– Мужчина, помогите, пожалуйста. Мне бы только до лифта. Там скобки есть по бокам. – Девушка приподняла голову и посмотрела на Логинова влажными голубыми глазами. Естественно, голубыми и влажными.
– Понедельник – день тяжелый, – подмигнул ей Логинов, нагнулся, обхватил коляску, но поднять ее не смог – в нос ударил богатый сладостью запах, его качнуло. Чтобы не упасть на младенца, он отпрянул в сторону, ударился о стену, но коляску успел все же мягко опустить, на скрипнувший под резиной пол.
Через пять минут бессознательное тело уже везли на съемную фатеру нукеры Юрия Соколяка.
Балашов и Маша
Балашова клонило в сон, но Маша тормошила его до тех пор, пока Морфей не разомкнул наконец своих стальных объятий и не подался искать счастья в другие жилища, то ли недовольно, то ли, наоборот, поощрительно бормоча под нос слова об упорстве некоторых женщин, которым из века в век не надоедает будить хмельных от вина и крови мужей. Сон ушел, казалось, навсегда, и в образовавшейся тихой лагуне времени некуда уже было деться от мыслей о собственной жизни, пока все же куда больше похожей на существование, нежели на бытие. Глядя то на подругу, то в высокий ночной потолок, он подводил баланс. А может быть, уже и итог?
К его несомненным достижениям относилось лишь отсутствие видимых недостатков. Не предавал, редко врал, не делал подлостей ближним. Писал честно – тут уж, как ни старался, иначе не получалось. И в миру – чревоугодию предавался умеренно, а прелюбодействовать вроде и не приходилось. Что еще? Дерево посадил. Даже два. В пятом, что ли, классе… Да, почитал родителей. Не по-старозаветному, конечно, но хотя бы так, по-европейски. Все не так плохо, европейский стандарт плюс российская тяга к метафизическому смыслу жизни.
И вот, положим, он так умрет! Тоска-а-а… Тос-ка.
То не человек пожил, то записная книжка закрылась. Телефоны, встречи, женщины, пара записок на отрывных листах, пара мыслей.
День догорел, как белая страница,
Немного дыма и немного пепла.
Балашову среди ночи страстно захотелось взять и вырасти, увеличиться от пигмея до Человека. От тесноты собственной оболочки и от бесплотности усилия стало ломить в затылке и в висках.
– Ты что встрепенулся? А, спутник мой и века? – не открывая глаз, спросила Маша. – Ты полежи тихонько, я сейчас отдохну минутку и тебя успокою…
Балашов затаился, чтобы только не пробудить Машу. Он принялся выпрашивать у неба возможность хоть еще немного побыть с самим собой. Маша могла вот-вот нарушить рождающееся понимание необходимого Игорю механизма – механизма роста из самого себя. Предстояло сделать. Что-то сделать. Нельзя расти, развиваться в мыслях. Молоток, гвоздь. По шляпку вогнать. Только не лежать. «Поступок или цепь поступков, закрепляющих новое состояние сознания и бытия», – сложилась мироновским голосом цепочка. Материя фиксирует сознание, закрепляет состояние бытия. Иначе – шаг на месте. Записная книжка.
Балашов тихо, как можно тише выбрался из постели.
– Ты куда? – бдительно спросила Маша.
– Туда, – намекнул Балашов и улизнул в кухню. Там он, как был, босиком, голый, сел за стол и принялся писать. Он писал сценарий и одновременно обращался к Уте – ни слова о Картье, ни слова о «Сенчури», а только о террористах. Он вспомнил все, что слышал о легализации паспортов, о путях, ведущих боевиков с Востока в Европу, он забивал гвоздь по шляпку, методом Андрея Андреича, сбивал эту реальность из мироновских гипотез, Машиных рассказов, своих фантазий. «Мысль, изреченная сегодня, неминуемо становится материей завтра. Мир рождается в голове, и голова прорастает из вчерашнего в завтрашнее». Балашов в возбуждении торопился, совершая свой собственный маленький подвиг: он с радостью подставлял себя воинам Назари, но ни словом не выдал Картье! Он был счастлив, горд своим выбором, своим освобождением от Миронова и одновременным исполнением его воли. Если ему удастся убедить Уту, шум будет обеспечен, а, значит, в ответ последует движение в стане противника.
Когда Маша призвала его к себе, он вместо своего тела принес ей записи. И убедил прочесть, проявил настойчивость и даже упрямство.
– Ты сошел с ума, – пожурила Игоря Маша. – В каком сне ты увидел этот кошмар?
Правила Андрея Андреича не убедили ее вовсе.
– Балашочек, Игоречек, да ты же лох! Еще больший, чем я думала. Почему? О-объясняю. Только не дуйся сразу. Хотя бы потому, что из тех же правил следует их субъективность: то, что прямой путь для твоего «чеченца», для тебя самый что ни на есть окольный. Это же дважды два. Да потому что ты – следующее звено. Ну хорошо, объясняю дальше: а вдруг Картье, Логинов, афганец этот новый, в которого я не верю, – вдруг это все твой Миронов и создает? Да для дезы, дурачок ты, для тебя, для меня, для Уты. Для того же Володьки, которому дойчмарки нужны. Для немцев. А что? То, что для Миронова факт, для тебя лишь опосредованная им информация. Понимаешь теперь? Ну что ты бычишься, ты пойми – твоя свобода не должна зависеть от его свободы, а ты все в его бассейне барахтаешься, отбиваешься. Ты тогда лучше уж ко мне иди. Правда. Иди.
