И если это окажется так, коллега, то я узнаю, опытным путем узнаю, что может быть спасена душа. Да и не спасена – не от чего ее спасать, не от кого. Руку лишь отпустить предержащую – и освободится она, вот ей спасение. И тогда поверю я, что может быть исправлено человечество. Хотя бы в теории. Пусть так. Что весь тяжкий грех сидящего в нас Злодея можно сплюнуть, как сухую пыльную слюну, в последнем выдохе перед полетом. Если только откажет голова, подчинившись змеиному яду. Если заснет мозг, эта серая пещера, по чьим лабиринтам, как вы утверждаете, доктор, скитается в потемках она…
Взяв в руки калаш, тяжелый полновесный калаш с гладкой выемкой деревянного приклада, слабый Амин ощутил бодрость и волю. Давно, давно уже не держал он оружие, давно не защищал близкое, понятное.
Он сейчас не думал ни о предателях, ни о стране, ни даже о детях. Детей он ощущал не человечьим, а скорее звериным чутьем. Дети были рядом, за спиной, до него долетал их горячий запах, заглушающий едкую вонь разносящейся по дворцу серы. Из покоев выбежала старшая дочь, и он закрыл ее своим одетым в белое телом. Очередь по двери дать не успел – рядом вспыхнул огонь ада…
Кто-то из бойцов – Медведев даже не разобрал, кто – крикнул, что Амина положили, вот валяется готовенький.
– Где?
– Да вон. Там уже чисто, наши были, – ответил боец и побежал дальше. Видно, кто-то из роговских, незнакомый. Темно. Медведев бросился в комнату, на которую указал парень, у двери замер и остановил движение напарника Жбанко, намеревавшегося швырнуть за дверь гранату. Прислушался. Русской речи, мата слышно не было.
– Давай, – скомандовал Михалыч, вслед за броском и разрывом РГ вкатился внутрь и дал длинную очередь. Осмотрелся.
Два афганца лежали у окна, сраженные еще в самом начале штурма пулями «мусульман». Рядом с ними свернулся в калачик безоружный человек, на афганца не похожий. На нем была советская форма подполковника медицинской службы. Еще один обезглавленный снарядом «Шилки» труп притаился у барной стойки. Он будто плыл по ковру вдоль пристани, опустив шею под ворс. Сам Амин лежал бездыханно, так и не выпустив автомат, лицом к небу. Голова его не пострадала, лицо было строгим и торжественным. Тело вздулось от набившегося в него металла. Под ним тяжело дышала залитая кровью дева. Она была без сознания. Медведеву показалось, что девушка вот-вот задохнется, и он откатил свинцового Амина в сторону. Девушка застонала. В глубине дома этот стон удесятерили криками женщины.
– Рацию! – приказал Михалыч, стараясь сопровождать команды ругательствами погромче, на случай, если кто-нибудь из приотставших бойцов решит еще раз проверить эту комнату.
– Главному конец! – передал Медведев в эфир и посмотрел на часы. С начала боя прошло тридцать минут, но Медведеву казалось, что бой длился секунды. А вот Барс бежал от его взгляда целую вечность.
Мощный огонь «Шилок» по окнам дворца и беспорядочная, но массивная автоматная пулевая завеса сделали свое дело. Внутренний наряд защитников Тадж-Бека, человек пятьдесят – шестьдесят, хоть и назывался усиленным, но вооружен был лишь легким стрелковым оружием, пулеметами и гранатометами. Бойниц во дворце не было, и в первые же минуты на принявшихся стрелять в окна охранников обрушился шквал металла. Оборона не сдалась, но распалась на отдельные очаги, как расколотое кочергой полено в камине распадается на тлеющие угли. Те, кто выжил, несмотря на смерть вожака, бились с пробившимися во дворец спецназовцами с упрямством осознанной безысходности. Бой длился еще два часа. Курков оказался прав – афганцы погибли все, так и не склонив головы перед коварным и умелым противником. Внешний наряд не успел прийти к ним на помощь – малочисленная, но занявшая выгодную огневую позицию группа бойцов «Грома» перекрыла им дорогу, а опоздавшие, заплутавшие, но все же пришедшие на подмогу роговским ребятам десантники положили гвардейцев Амина смуглыми лицами в мерзлую каменистую землю. Всех.
Из казарм национальной гвардии на помощь председателю в Тадж-Бек двинулись танки. Несколько машин, несмотря на уничтожающий огонь «мусульман», блокировавших казармы, прорвались на дорогу ко дворцу, и их марш грозил разметать нападавших. Полянин, получив сообщение о бронегруппе, идущей в тыл его людям, принялся с виллы вызывать по связи Медведева, дабы тот развернул своих бойцов и остановил танки, но рация чужим голосом посылала его подальше и доходчивым русским текстом добавляла, чтобы он сам искал панфиловцев среди десантуры, теперь уж им танки под задом жару прибавят, а спецов и так осталось наперечет! Полянин обиделся, однако разобраться с неведомым наглецом-радистом не было сейчас никакой возможности. Он обратился к Скворцову за подкреплением, но тот, оказалось, еще раньше послал на парах две колонны десантников на бээмдэ.
