Абдулла почувствовал облегчение странного, не нервного, а иного свойства, будто в каком-то другом мире ему сильно мешал этот случайно встреченный человек, будто это только здесь он появился на его пути произвольно, как только и может появиться милиционер, но «там», где не может быть никаких случайностей, там у них были отношения личные, как у кормящихся из одного желоба жеребца и кобылы, одинаково злобных и чернявых…
Теперь можно было спокойно заняться молодым. Горец огляделся, снял с шеи капитана оружие, положил возле себя, надвинул капитану на лицо его фуражку, а затем, не спеша, как меняют подгузник грудничку, просунул руку между ногами сержанта и несильно, но жестко зацепил в тисках клешни-ладони пах.
– Зачем меня, как собаку, гнали? – задал он вопрос беспомощному теленку. – Почему меня? Денег вам надо? Отвечай, змея!
Он сопроводил эти слова убедительным сжатием тисков.
– Отпусти, бык! Ну, пусти! Пустите, а-а, – тихо, жалобно попросил тот и частым, неясным полушепотом рассказал Горцу о городской заботе по поиску опасного террориста и о старом, но зорком постовом.
– Басана! – воскликнул Горец. Значит, все-таки не случайность. И не Голубой. Значит, скоро здесь будет полно таких чернявых маленьких героев.
– Дрожишь, воин? Что, страшно? Мать у тебя есть? Есть? А у меня нет матери. Мне тебя не жаль. Я тебя, как жука, придавлю, если меня ослушаешься. Тогда я – твоя смерть, я твоей матери горе горькое. Но я ей и счастье. Я тебе сам бог! – Горец привстал и поднял голос: – Иди за руль, тихо иди, без дури. Если что, прострочу тебя, как швея иглой!
Сержант, как под гипнозом, выбрался из машины через заднюю дверцу и сел за руль. В животе и лимфатических узлах собралась вся тяжесть земли, в паху мерзко ныло, эта тянущая боль отбирала силы, съедала волю, как голодная мышь попавшуюся ей головку сыра. И единственным спасением от окружившей его великой беды казался огромный человек, настоящий великан за его спиной. Сержант Саатов вывез Абдуллу переулками за несколько минут до того, как и улицу, и прилегающий район перекрыла облава. «Лада» ползком добралась до тихого тупичка и уткнулась в кустарник, словно носом в подушку. Парень успокоил расфыркавшийся мотор.
– Вот конь, чует неладное!
Абдулла снял с чернявого фуражку, надел ее, нацепил и его темные очки.
– Ключи давай. Сиди здесь, не шевелись.
Афганец вылез наружу, открыл багажник, выкинул всякое барахло – дырявую покрышку, дождевики, ящик из-под пива – и загрузил туда тяжелое тело чернявого. До Саатова только-только докатилась мысль, что капитан мертв. Сержант медленным, задним, все-таки ищущим спасения умом понял, что может попытаться включить рацию на передачу, но не решился, а там и Горец вернулся.
– Гони, сын. Гони из города. На Курган-Тюбе гони.
Но рация вскоре ожила сама. Центральная вызывала капитана, требовала откликнуться срочно.
– Скажи, потерял ты своего капитана. Потерял около гостиницы «Душанбе». А он преследует. Преследует преступника. Там. И конец связи.
Центральная знатно ругалась по-русски матом, сперва крыла раззяву водителя, потом идиота капитана, решившего поиграть в инспектора Лосева. Вся уголовка на ушах стоит, сам министр ВД держит дело на контроле! Если узнает про самодеятельность, у всей дорожно-патрульной службы головы поснимают и на светофорах развесят. Центральная некоторое время еще что-то втолковывала Саатову, пока не исчерпалась, поняв, что от безмозглого сержанта будет больше толка, если он вернется к своей работе, – проще отбиваться потом, коли вкривь пойдет.
– Ставь мигалку, жми на педаль, парень! В ней, в скорости, вся твоя молодая жизнь! – повелел Абдулла.
Условленный час подходил к концу. Голубой не собирался ждать и лишней секунды. Но когда его взгляд уловил вокруг сгущение неслучайных потоков, а потом к кафе стали одна за другой подлетать машины, из которых принялись выпрыгивать вооруженные люди, Голубой уселся на стуле поудобнее – теперь стоило досмотреть действо до конца. Похоже, не по забывчивости опаздывает посланец Ахмадшаха. Голубнов был человек с подходцем, а его взгляд, сохранивший ненавязчивую настойчивость, глубокий шрам на его лице даже злым вооруженным людям внушали особый род почтения, и вскоре он знал и о боевиках, и об уродах-дорожниках, и даже о том, что дело попало под лупу на самом верху, так что теперь той гадюке, где-то здесь, рядышком притаившейся, не вывернуться.
Тем временем милицейская «Лада» с обезумевшей сиреной неслась в направлении границы. Вновь ожила рация, Центральная требовала обозначить координаты.
– Ты куда, Саатов, делся, собачий сын? Или понос прохватил?
– Возьми свою говорилку, – приказал Горец сержанту и приставил ствол автомата к его печени. – Скажи, что капитан объявился, вы у цехов большой обувной фабрики, на правом берегу. Бандит там прячется, капитан на хвосте.
Парень оглядел Абдуллу сонным утомленным взглядом и взял рацию.
– Молодец. Меня слушай, как отца. Выживешь. Я тебе говорю. Ты отца слушал?
Саатов кивнул.
