— Доброй ночи, уважаемые, — произнес командир, стараясь в бархат голоса упрятать сталь, но не один Моисей, а все уже понимали, что ночь у Саата выдастся неспокойной.
— Саат после смерти мудрого брата желчь пускает. Что он меня как на допросе мучил? Что на тебя вскинулся? Или он боится молодого писателя? — обратился к Моисею Мухаммед, лишь оказавшись в своей келье.
— Черный Саат — умный Саат. Помни это, Профессор. Не твоим умом умный, а умом хищника. Не в молодом устате опасность распознал, а в тебе и во мне! Теперь у нас с тобой одна ночь. Только одна ночь.
— А потом что? — прошептал Мухаммед. Слова Пустынника испугали его.
— Потом берегись Черного Саата. Ночь тебе на то дана, чтобы решить, где ты. С кем ты. Кто ты.
— Еще раз? Я уже решил однажды.
— Каждый раз. Каждый раз. Идущий к восходящему Солнцу не придет на восток. Даже Солнце совершит круг, а восток остается востоком. Только твоим выбором.
— Между кем ты предлагаешь выбирать, Пустынник? Между тобой и Саатом? Но ты не предложил нам сойти с пути нашего, ты не указал на ошибку нашего маршрута, ты и не зовешь к иному востоку! В чем же выбор? Твои слова пугают меня, я в растерянности, уважаемый Пустынник.
— Не между мной и Черным Саатом. Хотя что Саат… Тогда уже я и Одноглазый Джудда… И то не между. Нет, Мухаммед, решай, остаешься с Одноглазым Джуддой или готов поверить молодому писателю?
— А ты сам? А?
Инженера-афганца бросило в жар от ужасной простоты вопроса, который поставил перед ним старший боевой товарищ. Неужели Пустынник допускает, что все еще может быть осуществлен выбор между путем, в который отправил их Одноглазый Джудда — и они все уже тогда добровольно его выбрали, — и неясными представлениями писателя из стана врага, который тем более никак не настаивал на наличии иного спасения. Но, оказывается, Моисей Пустынник иначе услышал Балашова? Так услышал, что поставил под сомнение прежний выбор? И ведь простота, ужасная простота в том, что проще выбрать раз и следовать за солнцем, но чтобы прийти на восток, придется каждым шагом совершать новый и новый выбор.
И еще ужас в том, что Мухаммед по-прежнему не видит этого выбора. Ужасная простота вопроса в том, что он снова задан о готовности к надежде. Он задан о последней готовности к земной надежде, о том, чего пуще смерти и неудачи боится Черный Саат!
Мухаммед опустился перед Пустынником на колени и приложил губы к коврику, на котором стояли стопы.
— Ты думаешь, мне проще, чем тебе? — спросил Моисей.
— Ты мудрее меня. Ты мудрее людей Книги. Ты сто крат мудрее Черного Саата, и, — Мухаммед понизил голос до самого тихого шепота, — ты выше Одноглазого Джудды! Укажи мне, куда идти, и я пойду за тобой!
— Я не пророк, а ты не раб, чтобы следовать за прахом ног моих. Ты ученый человек, ты полмира обошел, и уши твои слышали мудрости ста языков. Освободи меня от выбора за тебя, мне самому лишь ночь дана на свой выбор. Я считал, что пробудить человека признанием подобия себя с лучшим в себе смогу лишь, проведя его через худшее. У меня есть еще одна ночь…
Но и после этих слов инженер не отступил, столь велик оказался его испуг остаться одному перед утром, которое могло разделить их пути.
— Я не прошу вести меня, почтенный Керим! Но ради моих близких, ради тех, кто нами оставлен в нашей родной земле, помоги мне не изменить им. Их памяти. Мне не хватает силы зрения, чтобы выверить будущее по жизни, не по смерти.
Но Пустынник отстранил его.
— Ночь не моя собственность, не моя сестра. Ночь и твоя. Ты можешь быть счастлив, ты можешь преисполниться гордости: такая наполненная ночь стоит и жизней, и дней. Оставь страх отступиться. Ни ты, ни Саат, ни Карат и ни я не совершим отступничества и предательства. И для тебя, и для меня смерть равна жизни в той же мере, как левая рука равна правой. В той же мере. И в той же мере, как день для безглазого равен ночи. Выпей эту ночь, и ты станешь мудр. Потому что до этой ночи ты не был одинок. Не был одинок так, как станешь. Одиночество — добрый кузнец. Оно выкует в тебе выбор. Не я. Но и не Саат. И не Джудда. Все равно ты не Саат, ты тот, в ком не умерла надежда.
Он задумался, и Мухаммед ждал следующего слова, которое могло открыть путь, но тот так и не произнес ничего, а растянулся на жесткой напольной кушетке, наложил ладони на веки и ушел в сон или в мысль.
