Не подумайте только, что я потерял нить. Единственная нить, которую не следует терять, я как раз держу в руке.
Первая командировка в Кабул укрепила меня укрепила меня в убеждениях. Один ваш коллега, такой, как вы, назвал меня тогда аристократом. За брезгливость к поджогам кишлаков, к побоям в тюрьмах, к вранью комиссаров, к расстрелам контрреволюционеров. Вы бы определили меня иначе, тоньше. Вы заметили, что я не пацифист, не принципиальный противник революций и крови.
Вы назвали бы меня диссидентом. Отрицателем скверной реальности в угоду наивной идеальности.
Обычным диссидентом, из политических моралистов, я не стал: то ли беспокойного гена не хватило в крови, то ли мужества, то ли, напротив, хватило чего-то другого, что сродни той трезвости, которая, в свою очередь, сродни цинизму. Допускаю, что увлечение боевым буддизмом сыграло тут балансирующую роль. Но вас, систему, идеологию, вашу «миролюбивую политику» я старался одолеть так, как капля чистой воды старается разбавить деготь.
Потому что ложь — тонкая пленка, нарушающая, губительно нарушающая экологию человека. Его изоморфную связь с памятью утробы.
Итак, я считал вас дьяволом лжи. (Гипотеза о существовании дьявола еще не означает принятия гипотезы о существовании Бога.) Я не подходил к вам по своей воле на расстояние запаха. Был и идеал. Стремление к аскетическому западничеству, как последовательность приближений стремится к пределу. В этой гипотезе устремленности моя жизнь обрела цельность, что уже может быть признано за смысл. Мне было тем более просто, что я не обзавелся ни сыновьями, ни учениками. К слову, я ни разу не голосовал на ваших выборах. До 91-го года, естественно. Хотя слово «естественно» с высоты понимания вами моего нового состояния, наверняка, уколет ваш глаз.
Про мои отношения с идеалом после бомбовой войны в Сербии и моей поездки в Чечню вы в общем и целом наслышаны. Кратко сформулирую: в идеале разочаровался. Я был недалек от того, чтобы пожалеть об отданном в 91-м и 93-го годах голосе. Моем голосе. А опыт, собранный во время последних поездок в Афганистан, меня уже не изменил. Точнее, не изменил мой поверхностный рельеф. 11 сентября увлекло обещающей глубиной и окончательностью развенчания идеала. И себя. Я оказался частью лжи, которая, желая зла, творит зло лжи. Так бы я и ушел развенчанным, если бы не спасительная гипотеза о существовании мнимой оси, теорема о том, что вся ЭТА, явленная мне жизнь — лишь проекция на плоскость моего восприятия не столь поступательной, лишенной времени, зато более связанной гармонией, высокоразмерной жизни. Формула связи заложена в памятливом плоде. Плод-код свернулся калачиком в утробе. Я вспомнил это. Когда я вернулся в Кабул, то вспомнил это. И петля пути вокруг особых точек замкнулась в контур, мой интеграл вычислился в первичных понятиях. Кровь пролилась, а мне не жаль ее. Она пролилась за первичные понятия. А ведь, казалось бы, что мне Афганистан? Что он нам?
Не то что они не лгут. Напротив, мы подмастерья в сравнении с ними, мастерами лжи. Их явленная жизнь ужасает развитый мир темнотой, подкупом, коварством и, больше того, безысходностью, непобедимостью каннибалического процесса. (К слову, был период, когда я склонен был идеализировать этот процесс, объясняя его непобедимой тягой народов к свободе, но теперь я отошел от этого. Видимо, склонность к идеализации заложена в моем механизме восприятия. В отличие от вашего. Вы были правы. Вы были свободнее меня.) Я увидел, сейчас увидел, и, собственно, поэтому решил взяться за перо — да, они лгут, в игре явленной жизни ловко лгут, но связи с правдой, с первичной, многомерной, они не теряют! Надеюсь, вы поймете существенную дефиницию, на которой так настаиваю я — речь не о варварской детской правде силы, а о старческо-детской правде, связующей с вечным. Именно этот эффект в момент обнаружения его в своих крепостях и укрепил меня в желании дальше жить. В конечном итоге, первичное — это таинство любви.
Смешно наблюдать за взрослыми, всерьез делящими горы и небо, и всерьез рассказывающими, что знают о свободе больше детей. Взрослые уверяют, что свобода — это право выбрать из карзаев Карзая, что главная гуманистическая ценность — это право говорить, что считаешь нужным. Я с вами уже соглашаюсь, что это смешно в той же мере, в которой вызывает смех посылка, будто жизнь ограничивается от рождения до смерти индивидуальностью, достижением успеха, службой государю или биллем о правах человека. Право говорить, что считаешь нужным, перестает смешить в качестве ценности только тогда, когда говорящий прорывает путь к правде через пленку лжи. А ложь — это проявление комплексов. А комплексы — следствие «не экологичного» роста человека. Являющегося следствием операций типа «неотвратимой свободы». Из воды в лед.
