже язвительной. Он старался. Изредка, по утрам, оставаясь один, Игорь задумывался о том, что уже боится, как бы она вот так, вдруг, не выпорхнула в форточку насовсем. Да, старался. И просыпался все позже и позже, когда холодной становилась не только постель, но и чайник на кухне, и Машенька исчезала из его обиталища по своим делам.
Как она при этом успевала сколачивать сценарий, для Балашова оставалось загадкой, но, судя по отзывам заходящего иногда Логинова, заказчиков ход работы устраивал.
– Правильно ты этот сюжет с беженцами описал. Молодец, общее верно ухватил. Только акцент не на том. Но это понятно, ты ж не специалист, ты писатель. Вот тебе пленочка с интервью, я его у генерала Горалова еще про Афган брал для моих немцев. О тактике выдавливания беженцев. Послушай и вставку сделай – очень красиво получится. Это я тебе говорю, – поощрял Балашова Логинов.
Он отодвигался на табуретке в самый центр кухни, вытягивал свои длинные, аж до самого коридора, ходули в модных штиблетах, выпивал в охотку рюмку-другую джина или водочки и уходил – долго не засиживался, дабы творцу не мешать.
– Пиши, пиши. Вот как расчет получим – наговоримся. Ута говорит, опять агенты оттуда звонили-торопили. А раз торопили, на звонки тратились, значит, довольны. Капитализм!
После таких визитов Игорь досадовал на себя: что там выходит из его романа, ему самому пока было не ясно, а вот за чужой сценарий уже славят… Несколько раз Балашов пытался отказаться от своей роли свадебного генерала и предлагал Маше самой выйти на передний план, но та лишь смеялась:
– Ты просто не замечаешь, а я ведь только твои мысли записываю. И учти, Балашов, ты у нас человек политически независимый и нейтральный. Не журналюга какой-нибудь дешевый. Так что пиши нетленку и не дергайся по пустякам.
Однажды Балашов все же решил прочитать этот свой удачный сценарий, но Маша сказала, что как раз отдала текст в печать. Балашов махнул рукой. Собственно не жизнь, а малина, рай на земле. И не было никаких причин ее менять, но…
Кончилось лето, пошел шуршать по Москве первый желтый лист, и на душе кошкой заскребла своя осень. Чаще стала стучать в висок мысль: не позвонить ли Гале, не навестить ли ее, не напомнить ли ей и самому себе о том Балашове, живом и грустном, которого она знала в былые осени. Он бы и позвонил, но оказалось… Оказалось, что отрешиться от Маши даже на время, даже на самое короткое время стало больно до невозможности. Вроде и самостоятельная его маленькая девушка, отдельная от него, но вот эти ножки под пледом… Оставалось другое: бросить работу, отложить, сжечь, уехать. Хоть на неделю, но как-нибудь круто вывернуть из осенней московской его колеи. Точно, уехать с Логиновым в его Ингушетию, с каким-то швейцарцем, в беженские лагеря…
Гаспар Картье лишь в конце августа раскачал правление фонда по вопросу о новой инспекции. Его начал пробивать сухой неприятный кашель, врачи советовали ехать в горы, но вовсе не на Кавказ, а совсем в другую сторону, на легочный курорт, не то может приключиться со здоровьем большая неприятность. Давали лекарства. Однако швейцарец и слышать не хотел о курорте – надо было ловить момент и отправляться в лагеря.
С июня Картье получал на свои запросы один и тот же ответ: «Скоро, господин Картье, скоро. Мы занимаемся вашим вопросом. Денег пока нет, но вот-вот будут. Только дайте финансовой проверке закончиться. Видите – не только мы проверяем, но и нас». И тут неожиданно на руку Гаспару сыграла история с «Хейлор Трастом» – лишь только разгорелся в прессе скандал вокруг англичан, сам господин Хартманн позвонил швейцарцу и принялся уговаривать поскорее собираться в дорогу. Укорял даже за медлительность, будто это Картье и тормозил инспекцию. «Спохватились, голубчики, – злорадствовал швейцарец, обращаясь к своему единственному настоящему другу, огромному попугаю. – Такое оно, начальство. Во всем мире одинаковое – год может не замечать, что ты есть на свете, а как припрет, твои же мысли тебе и преподаст в лучшем виде, будто это оно так все время думало, да только ты подкачал». Попугай в ответ громко и противно вопил, потому как чувствовал, что хозяин скоро вновь покинет уютную квартиру и его опять отнесут к отвратительной старой соседке.
Картье немедля приступил к сборам, призвал Марию Феретти, вызвонил Логинова, посоветовался с Кунцем, тем единственным нормальным человеком из правления, кто, кажется, с самого начала интересовался идеей инспекции, поддерживал ее. Теперь, наверное, и помощь его большого человека в Ингушетии могла пригодиться.
Картье прилетел в Москву вместе с Марией и уже через два-три дня намеревался отправиться в Назрань. Командировочных по нынешним экономным временам выделили не густо, так что особенно рассиживаться было некогда, а за свои деньги швейцарец работать не желал. Не от жадности, а порядка ради. Потому как, чтобы дело делалось, не энтузиазм одиночек нужен, а система и порядок, так вот. Теперь дело было за Логиновым, которому вновь надо было через своих чудесных знакомцев раздобыть аккредитацию и всякие прочие бумажки, необходимые для поездки по «дикому Кавказу».
Владимир встретил эмиссаров в Шереметьево, поцеловал в горячую щеку Марию, схватил саквояжи, отвез гостей в «Академическую», много шутил, но итальянка уловила произошедшую в нем перемену. Она искала его взгляда, а Логинов отводил глаза. Картье все эти не касающиеся дела нюансы, казалось, не волновали, он говорил, говорил о предстоящих трудах по поиску двух лагерей, не охваченных прошлой инспекцией, и никак не останавливался, будто опасался, что его молчание немедленно заполнится этими самыми «нюансами», которые и проглотят все дело.
– Володя, вы изменились. Отчего? – спросила Мария уже в гостинице, улучив момент.
– Старею, – ответил Логинов.
Он чувствовал себя неловко. Еще какие-то два месяца назад он так ждал этого момента, а теперь гиря повисла на сердце. Будто он вышел виноватым перед Марией, обманул ее. Глупость. Глупость заключалась в том, что она и сейчас нравилась ему. И немка нравилась. Ну и что? Все эта дурацкая, мнимая порядочность…
– Зато вы цветете, Мари. Вам не в Ингушетию ездить, а в Канн! В Ниццу!
Но Мария лишь махнула рукой – мол, бросьте вы, Володя, устала я, какая тут Ницца, да вы не сильтесь, я же вижу все. Логинову стало тяжело в обществе потухшей, потушенной им самим итальянки, он охотно оставил бы ее отдыхать, но Гаспар настоял на совместном ужине – стоило еще что-то обсудить, да и когда им доведется еще посидеть по-человечески за вечерней трапезой.
Единственное, что смог изобрести Логинов себе во спасение, – это пригласить на ужин коллег-журналистов. «Пусть узнают побольше о беженцах, им полезно», – сказал он Картье, представляя себе, как будет наблюдать за Марией и Утой со стороны. Нет, не для того, чтобы сравнить, упаси боже от такой пошлости. Чтоб нырнуть в сторону, разобраться. Такому приему учил мудрый мастер Коваль: если противник слишком трудный, призови ему на помощь другого – авось, помешают друг другу. Только в сторону надо нырять решительно, меж противниками не оставаться…