Мухаммед, предоставленный самому себе, устроился на коврике и принялся молиться. Он просил укрепить его силой и дать ясность, как ему быть завтра. Молясь так, он не мог избавиться от мысли, что в его случае, именно в его случае, и именно сейчас одна его просьба противоречит другой, и Аллах накажет его за это. И он решился просить об ином. О том, чтобы Бог ответил ему, желает ли он наказания такого человечества, которое выковалось из воинственного племени животных в котлах кропотливых городов в род железных людей, в разумных людей, летящих в космос и буравящих землю насквозь! Наказания за заносчивость, наказания за забывчивость, что же есть истинная жизнь, осененная верой в Человека — так объяснял в словах необходимость их жертвы Одноглазый Джудда. Или богоугодно иное решение — тот «пчелиный путь» к пониманию нужды истинного человеческого ядра, истинной свободы, пробуждение Человека, объединение в едином ядре талиба и человека космоса, о котором и не сказал писатель, да услышал Пустынник?
Сон не сразу овладел и соседями. Карат только изготовился всхрапнуть, как Черный Саат вспугнул огромную серую птицу его сна.
— И тебе не чужды сомнения? Ответь тихо и сейчас, я должен знать перед завтрашним днем, что могу рассчитывать на тебя.
Тельник не понял, о чем спрашивает командир. Что должно произойти завтра? И с какой стати у него могут возникнуть сомнения? В чем?
Карат был по-крестьянски не глуп. Он заметил, что с Мухаммедом-Профессором нечто происходит, но — опять-таки в силу крестьянского умения упрощать сложное в жизни — он решил, что это дело между самим инженером и командиром. Что же до ходов Пустынника, то тут Карат уже давно держался на почтительном расстоянии, пребывая в убеждении, что мыслей устата ему не постичь, хоть изучи он все премудрости земли. А еще он считал, что без старика им не осуществить того, зачем они оказались здесь. Только со стариком они окажутся в раю мучеников, как обещал Одноглазый Джудда.
Карат торопился в рай. Он не готов был бы словами объяснить причину этой спешки Черному Саату (как ни за что не стал бы растолковывать тому резоны, по которым столь высоко оценивал роль Пустынника в их операции), но про себя знал, что устал носить свое тяжелое тело по земной коре. Судьба воина привела его из края разорения в благополучный край, и, казалось бы, тут-то не торопи ее, бери пленниц, наслаждайся трофеями… Но нет, сладости трофеев радовали его, но не насыщали и, — он знал это «верхним» умом, тем самым «верхним крестьянским умом», — что уже и не насытят. Отчего — он старался не задаваться вопросом, только в душе гордился этим, особенно в присутствии старика Пустынника…
Итак, Карат не стал вдаваться в долгие рассуждения и ответил просто:
— Я с тобой. Твой брат и тот, кто принял его на небе, будут гордиться нами!
Карат торопился в рай!
И Саат, успокоившись за судьбу этого фронта, отпустил большого человека в сон. Только тот не заснул, а лишь притворился дремлющим. Он предался мечтам о рае. Ему чудились горы, курящиеся голубой испариной, виделась долина, богатая быстрой речной водой, и еще поле, черное от рыхлой земли. Такой рыхлой, что ее можно было черпать босыми ногами, идя за плугом.
Он представлял себя, медленно шагающего за собственным волом — особенно медленно рядом с шустрящей водой — вола выделил ему ангел за земной подвиг. А тело лишено усталости веса. Ангел освободил его от проклятия, утомившего жить на земле — боли в ступнях, при каждом шаге, каждом шаге!
Он вспомнил лекарей, врачевавших его за годы странствий. Кто вспоминает женщин, встреченных в пути, а кто — лекарей. Такая судьба… Вспомнил и немецкого врача в городе Фрехен. Врач не был ангелом. И он никак не мог освободить от этой напасти. Он не раздражался в отличие от афганских и пакистанских госпитальных фельдшеров, но также в отличие от них он и не собирался избавлять пациента от недуга. Он выписывал мазь от ревматизма, не поднимая глаз, отмечал что-то в кондуите и вызывал следующего. Немецкий лекарь, разве ты мог взять в толк, что в твоих ученых руках ты мог удержать на земле пациента, от боли стоптанных ступней спешащего в рай и желающего побольше забрать с собой рыхлой черной земли! Ревматизм!
Вот бы немецкий врач попал на стадион в тот «их день»… Может быть, одарить его билетом?
Карат из Гельменда оставил мыслью эскулапа и вернулся на землю. Ту райскую рыхлую землю, коей наградит его Аллах за веру и ратную верность. Нет, рай не обманет надежд крестьянина из Гельменда, потому что куда же еще может пристроить бог одинокого селянина, как не на поле? Не надо там, на своей райской делянке, ни выходного дня, ни молитвы, ни праздности, ни мороженного…
Потом Карат задумался о том, что давно занимало его мозг: заходит ли в раю солнце, сменяет ли его луна, приходит ли за летом зима. Селянину именно в раю особенно важно ориентироваться в этом. Каков там порядок, каков устав года?
Один лишь человек мог бы просветить его. Цепкая на необычное память сохранила слова Пустынника, сказанные не ему, но словно к нему обращенные. «Мы не идем по дороге времени. Мы и есть время! Время — то единственное, что соединяет землю с раем». Только гельмендец робел перед этим человеком и знал, что не решится спросить его о райских летах и зимах. Уперевшись в твердую преграду, Карат заснул.
Когда Черного Саата достигло известие о гибели старшего брата, он испытал облегчение. Некому теперь на целой земле проверить, справится ли он с великим заданием, некому предать его позору, если он, в силу обстоятельств, не осуществит задуманное.