Но Игорь упорствовал. Он все равно желал встретиться с Утой.
– Да хорош твой сценарий. Хорош. И эту штучку про чиновника из МИДа мы подробненько распишем. Только Уте для передачи факты нужны. Хоть жареные, хоть какие, но факты. Это ж тебе не НТВ! Вот скажи своему «чеченцу» – пусть даст факт, хоть по Ингушетии, хоть по МИДу, и тогда я сама вот прямо сейчас поднимусь и побегу за подругой моей любимой. Да, прямо сейчас, среди ночи, и прямо так. Нагая. А что, для фильма нашего красивый выйдет кадр…
«Красивый кадр», – согласился Игорь. Тут ему и позвонил Логинов.
Несмотря на уговоры Балашова, Володя решил Миронову до встречи с мифическим этим Ревазом не звонить. Ни Миронову, ни Кошкину.
– Выкуп им нужен. Обычный заход, ищут доступного посредника. Самим-то на Запад выйти – мышца слаба. Так что я тебя уведомляю, а дальше пока не передавай транзитом. Обождем, что скажет мне этот клоун, который даже на свое имя условного рефлекса пока не выработал. – Логинов держался молодцом.
– Он сказал, где Мария, что с ней?
– Нет. По трубке – ни слова. Видно, все они Дашковой обчитались, профессиональной грамоте обучены.
– Я буду в десять.
– Будешь?
– Буду.
– Ну, знатно, – Логинов не возражал, – только ты не иди к «Кунсткамере», а ходи себе у ГУМа. Наблюдай, только не вмешивайся. Что бы ни случилось.
– Что за кунсткамера? – не понял Балашов, но Логинов не стал объяснять.
– Ты будь это, осторожен…
– Ладно, буду. Я всегда буду. Но если что – тогда уж к твоим подпольщикам. Тогда деться некуда.
Игорь хотел рассказать Логинову о последнем разговоре с Мироновым, о новом объяснении истории с Картье, но не стал. Вспомнил Машину иронию, испугался разрушить ту уверенную силу, что звучала в голосе приятеля. Наконец его самого тянуло на Красную площадь, вбить этот второй и главный, вовремя подвернувшийся гвоздь.
Маше он ничего по сути не сказал, только обмолвился, что у Логинова от одиночества бессонница и что должен поутру помочь ему в одном важном деле. Несмотря на ее недовольное ворчанье, уже в девять часов Игорь выскочил из дома. Настроение было ладное, гулкое, как крепко натянутая гитарная струна. Душа так и гудела от вибрации пульса.
Он ходил сперва у ГУМа, потом, как куранты пробили десять часов, отделился от его каменного рельефа и пошел к Мавзолею и так слонялся по брусчатке три смертельно долгих часа, так что к нему привыкли уже даже местные площадные попрошайки. Он брел к телефону-автомату, набирал номер Логинова, долго ждал и вновь возвращался на пост. Лишь около часа он окончательно понял, что Володя не придет, и позвонил Миронову на мобильный. Чувство легкой свободы испарилось, как эфир, оставив на память пятачок холода на открытой ладони души.
– Как это ни печально, мы с тобой верно прогнозировали ситуацию. А твой опытный самоуверенный друг – неверно. Вот что бы ему мне позвонить… – очень спокойным, даже непривычно спокойным голосом отлил эти слова Андрей Андреевич. – И ты, Игорь, поступил, как мальчишка. Потому что не знаешь главного отличия профессионала от лаптя, которым щи хлебают: профессионал мысли умеет превращать в дела. Все с тобой обговорили, а ты – семь пуль в молоко. Теперь по спирали пошло. Тут дела серьезные такие, даже не знаешь, какие, а ты в доктора Ватсона играешь…
Миронов разговаривал с Игорем уже из шарифулинского офиса, куда его, по приходе на службу, немедленно пригласил Раф. Туда же отправился и взволнованный, поруганный, понурый писатель.
Известие, полученное от Балашова, не удивило ни Андрея Андреевича, ни его военный совет. После того как Гена Мозгин сообщил шефу об интересной находке, Раф, не вдаваясь в объяснения, коротким двусловом «приезжай срочно» вызвал не только Миронова и Васю Кошкина, но и всех доступных ребят с объектов. Похмелье его решительно прошло, и, хоть помимо ощутимой опасности той «непонятки», в которую он влез с легкой руки его полковника, он ясно осознавал отношение к его самодеятельности больших его «спонсоров», Шариф все равно и вновь был благодарен Андреичу за это странное пробуждение интереса к жизни.
Прослушав сводку новостей, пришедший после Миронова Вася, напротив, стал мрачнее тучи. Его щеки обвисли серыми дурными мешочками, лицо утратило холеную округлость.
– А я говорил, что это авантюра. Из-за ваших хреновых гуманитариев. А нам ни красного, ни серого креста не поставят за них. Ни вам, ни мне.
– Теперь ныть поздно. Ты уже «попал». Как девочка, – прервал Кошкина Раф. Кошкин узнал в его голосе давно забытые неприятные нотки превосходства.
– Нехорошо. Поссоримся, – предупредил он.
– Значит, дважды попадешь, – парировал Раф.
– Так, бойцы. Берегите боересурс. Понадобится. Я так миркую, что пора нам с любопытным этим хмырем лично поговорить. В подходящих нам условиях. Кто возьмется? Василий, раскрути его по полной, как чеченского террориста!