Странное дело – цинизм. Как инфекция. Вроде кори или дифтерии. Распространяется влет и сжигает взрослого советского непривычного человека, оставляя от него жуткую оболочку, зияющую пустыми глазницами. И лишь малые группы, охваченные вакцинацией, привитые заранее той же сывороткой из цинизма, те, что уже переболели им, в основном в легкой форме, парадоксально остались целы. В том числе, может быть, и выжившие циники из элитного подразделения КГБ. Не интеллигенция, не рабочий класс, не студенты. Смешно звучит? А судите сами: в то время как боевую, насквозь продымленную едким афганским духаном 40-ю армию затаскали по нашим горячим точкам в смутные горбачевские времена (так когда-то таскали казаков наводить площадной порядок по России), группа «Альфа», потомок того самого «Грома», отказывается брать Белый дом, ломая сценарий ГКЧП. Как рука ослушалась головы? Не след ли это той самой кори, что приковала к койке «одну шестую», детскую часть человечества, но миновала тех, кто переболел ей раньше, в афганской колыбели?
2000 год. Москва
Балашов и Ута
Балашову понравилось общаться с Утой. Даже не то что понравилось, а возникла у него такая потребность. Они не говорили ни о Логинове, ни о Маше, но как будто все время вели только о них свой прямой, негромкий внутренний разговор. Они понимали друг друга, понимали, как добрые, старые друзья. Или, может быть, как товарищи по несчастью. Странное это было, давно позабытое чувство простого понимания, когда слова служили вроде как не словами, а ключиками к другим смыслам, более важным, но зашифрованным в паузах и жестах. И Балашову от этого взаимного понимания казалось, что он стал моложе… и лучше.
Слушая Уту, ее всегда взволнованные, с искренним напором, рассказы о том, как ей трудно было в Германии и как совсем по-другому тяжко сейчас в Москве, как нужна ей деятельность и как ужасно, когда эта деятельность проваливается, как камень, в болото, в русское никуда, он говорил ей про феномен доктора Чехова, про то, что именно в этом «никуда», на самом его дне только и рождается иногда душа, рождается спонтанно, не подчиняясь и даже противясь законам монад Лейбница. Он рассказывал о докторе Чехове, а думал о том, что и Маша, и Логинов, и он сам этим доктором давным-давно расставлены по местам на театральной сцене… а жить отчего-то все равно хочется, и не скучно, хотя по сюжету их метания и мечтания предопределены, как орбиты у планет.
Ута слушала Балашова, и, хоть не могла до конца принять его слова, но от них на той самой душе становилось странным образом спокойнее. Что отчасти убеждало… Ей не верилось, что душа может сама собой всплыть пузырем из этого болота, как утверждал писатель, она читала, у них же, у русских читала, что душа обязана трудиться, день и ночь. Трудиться, чтобы родиться. Так, ей рассказывали в университете, утверждал их самый великий гений Лео Толстой. Это казалось Уте правильным и ясным, таким же ясным, как тот факт, что нельзя построить дом, не потаскав кирпичей или бревен. Но ей хотелось верить в Чехова! Потому что если самый-самый Лео Толстой все-таки прав, то они обречены.
Но когда Балашов делился с Утой своими мыслями о «большом и значительном», она его совсем не понимала. Ей было странно, что Игорь будто боится вылезать из скорлупы замкнутой московской жизни в настоящий мир. Нет, Балашов – не Логинов, конечно, нет. Она не понимала его слов о том, что история – это дело не внешнее, а сугубо внутреннее, что история проживается изнутри, иначе это не история, а детектив, или еще хуже – холодный, как рыба, вытянутая из воды на сушу, сюжет. Уте было неясно, при чем тут рыба и о какой истории говорит писатель. Но, оказывается, существовало нечто в отношениях, что важнее ясности. Они с Балашовым стали спутниками одной планеты, и эта их косвенная близость, эта объединяющая их недосказанность и были важнее ясности. Только Москва оказалась совершенно неприспособленной для такого рода общения. В барах было шумно и накурено, в кафе настойчиво пели шансон и попсу, а рестораны… Нет уж, сами ходите в Москве в рестораны просто так, поговорить… Что же оставалось? «Макдональдсы» и клубничный коктейль. Маше, по взаимному молчанию, о встречах в фастфуде не говорили.
2000 год. Душанбе
Абдулла
Свое дело Абдулла знал верно, как Коран. Даже вернее. Собрать медок с наркокурьеров было заботой хоть и хлопотной, но не сложной и не опасной. Таджикская милиция могла похватать сачком пару «пчелок», но делала это редко, если очень Москва нажимала, и уж совсем редко отваживалась беспокоить «пчелиных баронов». Да и то лишь своих, местных. Для доверенных людей Масуда, для таких, как Абдулла, впрочем, как и для их ворогов-талибов, гнавших опий на север, рахмоновская уголовка была безопасней кумыса.
Осторожнее надо было быть с эмиссарами эмира Омара – талибы желали вытеснить Масуда с азиатского наркорынка и лишить его главной долларовой артерии. Но воевать на этой таджикской зыбкой почве в открытую они тоже не решались, опасаясь, что большая война наркомафий похоронит их миллионные барыши, закупорит проход товару, и так производимому в переизбытке. А потом, если смотреть стратегически, как и учит смотреть своих людей Зия Хан Назари, чем больше белого порошка попадает через азиатские ворота к неверным, тем ближе победа в Священной войне.
