– Если бы не был занудой, как дятел, – шепнул он Маше на ушко не столько с насмешкой, сколько, напротив, с уважением.
– Вы Масуда знали? – вспорхнула Маша совершенно новым, неведомым Балашову звонким голосом.
– Ты прямо как пионерка перед ветераном, который видел дедушку Ленина, – не удержался Игорь.
Логинов рассмеялся, но Маше параллель не понравилась, и она перечеркнула ее косым, острым, как отточенный грифель, взглядом.
– Ахмадшаха? Знал. А вы меня своей ФСБ не сдадите? Как это у вас называлось? Враги народа?
– Господин Картье, у нас двадцать первый век. Ахмадшах для нас теперь – ценнейший союзник, и ФСБ должна беречь его друзей, как зеницу ока, – успокоила гостя Маша.
– Да кто же вас разберет! Сегодня воюете, завтра лучшие друзья, а послезавтра снова драться будете. С вашими союзниками надо быть осторожными, – назидательно ответил Картье.
– Ну, а вы? – принялась раскручивать новый виток «гонки вооружений» неугомонная девица. – Мы уже в другой стране живем, с нас взятки гладки. А вы-то? Поддерживали афганцев против нас, науськивали, тренировали, вооружали, а теперь те же самые воины нас же о помощи просят. И вы за нашу спину еще спрячетесь!
Картье посмотрел на Машу долгим смурным взглядом. Он устал, насупился. «Ну и пускай. Пускай они все здесь так думают. Тебя, твоего дела это никак не касается. Даже лучше, что они такие, поскольку были бы они другими, и Гаспар Картье был бы им не нужен. И тогда, от ненужности чувства какого-то долга, сидящего в тебе корабельным гвоздем, и от отсутствия противовесного, необходимого для полноты и покоя души чувства нежной любви, ты еще не дай бог отправишься воевать. Потому что с гвоздем в душе тебе не жить их нормальной жизнью. Нет, не для них ты здесь, а для себя. И не надо никакой лирики, надо найти те два лагеря беженцев, и затем, когда все выяснится, отправиться отдыхать. Куда-нибудь в Норвегию, к серой свинцовой воде, к камышам, дюнам и безмолвным рыбам». Неожиданно Картье поймал себя на желании взять туда с собой, к рыбам, эту сопливую девчушку Машу. Но ведь не поедет. Одиночество. Одиночество – не отсутствие возможности вовне, а знание ее бесполезности внутри…
– Ну что ты на него набросилась? – тихонечко укорял Машу Игорь. – Человек нам же приехал помогать…
– Ничего, ему, Гаспар-ру полезно. А то привык девицам лекции читать. И было бы ради дела, хм-хм, а то ведь только так, для назидания, – встал на Машину сторону Логинов. Он много пил водки, и тоже, как и Картье, непривычно раскраснелся. Даже высокий лоб под пеплом волос стал каким-то комиссарским, угрожающе пунцовым. – А девицам личная заинтересованность требуется, хм-хм, правда, Гаспар-р?
Ута, вроде бы и не слушавшая их разговоры, раздраженно подернула плечами. Зябко стало. «Ну вот, дожила, в русскую барышню превращаюсь, – подумала она и, пожалуй, впервые за время своей московской жизни с грустью вспомнила о доме. О Германии. – Тоска по родине? Этого еще сейчас не хватало!»
Посидели, скромно поели. Попили. Пришла пора расходиться. Балашов, заинтригованный, конечно, Ахмадшахом, дулся на Машу и пытался снова разговорить понравившегося ему швейцарца, но тот только и знал, что повторять: «Ja, ja», – и напоминал Логинову, что им непременно надо еще обсудить нечто очень важное.
– Завтра, завтра обсудим, – отмахивался Володя, видя, какими отчаянными глазами смотрит на него Ута и как поблекла, увяла, словно цветок без света, Мария.
– Разводи ты своих девушек. А то без обеих останешься, – шепнул Логинову Балашов.
– А как? Как? Не могу же я обеих провожать. Марии вообще с занудой в одну гостиницу.
– Ну, ты сам реши, кому с кем.
– Да не знаю я. Выручай.
– Я так понимаю, что все устали, – решился Игорь. – Мы новых гостей столицы проводим, по дороге и поговорим еще, а ты, Володя, Уту отвези. Чтобы в ночной Москве не заплутала.
– А потом я к вам в отель. Там, Гаспар, и обсудим все наши вопросы.
По пути в отель, а потом и в холле «Академической» у Маши чудесным образом прорезался английский, и она говорила с Марией о чем-то своем, Балашову совсем непонятном, пока Картье делился с Игорем своими воспоминаниями о Масуде. Как Масуд заботился о раненых, строя госпитали в пещерах, как создавал пенсионные фонды для семей ветеранов, как делил меж воинами скудную пищу во время осады русскими его Панджшера. Балашову казалось, что он дремлет и в его уши затекают отцовские сказы о былинном герое далеких времен. «В тридевятом царстве… жил был Панджшерский Лев». Понимать резкий швейцарский диалект было нелегко, Балашов пропускал и додумывал упущенное сам.
– Да вы спите совсем! – с неожиданной теплотой в голосе заметил Картье. – Езжайте, езжайте с женой, не ждите Владимира.
– Что вы, мне так интересно. Это очень важно нам, – убеждал в ответ Игорь, смущенный тем, что, похоже, и впрямь стал клевать носом.