Одна из колонн заблудилась в незнакомом ночном городе, зато вторая вышла на подступы к дворцу до афганцев и лихо, прицельным огнем, с первого залпа, как на учениях, подбила две бээмпэ, осаждавшие Тадж-Бек. На счастье, одна из машин уже была пуста, во второй погибли механик-водитель и радист. Десантники дали бы и второй залп по уцелевшей броне, попавшей им в поле видимости, но тут командир, майор Ибрагимов, вспомнил, как при подготовке операции офицерам настойчиво втолковывали: «Танки – афганские, бэтээры – наши! Танки – афганские, а бэтээры – наши!» Танков поблизости не было. Они так и не подошли, эти три прорвавшиеся Т-62, в последний момент их сожгли те ребята, что отвлекали внешний наряд дворцовой охраны. Увидев ползущие ночной дорогой подслеповатые танки, они сперва приняли их за свои, но спохватились вовремя…
Когда в два часа ночи с обращением к афганскому народу выступил новый лидер страны и партии Бабрак Кармаль, и во дворце, и в городе все было, по сути, закончено: казармы верных Амину частей надежно прикрыты, госучреждения взяты под контроль, а через границу несколькими потоками спешили на помощь дружественному народу, растекались рукавами на стратегических направлениях, советские армейские части. Одна из них, оснащенная тяжелой техникой, современными системами ПВО и ракетными установками, шла на Запад, к рубежам с Ираном. Высшие офицеры уже перешучивались меж собой шепотом о красотах Персидского залива…
Скромно охраняемый Генштаб, захват которого, в числе прочих объектов, координировал Курков, был взят легко, хотя и там, вопреки всем инструкциям, народу побили вдоволь. Нападавшие похватали стальных мушек в спину во время беспорядочной пальбы, открытой брошенными впервые в бой солдатами. Покрошили и афганцев. В числе погибших от рук «воинов-интернационалистов» оказался начальник Генерального штаба Якуб, выполнявший указание Амина и терпеливо ждавший прихода советских генералов. Ни у кого из проникших в здание спецов не было ни желания, ни приказа убивать Якуба. Но когда Василий Кошкин ворвался в его кабинет, выпускник Одесского военного училища, не сумевший быстро разобраться в изменении политической обстановки, поднял навстречу непрошеному посетителю пистолет. Вася первым успел дать очередь… Все.
Когда Куркову доложили, что штаб взят, а Якуб убит, он ощутил не радость, а пустоту. Напряжение еще не спало, но сдерживавшее его возбуждение ушло – внутри, как воздушный пузырь в потонувшем судне, образовалась горклая пустота. «Придурки», – выругался он, вместо того, чтобы поощрить выполнивших задачу людей. Дело было не в Якубе, хоть Курков знал и ценил этого малоразговорчивого, рассудительного лобастого человека. Про Якуба он тут же позабыл в потоке других известий, приходящих со всех концов города на Вторую виллу. К ночи стало ясно, кто из товарищей погиб, и Курков испугался себя самого, своего чутья – последние два дня он все гнал от себя тусклую мысль, что Барс не переживет этого боя. «Знание не утешает, но примиряет», – вспомнились где-то слышанные слова. От Гриши последнее время будто пахло смертью, и Курков даже сторонился его, что было вовсе не сложно.
Потом, когда о Барсове поползли странные слухи – мол, с какой это стати он побежал из дворца? Уж не от страха ли поймал пулю? – Курков собственноручно съездил по роже за такие разговоры одному непонятному майору с петличками артиллериста.
Случилось это через несколько дней после штурма, прямо во дворце, еще усыпанном щебнем, осколками и гильзами, щербатом, голом и холодном (генералы не поленились, вывезли из Тадж-Бека в числе прочих музейных ценностей и знаменитые дворцовые ковры; пропавшим после штурма историческим ценностям не было цены, но генералам было не до того, да и какая там история – Азия-с…). Курков тогда сопровождал корреспондента ТАСС Жору Надежина, и они пришли к месту гибели Барсова. Тут и подвернулся майор, влез со своими замечаниями. Алексей, наверное, сдержался бы – чего о всякую мразь руки марать, – кабы тот не попросил Надежина запечатлеть его на историческом фото. Чтобы страна знала истинных героев.
– Щелкни его, Жора, – поддержал Курков, подождал, пока майор, подбоченясь, устроится, разместится в объективе, и, подойдя с удобной руки, вложил тому пяткой ладони в челюсть так, чтобы следа не осталось. Надежин мужик тертый, так и подснял залегшего в камнях майора для истории. Потом Куркову трибуналом грозили, однако дело замяли сами вояки – то ли с ТАСС связываться не решились, то ли с комитетом. Ларионов ходил объясняться с военным начальством на своем простом, ясном языке. Но окончательно были пресечены всякие сплетни, когда Барсову присвоили Героя. Первого Героя афганской войны.
И все-таки уход нескольких ребят и даже гибель Барсова, хоть и затронули курковскую душу, но не так, как он ожидал, – вместо глубокой скорби пустоту заполнил кисло-сладкий китайский соус из смеси досады и облегчения. Облегчения, что выжил? Нет, хуже. Ему словно полегчало, он освободился от какого-то обязательства, какой-то валентности, человеческой связи, и невостребованная пока готовность к новой душевной зависимости странным образом щекотала сердце, напоминала о давних временах угадывания будущей любви. Он чувствовал, что повзрослел. На старости лет? А какая разница? Ведь, по сути, та самая освобожденная валентность и означает взросление. Страшно взрослеть на смерти близких, но случается. Все случается. Случается, что за всю жизнь только раз или два и повзрослеешь. Да и то богато, если два…