Ютов-младший поглядывал на отца исподлобья и молчал. Он уважал славного своего родителя, уважал и опасался, но уже давно не скучал во время его отъездов. А потом он и сам был взрослый, кое-что понимал в истории. Ютов-младший знал, что когда станет «большим», то не будет плыть по истории, осторожничать, как отец, выжидать, выгадывать. Когда он станет «большим», он поднимет народ на борьбу, уйдет в горы, как Шамиль, и оттуда, с гор, поведет войну, завоюет, а не получит в подарок власть. Власть и свободу. Власть можно получить, свободу – никогда.
Юноша, юный мужчина с полнеющими бочками стоял перед Русланом Ютовым и молчал. Взгляд отца словно говорил с насмешкой: «Я уже облазил за тебя горы, я прошел веси и города, не хуже твоего Шамиля прошел. Бери, бери, ну куда тебе в горы с такими бочками!» Ютов-младший ненавидел свое тело, ненавидел этот взгляд и все равно мечтал о горах, о судьбе Шамиля.
2000 год. Афганистан
Курой собирается в путь
Полковник Курой негодовал, и молнии из его глаз разлетались по всему лагерю, разбитому Ахмадшахом.
– Эти молнии, да на Кандагар, Омару бы в селезенку. Ими бы танки сжигать вместо ракет, – шутил начальник разведки, веселый бородач Шах Нияз, но сам к полковнику подходить не решался.
Полковник не ощутил прилива нежности после счастливого возвращения Абдуллы. Совсем напротив – в результате проведенной им талантливой операции оружие от Курдюма не пришло, напрасно прождал их отряд вертолета с оружием. Сам Курдюм, как сообщал человек «с места», получив деньги, таинственно исчез, а лучшему агенту полковника так и не удалось встретиться с Голубым, зато удалось нарушить инструкцию, ткнуться к Курдюму до Голубого и поднять на ноги всю таджикскую милицию. Прославиться, можно сказать, на всю страну. «Да. Лучше бы он там и погиб. Как говорят русские, пал смертью храбрых. И спросу, и забот меньше». Курой устал и рассуждал жестко.
Ахмадшах подхватил Курого своим печальным, все знающим о них на земле взглядом, прочертил им дугу меж камней и гор, вернул обратно, прямо на свою ладонь, прожег напоследок, как листок папиросной бумажки, крохотной искоркой насмешки, так чтобы через дырочку просочился прямой солнечный луч, и произнес:
– Значит, мы проиграем. Значит, такова Его воля.
И под этим взглядом, от этих слов сердце полковника упало Масуду под ноги на жаркий песок и запеклось от боли. Он не заслужил этого, он, честный воин Карим, сделанный войной полковником Курым. А главное, не заслужил этого человек перед ним, нестарый и мудрый, но, будто назло своей мудрости, второй уже раз взваливший на плечи непосильную ношу СВОБОДЫ. Как бы часто полковнику ни приходилось говорить с Масудом, каждый раз его заново удивляло, что тот говорит будто бы с ним, и простые, ясные слова подбирает, и смотрит в глаза, но в то же время будто бы и не с ним, и слова эти сказанные взлетают в небо пушистыми облачками и лишь там обретают свое полное и общее значение.
– Значит, такова его воля.
Ахмадшах больше ничего не произнес, ни звука, но Шах Нияз прояснил полковнику, что после провала Абдуллы ему, Курому, самому предстоит возродить то, что он не смог сохранить. Так и сказал. И улыбнулся, черт.
Именно это недоверие, нет, не недоверие, а разочарование в нем, в том, с кем они начинали путь, взбесило полковника. Но он и понимал – очень долгая война, и проверенные люди износились, кто – как одежда, кто – как металл, что может треснуть изнутри. Он понимал их, но от того злее кипел в нем опасный паровой котел.
– Лучше бы он там сгинул, – так и выплюнул Курой черную злобу-слюну в Абдуллу. И отвернулся, сжал пудовые кулаки.
Ему хотелось уйти одному в горы, отправиться в первую же вылазку с первой же разведгруппой. Нет, он послал бы перед собой Горца и подгонял бы его, нечестивого, пинками под сухой зад… Но вместо этого ему предстояло долго разговаривать с гонцом, животворцем его позора, кропотливо разбираться за одним с ним столом, смотреть в недобрые угольки глаз агента, вдыхать воздух, вышедший из его гортани, – все это предстояло ему в течение долгих часов до отправления в дорогу. Предстояло, чтобы узнать, что же такое случилось по ту сторону когда-то несшего смерть, а теперь дающего последнюю надежду Пянджа.
Бородач Нияз не напрасно смеялся, наблюдая, как Курой стирает себе от ярости зубы в белую крошку. Он давно знал полковника. Знал, что тот не успокоится, пока не решит задачу.
– Теперь он русских из-под земли вытащит, – успокаивал он пребывающего в волнении Масуда.
– Из-под земли не вытащит. И незачем нам их из-под земли тащить. Нам не кроты нужны, а зрячие.
Ахмадшах готовил наступление своих моджахеддинов не на Тулукан, как ожидали талибы, а на Баграм, откуда, по сообщениям разведчиков Шаха Нияза, были сняты танки на укрепление позиций у Пянджа. Аэродром в Баграме защищал небольшой отряд пакистанцев и талибская милиция.