Вы понимаете и мою иронию, но, может быть, от вас потребует осмысления понять также, что эта ирония уже лишена горечи. Если, конечно, допускать, что я вам еще интересен. Хотя бы как объект.
Я перехожу к финалу моего монолога. Забавно констатировать, как завершился круг моего диссидентства. Я завершил круг, выйдя из окружения. Это произошло под Чирхи, в составе отряда моджахедов, в который меня определил ваш афганский знакомый и мой благодетель. Мне показалось, что он уважает вас больше, чем к тому обязывали обстоятельства, кои свели вас. Значит, я обязан и вам. Но это к слову, все равно ответить иной благодарностью, чем выбрать вас адресатом, я не намереваюсь.
Итак, выжив в коротком и смертельном бою, я пришел к вашей позиции знающего неморалиста и удалился от дел. Я распознал в себе возможность отказаться от гуманизма, не отказываясь от любви к человеку. К его ядру, и к его свободе, то есть угаданной связи. Балашов здесь продолжил бы Вселенной, но я ограничусь историей. Связи с историей. Как я в эти дни понял, именно это отличает вас от многих, именно это сделало вас магистром ордена, который оказался последним мостом между тамошней темью и мной. Потому я и решил написать это послание и обратить его именно к вам. Я свободен. Я не обязан боле ни афганцам, ни вам, ни Маше Балашовой, ни ООН. И я могу жить. Моя предыстория теперь безразлична, мой интеграл, тот, что зависит не от пути, а от особых точек истории, вычислен, соединение с моей противоположностью, с моей ненавистной половиной, осуществлено. Зло и ложь одолены вовне полнотой. И еще: доверю вам, что крови взрослых, пролитой мной ради этого, мне уже не жаль.
Но только не поймите так, будто я вижу себя персоной, переросшей общество. Будто причина моего ухода — это конфликт между ним и мной, новым мной. Удобная ложь. Достижение Дарвина не в том, что он обнаружил пращура в обезьяне и провозгласил естественность прогресса. Нет, его главная заслуга в том, что он указал путь к пониманию, как случайное в виде мутаций приводит к отбору не лучших особей, а тех, которые лучше приспособлены под условия идеи. Идеи, формирующей окружающую среду. Постепенное усреднение вида под идею общественных отношений — вот квинтэссенция теории. Настоящий классик сумел совместить в мысли, доступной эвристике, два процесса, имеющих совершенно разную природу.
Случайные изменения генов, стимулируемые космическими лучами, урановыми рудами на разломах пластов, кровосмешением, мимикрией и так далее и так далее, в сумме имеют суть статистическую и не направленную. На них накладывается ветер естественного отбора, вектор окружающей среды. Идеи окружающей среды. Но! Та идея, которую декларирует общество устами пророков и иных энтузиастов, и та идея, которая на самом деле формирует силок естественного отбора — это столь же различные формулы, как различны сознание и подсознание у взрослого нынешнего человека. Как неотвратимая свобода и свобода выбора.
Демократия — это я понял, размышляя после расставания с вами, — перестала быть идеей. Демократия — лишь дрожжи в вине общественных отношений. Вам доводилось бросать дрожжи в вино? Демократия — катализатор мутаций, растворитель традиций и устоев, препятствующих изменению генов. Но идею общества задает не она! В обертке демократии продается начинка — «свободный рынок». Следуя за мыслью моего соотечественника, я делаю вывод, что идея свободного рынка весьма быстро, пользуясь катализатором демократии, усредняет наш ген. И везде. И вот еще одно мое открытие. Я назвал его леммой о «недостижении правды».
Любая идея общественного блага по прошествии времени становится идеей общественного зла. Статистическая масса мутантов в конце концов оставляет вне средней линии генотипа, слева и справа от него, лишь малые коллекции индивидов, малые с точки зрения некоего критического, мной не вычисленного числа. Перейдя эту критическую точку, среднее довлеет над исключительным, осуществляя это давление тем, что усреднение осуществляется быстрее, чем успевает произойти мутация! Эффект Аральского моря. Что в математическом выражении означает одоление парадигмы сознательной, созидательной, изначальной идеи идеей подсознательной. Одоление, подчинение и низведение до роли фантика, обертки. Но тем самым вызывается к жизни и вторичный эффект. В результате усредненных мутантов становится так много, что сама окружающая среда им пресыщается. Она, дабы выжить, не превратиться в эдакий человеческий Арал (тем больше высыхающий, чем больше в нем концентрация соли, и тем больше засоляющийся, чем быстрее он сохнет), экспортирует усредненных мутантов в «Афганистан», шлет их, упакованных в фантики «неотвратимой свободы». Шлет с миссией приспосабливать новое генное тесто для прожорливой идеи.
Демократия исчерпала генный фонд для прогрессивного, а не агрессивного развития идеи среды, породившей и использовавшей ее. Это проявление закона естественного регулирования, гарантирующего невозможность рая на земле.
Афганистан кричит криком и хрипом, криком 11 сентября, что не уверен в желании принять новый ген, в том, что новый человек, которого обещает выковать «неотвратимая свобода» в его горниле, будет ближе к Богу, к идеалу согласованности желаемого и достижимого. Если близос