Будь этот въедливый человек своим или хотя бы русским – с ним можно было бы договориться. Но на нет, как говорится, и суда нет. Нет суда. Ютов решил убирать Картье. Грубо убирать, стрелять или взрывать инспектора, было делом неудобным – пойдут разборки, начнут докапываться, все-таки иностранец. И «гуманитарии» испугаются, прекратят посылки слать.
Ютов выбрал более тонкий способ. Выходило, что Картье зачем-то отправился на территорию Чечни, где был взят в заложники. Заложников берегут, о них долго договариваются, о похищениях иностранцев в нынешней сложной кавказской жизни высказываются разные версии – может, гелаевские, а может, федералы – чтоб не повадно всяким немцам соваться было. И, главное, с заложниками свыкаются. Наконец за них еще и доллары платят, тем паче, что неприятный швейцарец не один попался, с помощницей. Руслан Русланович любил помощниц, но в данном случае интерес к спутнице Картье у него возник исключительно «платонический». Дело превыше всего.
Да, слова у Руслана Руслановича с делом не расходились, за что любящим народом он был избран в депутаты. Так что вскоре должностной автомобиль с двумя иностранными гражданами и шофером подвергся дерзкому нападению неизвестных неподалеку от прощального пункта «Адлер-20», что на чечено-ингушской границе. Что понадобилось гражданам иностранных государств на границе с Чечней, пока было неясно. Но по просочившимся в прессу сведениям, сотрудники гуманитарного фонда «Хьюман Сенчури» собирались для переговоров в Назрань. Примерно такое сообщение и услышал в ночном эфире Логинов, слушая, как обычно по четвергам, политическую программу «Немецкой волны».
2000 год. Москва
Умная Маша
Первое, что ощутила Маша, услышав по телефону вместо Балашова, Уту, было то специфическое женское чувство с привкусом ревности или досады – повезло подружке. Потом Маша сама ужаснулась себе, но одновременно и обрадовалась. Значит, все-таки она женщина. Журналистское возбуждение от слова «заложники» все-таки возникло потом, вслед за этим. Но Маша поймала его в ладонь и засунула поглубже в нагрудный кармашек души.
– Как он? – только спросила она.
– Я приеду скоро, – вместо ответа сказала та.
«Ясно. Хочет один остаться», – про себя подумала Маша. Немка казалась растерянной.
– Приезжай. День у нас сегодня такой. Пусть только в машину тебя посадят. А то не хватает еще, чтобы тебя тоже похитили.
– Он же больной, – возразила Ута. Но вскоре все же приехала, только не одна, а с Володей.
Логинов действительно сперва желал одиночества, и вид Уты, хоть и расстроенной, но все равно крепкой, румяной, свободной, вызывал у него приливы стыда перед худенькой доверчивой Марией Феретти, которую он не смог сберечь. Нет, не постарался уберечь. Бросил. Он вспоминал, как объяснял ей в первую поездку – с кавказскими жителями надо быть осторожным и уважительным, но бояться их не надо, бояться надо голодных волков – контрактников, пьяных самовольщиков да омоновцев, ненавидящих все гражданское, мирное и тем более западное. Но услышав скупые слова сообщения, чувствовал Логинов, что попал Картье со спутницей на людей серьезных, не на дорожных грабителей. Может, и впрямь чеченцы? Верить не хотелось, и было совестно, будто это он, он во всем виноват.
Но когда Ута, видя тщетность своих усилий вывести Логинова из мрачного молчания и хождения по комнате, решила ехать, он понял, что не готов остаться один. Не Ута, нет, но кто-нибудь еще. Мелькнула, кольнула в сердце мысль, что, может быть, это старость впервые пробила крепким настойчивым клювом его толстую сосновую кору и теперь будет вот так помаленьку расширять для себя дупло. Где-то она там с самого рождения прячется внутри, что ли? Все слабинки выжидает? Когда Ута, прощаясь, спросила все же, не остаться ли ей, Логинов вдруг понял, с кем он хочет сейчас говорить – с Машей.
– Я с тобой поеду. Не могу сейчас дома!
Втроем просидели недолго. Немка, как ни боролась со сном, но все же не выдержала, купленная Логиновым водка окончательно свалила ее. А Маша оказалась крепка, сон ушел, так вот сидели и пили на кухне, и так вот, с кухни, она и ушла на работу, а Володя так и остался сидеть на табуретке, подперев голову крупными ладонями. Ему полегчало. Появилась программа действий, и чувство вины, отодвинувшись, ушло. Маша права, абсолютно права. Нет смысла думать о том, чего не можешь изменить. И надо менять то, на что повлиять в силах. «Мы в силах поменять», – так Маша сказала. Спасибо ей за это «мы». Человек. Приятное открытие – так раньше не замечал этого, казалось, умненькая пустышка. Хоть одно хорошее событие за ужасный день. Балашов как напророчил со своими фракталами. Так часто бывает, хорошего человека в беде только узнаешь.
За короткое, если соотнести с годами жизни, оставшимися за спиной, время этой ночи он передумал многое. Не столько передумал, сколько взглядом охватил, как в лес просветил фонариком. Всегда считал себя умным, знающим людей – где там! Как она это сказала? «Ты, Володя, желание жить без людей за знание людей принимаешь. Тебя, наверное, после твоего Афгана, с человеками надо было жить учить. Играть учить, капризничать. Фильмы военные совковые показывать о любви. Женскому тебя учить надо».
