— Освободи сцену, писатель. Пусть Евсей Ильич свои стихи почитает. Их мы любим, — подхватил кто-то, и его поддержали: «любим, любим»! Те, кто уже поднялись к выходу, стали возвращаться на свои места.
И тут прозвучал голос, который, хоть был негромок, а перешагнул шум людского прибоя:
— Когда народ Книги отказывается от книги, Смертником станет и ищущий жизни, и ищущий любви. Смертником станет и ищущий Бога.
То был голос Пустынника. Люди оглянулись, многие узнали его. Щелкнул сухим порохом быстрый кашель, и воцарилась тишина.
— Говорите, уважаемый! — поддержал Пустынника Мухаммед-Профессор. Ему странным казалось непонимание умудренными, седыми людьми столь ясных слов, исходящих от писателя. Ему представлялось, что они сами должны побуждать его говорить о том, важнее чего не найти в сегодняшней жизни. Их жизни! Человек пришел поведать о Веке Смертника! Вот ведь, смертники рядом, уже среди вас! Слушайте!
Но реплика Профессора возымела обратный эффект, она словно расколдовала толпу, и бегство продолжилось в массовом порядке, уже о стихах Евсея Ильича никто не вспоминал…
Балашов глядел на то, как расходится его публика, и думал о той высокой степени безразличия, с которой относится к отливу. Ему вспомнилась презентация в Москве, у Вити Коровина. Тогда его беспокоило отношение людей к его рассказам, к судьбе интеллигента в девяностые, к нему самому, в конце концов! А сейчас… Как следует оценить произошедшее в нем изменение? Следствие ли оно созревания в нем «творческой личности», способной определяться вдали от толпы? Или, напротив, это проявление усыхания той самой личности, имевшей раньше социальную составляющую, неравнодушной к живым, а не к собственным лишь химерам?
От сомнений Балашова отвлек господин из немцев. Он, как и принято в Европе, сразу представился по-немецки: Михаэль Шмидт из ведомства по охране конституции. То бишь нелитературный агент.
— Интересуюсь проблемой. Желал лично познакомиться.
Игорь отметил про себя, что, наверное, российский агент подошел бы иначе: «интересуемся, — сказал бы, — желаем лично познакомиться…»
Михаэль Шмидт вырос в Дортмунде, потом переселился в Кельн и стал добрым кельнским парнем, Kolsche Junge. Кельнским парням не свойственны хождения вокруг да около, реверансы. А потому, прихватив рукав балашовской рубашки, он стал объяснять писателю, что, хотя от литературы далек, но с изданием труда о Смертнике может посодействовать. И не только в писательской карьере, а вообще по жизни, так сказать. А господин Балашофф в качестве ответной услуги поможет герру Шмидту ответить на несколько вопросов. В ином месте, в удобное время. И давайте не откладывать. Abgemacht?[49]
Игорь мрачно оглядел нелитературного агента. С местным диалектом он не освоился, так что не столько понял, сколько угадал смысл обращенного к нему предложения. Его посетило непривычное кожное чувство опасения за рубашку, как бы агент ее не испачкал пальцами. Рубашка белая, Маша ее к вечеру накрахмалила!
— Что вас интересует? — задал он глупый вопрос.
Герр Шмидт соглашался с теми из коллег, которые советовали русских брать тепленькими. И пусть в зале еще оставались пара стариков, он решился без обиняков яснее обозначить интерес своего ведомства.
— Террористы взрывают стадион в Кельне. Таков ваш сюжет. Гибнет 40 тысяч человек. После этого Германия выводит контингент из Афганистана и настаивает на создании института тонких решений при ООН. Туда приглашаются великие инакомыслящие, психологи, лауреаты. Они санкционируют войны. То есть все заодно, против терроризма. Не как американцы, все сами по себе и к своей только пользе. Видите, я уже ознакомился с вашей фабулой! Но нам желательно знать, из чего исходит уверенность в том, что взрыв именно здесь, что террористы среди нас? О вас говорят как о писателе, который фантазиям предпочитает знание.
— Кто говорит такое?
Шмидт в ответ рассмеялся. На Балашова у него имелось подробное дело, куда, в числе прочего, оказались подшиты и соображения немецкого кинопродюсера, поработавшего с Машей, и ссылки на высказывания о Балашове Уты Гайст, сказанные Роберту Беару.
Игорь обождал, пока нелитературный агент отсмеется, а потом освободил руку.
— Вы меня не поняли, — неожиданно жестко, даже грубо, сказал он, — Миронов понимал, а вы не поймете. Не поймете, пока не взорвется. Уже Чарльз Дарвин вывел науку о закреплении признаков при естественном отборе. Закрепляется то, что устраивает среднюю линию. И если только человеки на земле сойдутся на идее мира, то это будет такая идея среднего, такой мир, который не устроит и вас. Единственное, что я могу сделать для вас — это надписать экземпляр. Всего хорошего.
Балашов выговорился и поблагодарил Рафа за письмо, написанное Логиновым Миронову, а попавшее к нему.