Масуду не нужен был Баграм, ему неоткуда сейчас было ждать самолетов. Но что требовалось ему больше воздуха – это успех, хоть маленький, хоть временный, хоть на один день или час. Баграм не нужен был Масуду, но в мире, в России, в Азии, в Индии, в Китае – везде, откуда можно было ждать оружия, знали название стратегически важного пункта «Баграм» – спасибо шурави, прославили это имя. Что ж, на сей раз Ахмадшаху надо было платить жизнями верных ему бойцов за «рекламу».
Перед тем как полковник отправился в путь, военачальник уже фактически усопшего правительства Раббани еще раз говорил с Каримом. Он все-таки решился рассказать старому сподвижнику своему о наступлении, пренебрег предостережениями Шаха Нияза о том, что не стоит обременять Курого важными, но лишними сведениями перед опасной дорогой. Он уже пожал полковнику на прощание руку и обнял, но потом вернулся за свой длинный стол с расцарапанной полировкой, сел в плетеное афганское кресло и на листе чистой бумаги написал:
Ночь, черная, как звезда, повернувшаяся тенью к солнцу,
Раскрыла свои глаза, блеснула зрачками лунной кошки,
Как медяками на веках мертвеца.
Нет, ни мне, ни тебе не обмануть этих век лукавца,
Отлившего бережно гонца из свинца,
Что задумчиво капает кровью в ущелья полынную ложку.
Ночь, черная, как звезда,
Раскрыла свои глаза, блеснула зрачками лунной кошки.
Он улыбнулся, морщинки на лбу сложились гармошкой. Он отдал листок полковнику и сказал еще:
– Не был за границей. Всему свое время, и каждому свое место… А ты снова в Москву, Карим. Моджахеддины надеются на тебя, полковник.
В пути Курой-Карим много думал о Масуде. О Масуде, о его напарнике-двойнике Назари, подтверждающем своим бытием симметрию земного мира, в существовании которой настойчиво уверял когда-то его учитель, его дядя Пир аль-Хуссейни. Он думал об учителе, который, видимо, нарочно, исходя из своих высших соображений, из видения здания будущего, разделил пути учеников-племянников и направил одного искать соль земли в Кабул, а другого – к Назари. Думал о себе, частичке, песчинке соли, отделившейся от целого и движущейся по извилистой кривой судьбы, вроде бы принятой им как своя, но все же будто бы чужой.
Вот Масуд. Ему сорок семь. Он был такой же и в двадцать семь – полковник хорошо помнил коменданта Масуда еще с восьмидесятого года, тот же печальный взгляд, как упрек, что не дают сменить автомат на перо и бумагу, то же неистовое желание чистой свободы, узкий шрам золотого сечения, рассекший землю между фанатиками и циниками. Он знает, зачем он здесь, знает, что у симметрии должна быть ось – он и есть эта ось, эта неподвижная твердыня духа и тела.
Вот Назари. Его Курой видел давно, в том же восьмидесятом, а то и раньше, но слухами о его делах полнилась афганская земля. Ахмадшах грыз русским горло в Панджшере, Назари со своим отрядом наемников – в Хосте. Масуд создавал школы, комитеты по труду и распространению пищи, Назари под носом у шурави строил лазареты в пещерах, открывал попечительские фонды для черных от горя вдов и матерей ветеранов, павших героев джихада. Панджшерский Лев взял Кабул, и, отдав щедрым жестом власть «посвященным», политикам, вождям, муллам, так и не добрался до пера, оказался в самом центре их склоки, их гражданской войны, ставшей потом называться войной с талибами. Назари тем временем создал государство без границ, всемирный Университет священной войны в самом логове тех же талибов – Аллах окончательно развел их пути на земле. Окончательно? Нет, Аллах улыбался, он осуществлял свою волю с иронией к сильным мира сего, насмехался над ними, используя слабых: он сделал Масуда другом своих врагов, он сделал Назари врагом своих друзей. Русские слали Ахмадшаху оружие, они смотрели на него с надеждой, а американцы тем временем боялись прилежных учеников джихада пуще чумы и объявили за голову Назари, своего бывшего подопечного и героя миллионы. «Родивший ветер пожнет бурю», – так говорил ему русский майор, прозвавший его с легкой руки Курым. Отчего он избрал того майора? Песчинка белой соли?
Полковник Карим, племянник и бывший телохранитель великого аль-Хуссейни, был ровесником Ахмадшаха и Назари, но до сих пор оставался лишь полковником под чужим иностранным именем. «Имя может родить судьбу, но судьба может поменять имя», – так учил его Хуссейни, давший ему судьбу-дорогу. Теперь могло прийти его время, теперь от него зависела судьба народов: Карим чувствовал, что на сей раз с его именем связана задача большая, чем просто поиск оружия, чувствовал это столь же верно, как то, что нельзя было Горцу идти сразу к Курдюму. Только на сей раз ощущение было большее, куда большее, захватывающее… Что-то случится, закрутится, сгустится вокруг него – это чувство, сродни религиозному экстазу, охватило полковника после слов Масуда.
2000 год. Москва
Крыса
Сведений о Картье по-прежнему не было никаких, но Кошкин считал, что дело движется успешненько.