– Вот мы из поездки нашей вернемся и увидимся. А сейчас отправляйтесь. И Марии поспать следует, сил набраться. Куда, в самом деле, пропал Владимир? Не в пробке же ночью он стоит? – Картье подозрительно поглядел на Машу.
Марии смертельно хотелось спать, хотелось даже больше, чем дождаться Логинова и узнать, верно ли то неприятное, что говорила ей недобрая немка, или все-таки Володя не подведет ее и успеет свозить сперва их, а потом уже настырную журналистку. По словам Маши, выходило, что журналисты пока еще не сидят на чемоданах. Да, с Машей хорошо бы еще пообщаться. Она так много знала о беженцах, об ингушах, о женщинах и мужчинах. Надо только отоспаться. И тогда, собравшись с силами, она уговорит Гаспара завтра же повидаться с ребятами. Только без этой Уты Гайст…
– Ну что, доконал швейцарца с Масудом? – смеялась над своим измученным кавалером Машенька по пути домой. – Я господину Гаспару за сегодняшнюю ночь счет представлю.
Балашов слушал, и сердце его сжималось от страха перед предстоящей ему ночью. «А не мотануть ли с Логиновым в Ингушетию, не сбежать ли хоть на неделю, хоть на день?» Но делиться с Машей этим своим настроением он остерегся.
Счет этим вечером ничего не ведающему швейцарцу собралась предъявлять и Ута. Но Картье был уже далеко, а Логинов – под рукой, тренированной хлесткой волейбольной рукой, которой она охотно дала бы ему затрещину и за дурацкую встречу, и за Марию, и за поездку, и за потерянное понапрасну в Москве время, и за обманутую ее душу, раскрытую этой гребаной России.
Владимиру стоило немалого труда убедить разгневавшуюся девушку, что ему тоже нужно на что-то жить, нужно иногда зарабатывать денежки, и лучше получать их за хорошее дело, чем копаться в каком-то дерьме. Так и сказал. А встреча – что встреча? Он-то думал, ей как журналистке такая встреча как раз и нужна. Кому же, как не ей? И поездка его с Картье – для всего их дела живой материал. Сперва он убеждал ее в машине, потом во дворе, затем – в Машиной квартире, и когда наконец Ута кое-как удовлетворилась его объяснениями и отпустила, скрепя сердце, к Гаспару, он опоздал на пересадку в метро. Надо было все же попросить у Уты денег на обратную дорогу. Неудобно, неудобно, а теперь пешком от Курской топать. Пальто подавать не надо, эмансипация, а денег – не попроси, не галантно. Чушь.
По пути Логинов думал о том, что немки оказались вовсе не такими, какими он себе их представлял, читая Томаса Манна, не такими, какие выплывали из книг Белля, не такими, как те, что растворялись вместе с кубиком сахара в бокале благородного кальвадоса выдержки господина Ремарка, – оказывается, и они тоже, как и русские девушки, склонны были надумывать, покидать реальность, строить замки на песке.
«Большой ты дядька, Володимир, а глупый. Если бы в Германии мужчины были, как у Белля, а женщины, как у Ремарка, то звалась бы она не Алеманией, а раем земным. Потому что здесь никогда не рождались бы дети», – просветила потом Логинова Маша, навестив вместе с Балашовым больного во время обрушившейся на того от непривычных мыслей инфлюэнцы. Логинов, возлежавший на диване с холодной примочкой на лбу, не возражал, слушая ее насмешливый, с хрипотцой, голос, но только никак не мог взять в толк, при чем тут дети. Ута, он, дети… Господи…
Но инфлюэнца была потом, а пока еще Логинов шел к Картье. Логинов шел к швейцарцу пешком, раздумывая не только о Ремарке, но и о том, есть ли у Картье русские деньги – топать потом через пол-Москвы было даже для него слишком уж лихо. Ночь прихватывала нелетним холодком, тут и дождь, как назло, полил, мелкий и пронзительный, а зонт Владимир оставил у Уты. Когда Логинов добрался до цели, бар в гостинице был уже закрыт и швейцарец уже в номере грел позднего гостя чаем во время долгой, до рассвета, беседы. Следующий день Логинов еще провел на ногах, усиленно массировал точки Цы на китайских меридианах и даже глотал вошедшую в моду эхинацею.
Он концентрировал энергию в центре «хара» и, возможно, поэтому без труда достал за полученные доллары у старого знакомца спецпропуска для поездки, нашел и билеты до Моздока, отзвонил об успехе швейцарцу, заехал домой вздремнуть на полчасика, однако на борьбу с вирусами «хары» не хватило, и подняться Логинов уже не смог.
Суставы выкручивало, ртутный столбик термометра грозно поднялся до сорока. Все усилия встать на ноги за следующие сутки, а потом еще за день, на который Картье решился отложить отъезд, ничего не дали, пришедший наконец доктор, удивившись существованию на своем участке никогда доселе не болевшего гражданина, покачал головой, сказал, что дело серьезное, и предложил отправиться в больницу. И еще заметил, почесав в затылке, что здоровые быстрее горят. На вопрос же о возможности командировки он расхохотался крепким здоровым смехом и сообщил, что давно уже не видел больного с подобным чувством юмора. С таким чувством юмора не в Ингушетию надо, а в Кащенко. Или уж сразу на Востряковское. Для экономии сил.
Несмотря на уговоры Марии, на ее слова о том, что помогать в данном случае надо не далеким беженцам, а находящемуся вот здесь, рядом, человеку Логинову, Картье не стал более откладывать инспекцию. Он позвонил по телефону, счастливо данному Кунцем, и отправился с расстроенной донельзя Марией в путь.