Шмидт охотно лябнул бы агенту Кремля по зубам. Но, следуя инструкции, он вынужден был вежливо взять книгу и отступить. Эх, эти чертовы права граждан, эти хреновы правила политкорректности и прозрачности! Этот хренов страх перед журналистами и адвокатами! Ну как тут поборешься с варварами, скованный либеральностями! Конечно, в этом прав агент Кремля: американцы плюют на эти правила, wenn es um die Wurst geht[50], иначе Гомо Либералису как одолеть талиба? Молодцы!
Только двое, Моисей Пустынник и Мухаммед-Профессор, дожидались Балашова. Они и услышали весь разговор писателя с нелитературным агентом, вплоть до самых последних слов — их как раз помешала разобрать сотрудница центра, которая принялась расставлять стулья в зале, покинутой гостями. Когда агент ушел, к автору приблизился Пустынник.
— Здравствуй, молодой устат, — произнес Моисей так, что Игорь испытал робость, какой не помнил с детских лет. Такое с ним было, когда он школьником оказался на деревенском кладбище, и там вдруг из-за ночных туч ему в зрачки зыркнула луна.
— Что бы ты сказал Смертнику, если произойдет встреча?
Игорь опустил глаза. Взгляд упал на собственную книгу. Ему пришло в голову, что в ней нет ответа на столь просто сформулированный вопрос.
— Стал бы останавливать или ты согласен с его путем очищения? — помог Пустынник.
— Понять — значит, остановить…
Игорь преодолел робость. Ее вязкая слабость вдруг стала застекляться в иной, твердой и прозрачной форме, ранее Игорю не ведомой. Это была форма отваги. Ведь сердце распознало крайнюю степень опасности. Это глупое сердце отчего-то решило, что Игорю сегодня домой не вернуться. Разум предпринял попытку успокоить главную мышцу — ну в самом деле, Балашов, какая тут каверза, просто нервы шалят после встречи с интеллигенцией, просто уже с утра себя накрутил, — но душа словно желала испытания, ждала этой возможности окрепнуть и проявиться. Молчи, ум, тебе не овладеть «осиным чутьем опасности»!
— Понять и значит остановить. Потому что Смертник воюет за понимание.
— Разве понявший слова Книги приблизился к пониманию Книги?
«Верно, верно. Осиным умом!»
— Понять не умом наблюдателя. Понять «осиным умом». Умом приобщения к всеобщему подобию. Как мне вам объяснить…
— «Осиным умом»? А ничего не надо больше объяснять. Нам ведом «осиный ум», кхе-кхе.
Моисей обернулся к Профессору, и тот с изумлением увидел, что Пустынник смеется.
— Одна оса поймет, и сразу все осы поймут! Тебе знакомо такое, Профессор! Кхе-кхе!
Мухаммед не склонен был разделять веселье Пустынника. Писатель вызвал его любопытство и даже симпатию, но что скажет Черный Саат, когда узнает об этой встрече, когда выслушает рассказ о немецком агенте? Тоже с симпатией?
— Значит, молодой устат не понял Смертника, — сказал Профессор. — Его герой не остановил Смертника.
Игорь вскинул на того взгляд.
— Разве вы уже прочли мою книгу?
— Нет, — признался Мухаммед.
— Он бывал в океане Афганистана, — добавил Пустынник. Смех смыла с его лица быстрая белая волна.
— Вы? Кто вы? Скажите мне, кто вы! Откуда вы знаете, что герой не остановил Смертника! Откуда знаете про «осиный ум»?
— Не страшись, молодой устат. Ты столь далеко прошел в неведенье верным путем, чтобы теперь страшиться заблудиться. И мы среди миллионов ос нашли тебя. «Осиным нашим умом». И если кто-то остановит Смертника, то не завоеватель, не освободитель, не идолопоклонник реформ. Ты — писатель! Если еще кто-то его остановит…
Высокий старик договорил и пошел прочь. Его спутник задержался, желая что-то уточнить, но, видно, передумал и последовал за первым.
Балашов глядел на удаляющиеся, такие разные и такие одинаковые спины и испытывал одновременно экстатический восторг и отчаянное интеллектуальное бессилие.
Когда Игорь добрался до дома, Маша угадала по выражению его лица, что триумфа выступление в культурном обществе Кельна не вызвало, и упредила его рассказ известием, коему надлежало сделать итоги мероприятия в клубе относительными, мало важными.
— Прыгай три раза! Ну! Только что позвонил твой Коровин. У него контракт на новую книгу. Об Ираке. Потому что твоего Смертника и уже новую книгу в «Мосфильме» берут на сериал! Кормилец ты наш!
Балашов ошалело посмотрел на нее, прошел в туфлях в комнату, уселся на диван.
— Маша, посмотри на меня. Разве могу я остановить Смертника? Я? Не Логинов, не Миронов, не Раф с Кошкиным?
Маша покачала головой. Она уже догадалась, что совершила ошибку. В желании облегчить переживание отринутому толпой не угадала момент для решения жизненно важного вопроса. И ей стало от этого тем более обидно! Она не стала убеждать мужа, не стала и настаивать в утешениях, она отказалась от услуг женского умения. Она холодно, со злинкой, решила: сам выбери, Балашочек, либо культ твоей личности, либо мы с Катей.
— Я устала. Пойду спать.
Он схватил ее за запястье.