Вытащить из гнезда Балашова оказалось куда легче, чем ожидал Логинов. У Маши были на вечер другие планы, но швейцарцем она заинтересовалась, даже забралась в Интернет и нашла там «Хьюман Сенчури» со всеми потрохами. Маша пробежалась по клавиатуре, пошелестела бумажками и вдруг, словно совершив над собой колдовство, возникла перед Балашовым праздничная, очаровательная, точеная. Статуэтка, даже руками касаться страшно.
– Ну ты что, мой увалень, еще не побрился? Мохнатый, как шмель. Так и полетишь?
Балашов, как назло, засунул куда-то бритву. Поискал-поискал и уже было махнул рукой, но Маша проявила настойчивость и нашла станочек – он притаился на книжной полке, на старом приземистом словаре Павленкова. Пока писатель избавлялся от щетины, Маша с любопытством изучала раритет, наугад раскрыв его на букве «с».
«Сафо или Сапфо, – объяснял Павленков, – греческая поэтесса VII в. до Р.Х. По преданию бросилась с левкадской скалы в море от безнадежной любви к Фаону».
– Печально.
«Сахалин – остров у сев. – вост. берегов Азии, в Охотском море… Климат крайне суровый, теплее на юге… Принадлежит России до 50 град. с.ш. Остальная часть С. уступлена русскими японцам по Потсдамскому договору 1905 г.»
– А зря.
«Свобода – в общественном смысле – составляет одно из необходимых условий развития человечества».
– Балашов, что такое свобода?
– Что? Не слышу!
– Свобода – это, по-твоему, что?
– Возможность выбирать, – донеслось из ванной.
– Балашов, а свобода – это хорошо? Тебе вот свобода необходима для развития?
– Слушай, ты такие вопросы задаешь! Я чуть не порезался. Конечно, необходима. А тебе?
– Мне? Я потом скажу, что мне необходимо… А со мной, Балашов, тебе тоже свобода нужна? Тоже большей свободы хочется? Типа выбора?
– Нет, не хочется, – слукавил Игорь, – а тебе?
– Воду выключи, а то не слышно ничего. Я женщина, Балашов, я в свободу выбора не верю. А тебе, как писателю, как большому мальчику, пора знать, что у девочек свобода другая. Может, свобода – это как раз чтобы выбора не было. Понимаешь? И брейся скорей. Ута нас не дождется.
Ута на ужин поехала, хотя в душе ее возникло некое беспокойство. О Гаспаре и итальянке Логинов рассказывал и раньше, и Уте не понравились его глаза, когда он говорил о Феретти. «Доверчивая. Страшно даже такое создание в прифронтовую зону тащить». – «Ну и нечего ее тащить. Меня таскай». Что же, получается, она еще и ревнивая? Собственница? Оказывается, ей нужен Логинов? Ута была недовольна собой и от того еще больше тускнела.
– Ты из-за чего хмуришься, «майне фройндин»? Из-за героя твоего или из-за того, что из-за него переживаешь? Если из-за героя, то поезжай, погляди на фифу гуманитарную. Ну, а если из-за себя, то сама решай, подруга. А может, ты влюбилась на старости лет? – провела телефонный аутотренинг Маша.
Ута подумала и решила ехать. Чего ей, в самом деле! В России живем!
Общий разговор поначалу не склеивался, поскольку Картье сразу же взял в оборот Машу, да и Логинов, вскоре позабыв про стратегическое намерение понаблюдать за Марией и Утой, конечно же, увлекся жаркой политической схваткой, развернувшейся между швейцарцем и Машей, и оставил иностранных девушек на Балашова. Однако тот с ролью «говоруна» не справился. Английского он практически не знал, итальянка по-немецки не говорила, а Ута неотрывно, в упор, разглядывала Марию и вовсе не спешила ему на помощь с переводом. Предприняв робкую и неудачную попытку навести мостики, Балашов замкнулся и углубился в меню.
– Вы первый раз в Москве? – наконец поинтересовалась Ута.
– Второй. А вы?
– Третий.
– Язык хорошо знаете! Я тоже хочу поучить. Хотя очень трудный. Очень трудный язык. Как немецкий.
– Да что вы, Мария. Чтобы заговорить, года хватит. Писать труднее. Но зачем вам писать?
– Год. Если бы у меня был год… Времени совсем нет, ничего не успеваем. Видите, с этой войной на Кавказе… Вы там тоже были?
– Собираюсь. Наше начальство заложников боится.
– Я сама боюсь. Честно. А начальство – начальство везде одинаковое. Бюрократия. Если бы не Гаспар и не умница Володя, они бы и сейчас думали, что с гуманитаркой все тип-топ. Но Гаспар добился, это только он может. Фанатик. Как победитовое сверло, через любую стену. – Мария рассмеялась, глянув на изрядно красного от напряженного спора Картье, не слышащего ее.
– А Володя тут при чем? Он разве занимается гуманитаркой?
– О, Володя нам с Гаспаром все объяснил. Тут, в России, особый подход ко всему нужен, особый глаз. – Мария понизила голос. – Вот мои знакомые журналисты говорят, что Кавказ на Италию похож, мол, итальянцы – те же грузины, только на «фиатах». Шутят, но ведь беспорядок внешний, семейственность… – правда, есть сходство.
– И пассионарность? – употребила Ута недавно почерпнутое ей слово, но Мария не поняла, решив, что немка перепутала Италию с Испанией.
– Кажется, много сходства, а без Володи не понять ничего, на деле все другое. Лица какие-то опрокинутые. Словно алюминиевые миски. Нет, мы теперь без Володи никуда. Гаспар на него очень рассчитывает в этой поездке. Володя не проводник, он наш ангел-хранитель.
