Закон Дарвина — Миронова
— При чем тут революция?
— Вы же государственник, Андрей Андреевич. Значит, вы самый вандеец и есть. Революция справа.
— Я тебе это говорил, Владимир? Или это в моем досье белым по черному? Ты меня еще в фашисты определи. Нашел формулу: революция справа…
Произнес это Миронов по возможности сердито, но лицо его выдало лукавство — на самом деле он был польщен. Исход операции говорил сам за себя. Так-то, полковник Путин! Кхе, революция справа!
— Извините. Разве я ошибся?
Логинов сам пребывал в непривычном для него умиротворении, если не в умилении. Его неприятие Миронова как общественной сущности осталось, но новым свежим ключом било сквозь него желание примирения. Перед прощанием. Прощай, умытая Россия. Не благодарность, но радость отсутствия превосходства того, старого Логинова над тем, старым Мироновым.
— Ты седеешь, а дурак. От романтики не избавился. Я не книга, которую ты прочел. Революции нужна власть. А моей власти нет, потому что человека, я повторяю, человека, не может устраивать власть. Любая власть — интеграл синусоиды. На долгих перегонах он равен нулю. Только кругозора на действительно долгий перегон мало кому достает. Любой строй, самый прогрессивный, приходит к стагнации…
— Отчего так? Вот мой вопрос проклятый! Вопрос вопросов!
— Что тут непонятного? Сними розовые очки и прочти ответ. На долгих перегонах одолевает закон Дарвина. Системой овладевает наиболее приспособленный. Но не к ее идеалу — в этом ошибка ваша, идеалисты, а к ее усредненному исполнительному механизму. К тому, что называется переходным этапом к идеалу. То есть безыдейный середняк. Тот, кто видит профит, проявляет умение оказаться в плюсе на коротком периоде синуса. На волне, так сказать. Вот и все. Но есть обратная сторона. Отсутствие идеи приводит к стагнации. Поэтому природой, также и социальной, предусмотрены недарвинистские механизмы. Она мудро сохраняет таких, как ты. Для переходов к иным парадигмам. Но для этого таким, как ты, необходимы такие, как… — Миронов запнулся, — такие, как Раф.
Синусоида, интеграл. Старик Моисей говорил, что самая большая сложность для человека, желающего понять, кто он сам, — это увидеть себя «собранным» по времени. То есть интеграл… Интеграл по контуру равен значению в точке вычета? Нечто подобное утверждал Балашов.
Интеграл моментален, ему все равно, по какой дуге ты пришел к такой сумме. Если суммировать жизнь последовательно по событиям вдоль оси времени, то какая разница между Мироновым и его антиподом Логиновым? Просто один шел от А до В, второй наоборот. В таком интеграле нет прошлого, а значит, нет вечной значимости. Следующий шаг — и «собранный во времени» Логинов умрет, и родится другой, с другим знаком. Но зачем тогда? Ради чего этот поворот? Не судьбы, а воли? И еще — почему старика Моисея не мучила мгновенность и оборачиваемость суммы? Вот вопрос вопросов!
— А что для вас время, Андрей Андреевич?
Миронов не стал отвечать, только усмехнулся. Он-то помнил, как обещал Маше: Логинов еще вернется, он еще станет союзником. Дай только срок…
И тут Логинов оправдал ожидания полковника, так что тот отъехал на квартиру с мыслью, что в будущем вселенском Афганистане исповедовать его, мироновскую философию будет вовсе не одиноко. Лишь бы хватило пива и не шалил сахар. А заумь постгерманскую можно сдуть, что пыль с золота. Вычет! Ишь ты, принципы. Обручами… Можно подумать, он мечтал с Логиновым выпить стременных да забугорных, да тех, которых тот отродясь не слыхал, а выпил бы, так уж не встал. Скатертью дорога! — бухтел Миронов, сам от себя скрывая полное довольство жизнью, по пути домой.
— Я бы так сформулировал. Время — это физический носитель идеальных энергий. Интеграл пройденного пути. В безжизненном трехмерном пространстве. Все считают по времени, а надо… наоборот, по пройденному пути время пересчитывать. Это открытие Моисея. А мы с вами, Андрей Андреевич, может статься, одну сумму составляем и один вычет. Хотя бы в том, что оба без половинок, то есть без спутниц. И спасибо хоть на этом. Вот за эту общность выпью на посох с вами. Но только на посох, не взыщите. Потому как не обретена ясность, человека в человеке обручами держат принципы.
Логинов в Кабуле Весна 2002-го. Афганистан
Кабул встретил Логинова, как старый знакомый, который знает, чего от тебя ждать и чего от него ждешь ты. Правда, было и новое: по городу катались инопланетяне. Американские патрули, корпуса людей в скафандрах, шлемы вместо голов, сквозящая в жестах отстраненность, брезгливость и превосходство, военная техника нового века! Они управляли, они существовали поблизости, но не рядом. Логинову показалось, что местные привыкли к пришельцам и смотрят на них как на существа сильные и опасные, но которым земной природой положен короткий срок.
Но и ненависти к пришельцам с самых первых дней Володя повидал в достатке. «Шурави враги, но враги как мы. А эти только себя людьми считают. Что белые, что черные», — понизив голос, объяснил по-русски таксист, который отказывался подвозить Логинова до тех пор, пока не признал в нем русского.