«Нет, – отвечал Логинов. – Жизнь-то вся эта ваша женская – не жизнь, а доля. Ее умом не то что понять, ее начать и кончить-то умом невозможно. Оплодотворить».
Как сказал такое, как увидел себя со стороны, и стало ему нехорошо по-похмельному – так вот вдруг въедет электричка под мост, и увидишь ты вместо неба, торфяного дымка и мелькающих телеграфных столбов лицо – а вроде и не лицо это вовсе, а призрак на тебя оттуда проглядывает. Нос, скулы, тенями глаза, пустые, а в них колкие блестки-лампочки электрички… Это не смерть. Это ты. Еще живой. И стекло прохладное…
Он еще спросил: «Не поздно еще? Учиться-то?» А она: «Не знаю поздно или не поздно. Давай проблемы решать. А там посмотришь сам».
Да верно, а то балашовщина какая-то в голове начинается. Стекло, дымки, лица… Фракталы, одно слово. Еще иное вспоминать будет. Слиться с природой, впитать лепесток лотоса. Кору пожевать. Распороть себе брюхо – это ль не истинное счастье? Выплыло из памяти насмешливое лицо мастера Коваля. Так, можно к нему обратиться, наверное, старые связи-то остались. Давно не звонил Ковалю, ох как давно. Может быть, совсем уже одряхлел мастер? Возраст тогда заметен, когда того встречаешь, с кем когда-то был близок, но годы не видел. Потому, наверное, говорят – с любимыми не расставайтесь. А то не дай бог потом как-нибудь повстречаешь.
Тьфу, балашовщина. Тьфу-тьфу. Как мудрый этот мышонок сформулировал: «Ты, Логинов, или навсегда теперь один будь, или только одной женщине отдайся. Иначе пропадешь. Потому что жить ты не обучен, а внутри у тебя, оказывается, мякоть». Жесткая. И умная. Сама не ведает, как она про него в самое сердце попала, в самую десятку.
Итак, Коваль. Выходит, и здесь Маша права – если чеченцы украли, то надо в ФСБ знакомых искать. Со знакомыми дело шибче пойдет, договорятся, система-то, говорят, отлаженная… Хуже, если ФСБ сама это дело закрутила, тогда осторожней двигаться надо. Но зачем? Зачем им это? Картье – не Бабицкий, и, более того, его инспекция только на руку федералам. Если вообще можно логически вычислить, что им и кому «им» там на руку.
Логинов дождался пробуждения Уты. Та сперва подивилась, оглядевшись кругом, потом вспомнила вчерашнее, быстро собралась в офис. Надо было звонить, много звонить.
– Увидимся вечером? – спросила она Володю, прощаясь с ним в метро и целуя в невыбритую щеку. Вышло непривычно.
– Созвонимся, – думая о своем, бросил он и поехал к Балашову. Балашов на его просьбу откликнулся сразу, обратился к своему «чеченцу» и теперь ждал Володю, чтобы вместе с ним отправиться на серьезный разговор.
Полковник Вася
Встречались не на дому – в последний момент, уже перед выездом к «чеченцу», тот сообщил по телефону, что его планы поменялись и пересечься им надо будет в «Джон Булл пабе» – туда к нему нужный очень человечек на минуту подскочит.
«Джон Булл» немало смутил Логинова. «Плохое начало», – сказал себе он вопреки привычке настраиваться заранее позитивно – но уж больно кусачим местечком слыл этот «Джон Булл», не по карману. И потом, почему надо сразу что-то менять? Тем не менее деться было некуда, телефон Коваля молчал, и других скорых выходов на срочно понадобившуюся ФСБ не было.
Миронов сидел на втором этаже бара в гордом одиночестве, если не считать скучающих поутру белесых официанток с откровенно сонными физиономиями. Балашов впервые видел его вне его обиталища, без дивана, двух экранов, диковинных кинжалов и перин. Здесь, в большом сумрачном зале, особенно рядом с Логиновым, он показался маленьким и не солидным. Он сидел лицом ко входу и попеременно кидал быстрый взгляд то в окно, то на лестницу. Трудно было угадать, слушает он то, что рассказывал ему Логинов, или нет.
– Помощь хороша от того, кто в ней нуждается, – только и сказал он, когда Владимир ввел его в курс дела.
– Помощь хороша тому, кто в ней нуждается. Это очевидно, – не сдержал раздражения Логинов.
– Кто из нас знает, кому на самом деле помощь нужна… Гуманитарная, оперативно-розыскная. Материальная. Вот тут разобраться надо. А потом уже к оперативно-розыскным процедурам переходить, – будто вовсе не обращая внимания на резкость тона, заметил Миронов и отвлекся снова: – О, вон он! Простите, человек мой идет, минуточку. Еще пива!
Он выскочил из-за столика, поручкался с забравшимся не без труда на второй этаж корпулентным мужчиной и сел с ним за другой стол, в отдалении. Минуточка растянулась раз в пятнадцать, как жевательная резинка. Балашов чувствовал себя все это время неловко, словно провинился перед Логиновым. Он – перед ним, тот – перед Марией. Важно только понять, кому на самом деле помощь нужна… Странно, вроде туфта, но ловко.
Может быть, все рассказы о связях, о профессиональных людях – это такая же ловкая туфта? И может быть, Логинов был прав, когда говорил, что и весь комитет, вся его грозная интеллектуальная мощь – это та же лапша на ушах, обычный советский миф?