Кроме того, загонять «штоф» в Таджикистан Масуду было пока проще, чем подручным Омара, – талибы слали своих гонцов-пуштунов через чужую им пока реку Пяндж, а агенты северян, таджики да узбеки, легко находили таких же проворных и быстрых «пчелок» прямо на том берегу, среди своих братьев по крови.
И все-таки Абдулла двигался ощупью, проходил по адресам осторожно. Найдя дилера, шел к нему не сразу, сперва наблюдал издали – полуприкрытым, но острым глазом. Из семи его торговцев не на точке был только один, да и того, судя по словам разговорчивого продавца мороженого, ждать не стоило.
Как поведал очевидец, случилась в жилище у дилера нешуточная пьянка, девки орали, поножовщина – все как у людей, так что ждать его теперь можно было то ли через пару суток, то ли через пару лет. Это как народный суд порешит. «А как он порешит?» – прозвучал вопрос. «Кто ж его знает? – удивился продавец вопросу. – На то он и народный, чтобы никто не ведал, куда он вывернет. Народ-то что? Туча, облако. У народного судьи лица нет».
Продавец еще намеревался рассказать высокому, рассеянному, словно засыпающему на жаре не местному человеку о том, что случилось со слепой Динаркой, попавшей давеча под мотоцикл, но человек исчез столь же незаметно, как и появился перед его глазами. «Вот люди, сами спрашивают, беспокоят, а до конца не дослушают никогда», – посокрушался продавец да и забыл о своем собеседнике – у разговорчивых много забот…
Абдулла решил, что потрудился достойно и уж наверняка заработал на пиво. Мелкая неприятность, случившаяся с одним из дилеров, его не огорчила – не сейчас, так в следующий раз он вернет свое. Доллары, собранные с улья, уже лежали в надежном тайнике, а высокий мужчина сидел в грязной шоферской пивной и пил желтую, как разбавленное солнце, жидкость в окружении таких же, как и он, не приученных к роскоши, колесящих по пескам людей. Ему было все равно, о чем говорили, хрипели, кричали, пели, о чем курили, выдувая колечки хулительных слов, эти миряне – он не думал о них, не видел их.
Абдулла раздумывал, стоит ли слушать полковника и тянуть с русскими до конца, – ведь яснее ясного, что и Курому, и самому Масуду сейчас не до него, что за два дня Ахмадшах не отобьет голыми руками Тулукан и не возьмет Кабул, что узбеки не качнутся обратно… А вот в худшую сторону жизнь могла повернуть в любой момент, этому простому правилу его научили с детства. Абдуллу беспокоил, очень беспокоил Голубой. Агент охотно закончил бы обычные дела с русскими, с таджиками, с Аптекарем, потом с легким сердцем ткнул бы стальным щупом этого Голубого да и залег бы на дно. Почему, почему Курой настаивал, чтобы к Курдюму он шел под конец? Может, важности ради полковник решил поумничать? Решил в стратега поиграть, в Ахмадшаха Масуда? Не замечалось за ним такого, но рядом с великим становишься либо фанатиком, либо завистником.
Из пивной Абдулла вышел посвежевшим, как свежеет человек, избавившийся от гнетущего сомнения и принявший решение. Он принял решение, что не станет изменять привычке.
Легенда о Голубом
Гонец живьем никогда не видел Голубого, но зато слышал не одну легенду об этом русском, так что вроде как был знаком с ним лично. Тем паче, что лицо этого человека не узнать было невозможно – больно уж необычное было у Голубого лицо.
Голубой, или Сергей Ефимович Голубнов, уже на закате горбачевских времен выполнял важные функции в Душанбе от конторы. Тогдашний президент не исключал и в Азии «бакинских» вариантов, а потому Сергей Ефимович был по тем временам серьезным, информированным мужчиной, как и полагалось действительному тайному «советнику». Но последний генсек ушел, а Голубнов сохранился и при Ельцине – не с руки оказалось убирать столь компетентного и «неполитического» человека из столь горячего места. Более того, потребности Москвы в информации возрастали с резким усилением оппозиции в Азии, и подполковник Голубнов продолжал работать, тихо, но настойчиво налаживая различные неформальные связи. И все чаще и чаще ему приходилось «решать вопросы» с союзниками и противниками Москве в своем небольшом полутемном жилище.
Сергей Ефимович не терпел яркого света и даже в дождливые дни берег свой внутренний мир за голубоватыми стеклами очков, за что знакомые прозвали его «голубым агентом». Но после одной истории слово «агент» ушло, а эпитет «голубой» так и сохранился за подполковником, точнее, уже за экс-подполковником, но не в обидном смысле, а в значении чего-то особенного, благородного, присущего не совсем земному – небу, к примеру…
А история с подполковником вышла следующая. Сергей Ефимович, не юный, умеренный обычно в желаниях, да и женатый уже накрепко товарищ, вдруг влюбился, будто сошел с ума. И предмет для безумия выбрал подходящий – погубила его певичка. Как именно судьба свела подполковника КГБ и местную звезду эстрады Алису, история скромно умалчивает, но факт заключается в том, что красавица-девочка, дочь уважаемого в столичном городе человека, ослушалась запретов и угроз взбешенного отца и сомкнула обручем тонким руки на шее единственного, любимого, избравшего ее своей звездочкой мужчины. Мужа!