А афганский журналист подарил Володе запомнившуюся ему деталь: «Знаете, здесь ждут, что они подавятся. У афганцев поговорка: не тот долго живет, кто много ест, а тот, кто долго жует!» Логинов остался благодарен коллеге.
Если научиться обходить взглядом инопланетян, то жизнь образовалась на удивление по-столичному. Была работа, но было и общество, и выходы в свет, и рестораны, и утренние похмельные прозрения, и женщины достойного ума и величия. Сложился высоколобый круг. Дипломатов и американцев в круг этот старались не допускать, но возможностями первых пользовались по прихоти (а те рады были угодить в стремлении к «элите»), со вторыми общались по необходимости. Иное считалось дурным тоном. Зато желанными гостями были фрондеры-афганцы, в основном хорошо образованные таджики. Логинову часто вспоминался Хемингуэй. Мадрид 1936-го. Сходство усиливалось тем, что по ночам да и днем постреливали.
Общество занималось равно мелочными и мировыми проблемами, бурлило, обсуждало. И все-таки казалось Логинову, что верчение идет на холостом ходу. Без идеала и даже без идеи. Участь столицы?
А рядом жил кабульский люд. Такой же, как в 1980-м. Ходкий на слухи, хваткий, хитрый и ловкий, открытый и подозрительный одновременно, и живучий, и привыкший к смерти. И любопытствующий к чужому, и устойчивый, упрямый в своем. Если бы не люд, Логинову было бы плохо в кругу высоколобой фронды, но так уличный город дополнял круг, как холодное озеро дополняет баню. И хорошо.
И прошлое стало изменяться. Так меняются в глазах наблюдателя с наступлением тумана и сумерек дальние предметы, путаются с тенями. Ута Гайст, ищейки Туркменбаши, коллеги по редакции уменьшились и поблекли. Даже Балашов, даже Балашовы.
Зато подрос Миронов. Иногда Логинов ловил себя на том, что озирается в базарной толпе, не видать ли в ней знакомого лица. Здесь ему место, здесь его не хватало, как не хватало слова, способного вместить нечто более емкое, чем мысль. Без такого слова останется связка «власть — фронда» холостым молохом.
Иначе определились в памяти и мыслимые враги. Они хоть остались невидимыми, а только утратили былую безликость. Боевиком Назари мог быть вчерашний таксист-пуштун с крашенной в сурьму бородой, а может, вон тот хазареец с монгольскими скулами. В гору тащит тележку, старатель… Что в тележке — жизнь или смерть?
В Логинове осуществилась странная ассоциация. Он больше, чем когда-либо, чем когда-либо взрослым, желал мира и желал жить и в то же время обнаружил в себе готовность принять этих людей, которые несут смерть.
Отчего так, он не мог себе ответить, только чем дальше, тем больше благодарил себя за решимость вернуться сюда. За возможность прикосновения к библейским категориям, которые ему высветил долговязый старик-иудей, возвышавшийся над туманом памяти черным маяком.
Только встретиться с ним заново Логинову не хотелось. Больше того, Логинова частенько посещала мысль, будто таких вот стариков, подобных иудею, он день ото дня видит своими глазами тут, в Кабуле, как будто не Кабул это вовсе, а Обетованная земля. Но ведь Обетованная земля, породившая предков Моисея, тоже полнилась мождахедами и шахидами? Не случайно это. Не случайно… В правильное место ты приехал, Володя Логинов, хвалил он себя.
Логинову было хорошо в Кабуле, и легко, и «правильно», но весело ему стало после того, как ему в Кабуле подарком самих небес на голову свалился туркмен Чары. Как тот оказался в афганской столице, так и осталось для Володи загадкой. Чары утопил собеседника в потоке своих похождений, но из обильных рассказов ловкача никак не удавалось сложить представления о том, каким поворотом вывел Ходжу Насреддина на спасительного Логинова счастливый ослик. Спасительного — потому, что денег у Чары, как понял Логинов, не прибавилось. На прямой же вопрос, как туркмен вычислил прежнего патрона, тот ответил небрежно, словно мудрость сия сама собой разумела Кабул:
— Вора на место кражи, а честного на место честности тянет. Вот бегу от одних басмачей к другим, а сердце трепещет воробьем в руке. Не ошиблось. Скоро и Андрей Андреевич сюда. Хамидку Карзая свергать.
— Это Миронов тебя сюда направил?
— Зачем он? Я что, сам слепой-глухой?
Логинов не мог привыкнуть к тому, что не только слышит, но и видит Чары. Он совершенно иначе представлял себе туркмена, когда работал с ним на «РЕГ». Мелким да юрким. А перед ним стоял высокий, почти в рост Логинову, высоколобый, большеглазый. Цельный, как дельфин. Или это он уже в Кабуле преобразился? В своей живой воде?
Для Володиных журналистских упражнений туркмен и здесь являл собой неоценимую находку. Он мог узнать абсолютно все. Попал в Герате в ловушку отряд коммандос — Чары услышит об этом раньше американского командования. Отбомбили освободители по «талибскому» кишлаку в Кандагаре — Чары уже спешит к Логинову с такими подробностями, словно переносился на место событий на воздушном ишаке. И все ведь точно, все потом подтверждают другие, местные! На вопросы, откуда, туркмен щурился: «Ай, что тебе знать, одну заботу иметь. Чары тебе только самую мякоть дает, самую точную информацию дает, а ты все проверяешь…» Слово «информация» он произносил не через «и», а с «ь», «информацья», и оттого в его устах оно цокало особой важностью…