– Ай, хорошо. Теперь у нас с тобой полчаса еще есть, пока они фабрику прочешут, ищейки усердные. Гони опять, боец, и в спину нам тот же ветер. Я выживу – выживешь и ты.
Горец пришел в приподнятое настроение. Он теперь вновь был не гонимым зверьком, он был хищником, хитростью равным преследователям, и, значит, как обычно, все кончится для него в этот день хорошо. Они пролетели уже два поста, на втором, охраняемом странным человеком в тюбетейке и в халате, под которым зримо проступал бронежилет, их хотели тормознуть, но махнули рукой – где ж таких лихих остановишь! Вскоре Горец решил вильнуть в сторону.
– Все, конец пути. Сколько до следующего поста?
– Не знаю.
– Знаешь. Кому знать, как не тебе?
– Не знаю, – с неожиданным упрямством набычился Саатов. Слова об отце пробудили в нем подростковую неуступчивость.
– Сколько до Курган-Тюбе осталось? Это ты знаешь? – Абдулла вновь ввернул свой убедительный аргумент в печень сержанта, но с парнем начало происходить что-то странное. Он побагровел, приблизил свое лицо к лицу афганца и заорал в истерике, как недокумаренный:
– Не зна-ю! Стреляй, шака-ал! О-те-ец, ненавижу!
Надо было стрелять, срочно стрелять – сержант переплыл уже свою человеческую границу. Горец знал, что страх, как вино, каждому ударяет в кровь по-разному, но стоит позволить человеку перепить свою мерку страха, и уже не удержать его ни словами, ни руками – тут либо беги, либо бей насмерть. Однако выстрелить Абдулла не смог. Будто сковала его руку превосходящая его волю сила. Вместо того свободной ладонью Горец ткнул сержанта в кадык, а затем вторым, плоским ударом косо рубанул по сонной артерии. Саатов отправился в далекий сон. Горец скрутил ему ремнем руки, сломал рацию, сорвал в пылающем моторе провода со свечей, кинул под капот фуражку и автомат и отправился петлять пешими тропами, обходя посты, к спасительной границе.
Уже у самого Пянджа он после недолгого раздумья сам вышел на наряд погранцов. Те сперва упрятали его на губу, посадили вместе с каким-то обдолбанным лопоухим русским ухарем, то и дело хлопавшим руками по ляжкам и кричавшим: «А вот она какая, диковиная птица-пингвин!» – и сгибавшимся так, что мягкая часть его мятого тела становилась его высшей точкой, – но потом, после допроса, на котором так настаивал Горец, он был накормлен и напоен, как самый почетный гость. Погранцы, конечно, получили сигнал от сыскарей и проявили, как и положено, бдительность, но только персона уважаемого афганца Абдуллы им была хорошо знакома, а менты – что ж с них взять, снова не разобрались они в политических тонкостях приграничных дел, вот и обидели, записали в боевики такого нужного человека. Однако шутить с ментами не стоило, так что Горца, как стемнело, по-тихому отправили через Пяндж, будто его и не было, а с бойцами наряда провели отдельную политвоспитательную работу по охране государственных и военных тайн.
Хотя в городе Душанбе и в других таджикских городах и селениях на каждой второй стене появился фоторобот ужасного боевика по кличке Горец, а министр внутренних дел по телевидению клятвенно пообещал отомстить за смерть офицера милиции тем, кто мечтает посеять страх и нестабильность в стране, Рустам, узнав от Ниязова про историю с сержантом, про брошенную возле Курган-Тюбе милицейскую машину, сразу вычислил маршрут Горца.
«Матерый», – радостно щелкнул зубами Рустам. В душе он был доволен, что афганец утер нос ментам. «Не люблю овчарок этих. Шерсть у них овцой воняет», – так и сказал он Ютову, сообщая свой окончательный вывод: афганца в республике уже нет. Был да весь вышел. Но был, тут не соврал военный русский человек Курдюм. А, значит, не врал и в другом – ничего иного не сообщил ему пресловутый Горец. А не сообщил – значит, не знал ничего другого. Вот и все. Потому как нет для такой рыбьей скрытности иной разумной причины.
«Так, так», – размышлял Ютов над проделанной его людьми большой и бессмысленной работой. С главным вопросом полной ясности так и не было, к тому же розыскное мероприятие, проведенное Рустамом, почему-то прервало связь, по которой Ютов легко, без опасений, бесконтрольно гнал за рубеж по отменной цене получаемую от добрых немцев гуманитарку. Это было куда лучше и проще, чем кидать проштампованные медикаменты в обычную сеть и размышлять, кого еще надо промаслить, чтобы не попасться на ревизии.
Но ничего, с Аптекарем этот сбой ненадолго, скоро Масуд пришлет нового скупщика. Медикаменты Масуду необходимы. А вот с кем уже не восстановить Ахмадшаху связь, так это с подполковником Курдюмовым. Выходит, зря вычеркнули подполковника из списка живущих. Но его, Ютова, вины в том нет – просто попал подполковник в воронку истории. Крохотная эта щепочка оказалась в месте слияния трех потоков. Вот о чем думать надо!
Так и сказал старшему сыну: «Истории нельзя мешать. Вот о чем надо думать!» Сын полнел в боках, и это не нравилось Ютову. Его отпрыск, так мыслил себе Ютов, примет в наследство мудрость и власть, тайную власть, что кропотливо ткет Руслан Ютов, он сделает эту власть явной, станет по-настоящему «большим человеком», вождем народа. Сейчас не время, сейчас Россия еще сильна. Но время придет. Вот только полнеющие бочки беспокоили Ютова-старшего.