– Логинов звонил. Рассказывал, как вы его выручили.
– Это я их выручил. Он ментам накрутил сперва руки, потом мозги. Хм. Контрразведка… А молодец, опять же оперативное мышление. Зря он только с немкой водит. Испортит его. Вот ему моя Настя…
– Андрей Андреич, Настя же для меня, – напомнил молодой писатель, но хозяин вовсе не спешил теперь с этим соглашаться.
– Настя – это Настя, – назидательно сказал он и разлил. – И за майора она не пойдет, а он – герои-ический. Враг мой по крови, друг потому что. Как мы с ними теперь. Геополитич՚ски.
Он вновь разлил.
– Кто есть Настя, кто такой Ло… Логинов? – подала густой голос гора. Слова, что камни, срывались с ее крутого склона.
– Сейчас все стали разведчиками. Куда ни плюнь – либо разведчик, либо контрразведчик. За пенсией пойдешь – в очереди одни разведчики, – сетовал Ларионов. – Все секреты уже продали американцам. А что те не взяли, то этим вашим… немцам. Бардак в стране, Карим, страшный бардак!
Поговорили о стране. Карим проявил интерес к Путину, а в остальном молчал, больше слушал оценки Миронова:
– Год-два, и лопнет. Потому что не может. Исчерпан ресурс. Запад еще не понимает. Но мы, как югославы. Мы выживем, потому что привыкли. А Европа потонет. Игла и ислам погубят ее. Игла и ислам, прости уж, Карим. А корни – у вас, в Кабуле, в Кандагаре.
– Один человек – сильнее мира. – Странно ясными вышли у афганца русские слова.
– Я понимаю. Но объективный процесс… Если Ахмадшаха ототрут в горы…
– Один человек – сильнее мира. Мы с вами проверяли и проверим. А ваш Ло… Логинов проверял? – полковнику с трудом давалась эта фамилия в целокупности.
Вспомнили о Логинове. О каком-то Кундузе, о Пагмане, о шашлыке и фонтане. «Фонтан раз-бом… бомблен», – сообщил Курой. Не забыли и о Назари, о его страшных взрывниках. Миронов, казалось, уже относился к ним с симпатией, как к родственникам, что ли. Или к привычным персонажам, без которых нет сюжета.
– Теперь к игле еще и смертники… Геоконфликтный узел! – жмурился Миронов.
Его настроение странно передалось и Игорю. Потом опять вернулись к Логинову, по кругу. Помянули Картье. Выпили за Настю. Пытались стоя. Ларионову разрешили сидеть.
– Один человек – сильнее мира. Смертник – сильнее мира. А живой – сильнее он смертника? Мы с вами проверяли и проверим. А Логинов проверял? – свою долю в тост внес и афганец.
– Непонятный фигурант, – принялся объяснять Миронов о Владимире, посчитав, что со смертниками и с миром они уже раньше разобрались, – пьет, как наш, а работает с немцами. Радио. Вы, полковник, там радио ловите?
– Немецкий не выучили. Язык врагов знаем – английский да русский.
– А кончится опять все равно одним. Потому что третьего не дано. Ну да, тебе что… Вот Логинов – демократ. А к кому пришел? К кому, будем точны, пришел, когда его швейцарца любезного утащили?
– Вот они сперва гуманитарку наворуют, а потом, как хвост им прижмут, к нашим бегут, – вставил Ларионов.
– Конечно! У кого же компромат на руках? Контора все десять лет беспредела копила, ждала, пока чинуша да олигарх подрастут, пока печени-то от обильной жратвы нашей разбухнут. А теперь на крючке все. Никого не посадят, нет. Если сидеть на золоте тихо ума хватит. Олигарх нужен ручной, а не «сидячий». Нам тут талибан никчемушен. У нас на Руси только на взаимной сытости, на сытом, да боящемся царя-батюшки губернаторе порядок может стоять! Вот чего твой Логинов в разумение никак не возьмет. Это «они» законы, хм, трактуют, исполняют. А «мы» закон – что? Рассматриваем. С прищуром. На миру, вроде стриптиза. Вот был бы закон – хрен бы мы полковнику помогли. А так у нас на то связи налажены. Иосиф Сталин отчего в Кремле совещания ранним утром проводил? А оттого, чтобы наркомы на Камчатке не спали на законных основаниях и исполняли чтобы. А теперь все спят, так мы сами начнем. Завтра же начнем, дело важное, геополитическое. Оружие, ГСМ нужны. Что там еще? – небрежно перечислял Миронов, будто у него на складах уже ждали снаряды и масла и лишь от взмаха его пудовой ладони только и зависел ход караванов жизни для печального воина Ахмадшаха.
– ГСМ нужны. Очень нужны. И оружие. И лекарства. Теперь нужны. Мы бинты тоже от «Хьюман Сенчури» получали. У вас швейцарец пропал в Чечне из «Хьюман», а у нас Аптекарь один исчез. Из того же озера нам ручеек направлял.
Карим, осторожничавший с водкой и налегавший на коньячок, за беседой все еще следил, и из клочков разговоров понял главное для себя: Миронов не связан с Большим Ингушом, Миронов помогает контрразведчику Логинову, занимающемуся чеченцами и гуманитарной помощью, а вот Логиновым занимаются те люди, которые будут решать и его, полковника Карима, срочный вопрос. С одной стороны, эта квартирка, потерянная в десятимиллионной прорве, этот военный совет выглядели домашними, несолидными в сравнении с масштабом задачи. С другой – с другой стороны сколько раз судьбы войн и народов решали тайные вечери, кружки единомышленников, собравшихся в нужное время в нужных местах… Он знает это из своего собственного опыта, не понаслышке.