«Ангел-хранитель? – Ута обернулась к Логинову, и тот поежился затылком. – Значит, умница? Что же ты мне, умница, не сказал, что в поездку с этой дурочкой собираешься? Алюминиевые миски…»
– Ута, вы с Марией что будете пить? Спроси у нее, а то я как немой, – сказал Балашов.
– Пиво, – отрезала Ута. Сейчас в особенности она ощущала острое раздражение по отношению к растерянным мужчинам.
«Что ты на меня-то сердишься? Ты на приятеля своего серчай», – расстроился вконец Игорь.
– Вы надолго в поездку? А то мы как раз с господином Логиновым по делам в командировку едем. Тоже на Кавказ.
– Да? Он мне… он нам не говорил ничего… – На лицо итальянки, и без того смуглое, упала дополнительная тень.
Странное дело, но в Уте это лицо с глубоко посаженными, чуть раскосыми, но лишенными бойкого шельмовства глазами вызывало чувство симпатии, и чем больше она ловила себя на этой симпатии, тем больше злилась и на Марию, и на себя, и на Логинова, загнавшего ее в дурацкую патовую ситуацию.
– А при чем тут Косово? – тем временем отбивался от Маши Картье. – При чем тут Косово? Поймите же вы, в Европе нет военного лобби. Европе не нужна война. Мы не Россия, у нас мир, спокойная жизнь, зачем нам это?
– Вот и я спрашиваю, зачем вам это? – Маша упиралась в пол острым каблучком. – Не из идеализма же и не из идиотизма? Из идеализма, равно как из идиотизма, никогда ничего не получалось.
– Вот! Тут вы правы. У нас решения принимают прагматики. Верно. А идеалисты их озвучивают. Ну, дураков я опускаю, такие всегда найдутся. Да, так прагматикам не нужны беженцы из Косово, а идеалистам – убийцы в форме сербского ополчения. Нас в Европе пугает уже одно слово «геноцид». Вы поймите это – наши прагматики богаты. Они достаточно богаты, чтобы заплатить деньги за чистую совесть. И чтобы найти идеалистов. Таких как Мария. Или как я. Чтобы озвучивали. Наши идеалисты, в отличие от ваших, не философы. Мы делаем.
– А если ваши прагматики решат, что после Белграда надо Москву побомбить? Чтобы геноцид чеченцев прекратить? Или наказать за голодомор на Украине? Как к этому идеалисты отнесутся? Мария, к примеру? Или Лондон – за ирландцев? Или Турцию – за курдов? Я уж не говорю про то, что международной комиссией признано – до ваших бомбежек не было никакого геноцида, и концлагерей не было, и потоков беженцев не было. Но да ладно, это вас, идеалистов, за нос прагматики провели, а я о другом: кто же решать должен, кого бомбить, а кого миловать? Тот, кто сильнее?
– Тот, кто цивилизованней. И поверьте – пока это единственный путь.
– А почему вы решили, что вы цивилизованней? Вот ведь в чем вопрос!
– Не мы, не мы. Мы – такие же. Может быть, мы даже еще более дикие. Не мы, но система. Ценности, которые признаны в целом. Мы, каждый в отдельности, – одно, а система наша – на идее выстроена. Мы все играем в цивилизацию, но мы хоть играем в цивилизацию!
– Гаспар, вы не отвечаете на мой вопрос. Вы в каком случае стали бы бомбить Москву? Если бы к вам тысячи чеченцев побежали? Или вам надо, чтобы телевидение преподнесло это в таком виде? Или России нужно как следует ослабнуть, чтобы вам, как над Сербией, легкая воздушная променада представилась бы? Пока рано, а как ослабеем, то и давай нас тут глушить, вот меня да Логинова. Плевать, что он тоже за демократию. За ваши ценности.
Логинов едва понимал проходящий по-немецки разговор. Ему еще не доводилось видеть швейцарца таким возбужденным. Видно, все же и бедняга Гаспар был неравнодушен к женщинам. Очень хотелось сказать о политике. Сказать свое, как обычно, крамольное и резкое: вот что было бы хорошо – чтобы Россия сама, под своим собственным весом, развалилась на куски да уезды, как, бывает, разваливается мягкий еще, вынутый из духовки пирог. И уезды сами навели бы у себя порядок. Кто-то захотел бы жить по старинке, по-азиатски, а кто-то – нормально, по-человечески. Запад помог бы, поучил. И бомбить не надо. Очень хотелось сказать, и Логинов обязательно донес бы свою мысль и до Балашова, и до Уты, и даже до Марии, но почему-то Гаспару говорить этого он не стал.
А Картье посмотрел на Логинова и вдруг замолчал. Что, в самом деле, такое? Он-то никого не бомбил. И не собирался бомбить. А спросили бы его, послал бы подальше англичан да американцев с их казарменными манерами. И потом, он, в конце концов, швейцарец, нейтральный швейцарец! Он-то чем провинился? Вечно эти русские ищут подвоха там, где его нет, и не видят грабель, что лежат у них самих под носом. Грабель, которые, кстати, сами же и бросили по растяпству.
Картье захотелось сказать Маше, что он не немец, но стыдно было уже отступать. Возникло неловкое затишье, и Логинов, дабы заполнить его, стал по-русски рассказывать Маше о Картье. Как он в былые годы работал в Афгане, в Пакистане, как видел самого Ахмадшаха. Заслуженный человек. Мог бы карьеру сделать, если бы хотел.