Карим посмотрел на руку, разливающую коньяк в твердой решимости перепить саму смерть, и поведал о Большом Ингуше, отправляющем Масуду по старой дружбе за зеленый чай немецкие гостинцы. Про белый порошок, на который Горец и другие посыльные обменивали этот чаек, он упоминать не стал. Не стал он и называть имя – Большой Ингуш и Большой Ингуш, нет у того имени, то дела Шах Нияза и Масуда.
– Да, вот это дела. Вот это и ответ на вопрос. Неужели Большой Ингуш? Мистика. Полковник, ты видишь мистическую силу, соединяющую?! – Миронов не договорил. Он снял с пальца печатку и потряс в кулаке.
У Балашова родилось необычное чувство. Он вдруг перестал понимать, то ли это реальность творит его, то ли он сам лепит ее своими руками из замысла. Как Бог Всесильный, лепит Адама из глины. И нет границы. Помысли – и оно тут, хоть ладонью ощупай. Игорю представился Большой Ингуш – огромный, с Курого, дядька, увешанный гранатами и динамитом.
«Центр истории, – подумалось ему, – вот она, причастность, какая. Подобие! Ему вспомнились слова афганского гостя о смертнике. Подумалось о том, что совершенно не само собой разумеется, как это Миронову с афганцем удается понимать друг друга, как удается совмещать совсем разные плоскости бытия? Уж не грядет ли смертник, который будет подобен сему Янусу, единому в лицах Миронова и человека-горы? Не перемещается ли в центр истории?»
Странным образом Миронов прочитал его мысли. Он сощурился, обнажив в лице калмыкское, и произнес:
– А я тебе говорил, Игорь! Видишь, полковник ко мне со взрывниками шел, а оно вот как схлопнулось. Вся масса в черную дыру. Ты в самую сердцевину, в точку поспел. Это чувство опыта бесконечности постижения. – Выговорив это, Миронов, похоже, сам пришел в недоумение от набранной высоты и мудро решил пойти на снижение:
– Достигается регулярными тренировками.
Конечно, снова разлили. Но Балашову понимания не желалось. Причастность – ее ведь упустить ох как жутко. Почище любви штука.
– Андрей Андреич, а что, если тут… Если совсем схлопнулось? Раз уж так! Может быть, и террористы эти самые, которые взрывники, те, которые для будущей большой войны на Западе залягут, может, они тоже через того же Ингуша в Москву? Назрань опять же… Маша рассказывала, Кавказ, легализация, туда-сюда…
– Маша! Какая Маша? Ты еще тетю Клаву, вахтершу мою спроси. Вот она развесит тебе про легализацию. Маша! – взмахнул крыльями возмущенный Миронов. Ему словно неудобно стало перед грамотными гостями за приглашенного дилетанта.
– А что ты его окоротил, Андрей Андреич? У человека впервые расширился кругозор. Их-то России роль в истории незаметная, самого второго плана, а мы на передовом рубеже стояли… Масштаб. Может быть, он тут, у тебя, рядом с нами, настоящим писателем становится, – получил в лице Ларионова неожиданную поддержку Балашов.
– Молодые сейчас так: все по верхам да по мелочам. Либо не берут в голову, либо «стебаются». А, в отличие от тебя, Андрей Андреич, можно сказать, в детский сад хожу. Вы, Карим, понимаете, что такое «гнать», – пустился в спасительные для Балашова этимологические разъяснения Ларионов.
Разговор о новоязе увлек и Андреича. Этимология особенно гладко шла под «стременную» да под посошок. Пили все, но афганец, казалось, все думал над словами писателя. Было в его тяжелом, как студень, взгляде что-то настоящее и неподвластное, что Игоря и пугало, и привлекало. Оно выдавало подобие с чем-то таким, чего Балашов еще никогда не касался. Скальная береговая линия. Неприступный Маннергейм. Нет. Человек с французским именем. Бенуа Мандельброт. Фрактал-лабиринт с неизвестным ключем подобия. Этот взгляд во фрактал-лабиринт остался последним воспоминанием, примирившим в нем субботнюю ночь с потным стеклом воскресного утра…
Кальвадос
Игорь с трудом открыл глаза – меж век ему словно песок насыпали. Попытался оглядеться – потолок, под которым он лежал, был ему знаком, но не его, это точно. У него на потолке трещина вдоль стены. Трещина, похожая на реку Рейн, с севера на юг. Поворот головы в сторону ожидаемой ломотой в затылке не отозвался, но вызвал недоумение – он лежал в ногах у животного, у лошади или у коровы, чья черная гладкая нога почти касалась кончика его носа. Животное шумно дышало и подрагивало. «Мать моя, – подумалось Балашову, – куда это меня?!»
– Ну что, в медсанбат? Или на поправку в полевых условиях, – обрадовал Игоря узнаваемостью раскатистый голос, решительно поедающий гласные. Миронов, в семейных трусах, голый по пояс, стоял над поверженным. Его лицо в ракурсе снизу заслонял объемный живот, и голос звучал, словно из облака. Паруса трусов грозно трепыхались на сквозняке, как знамена. – Поднимайся, Игорь. А то за тобой похоронная команда вот-вот отправится. Маша звонила, Логинов. Интересуются, в чьем обществе расслабляются теперь русские классики. А я им так и говорю – ка-гэ-бэ.