— Потому он и лежит в Панджшере и остался Львом Панджшера, и русских дальше Кабула не гонял. А наша война полыхает на земле неверных! — ворвался в речь Мухаммеда Саат. Он бы продолжил, он бы разметал слова Професора перьями по ветру, но Пустынник провел неспешной ладонью поверх лба, и командир осекся. Мухаммед поспешил продолжить, но говорил уже сбивчиво, о второстепенном, побочном, словно сам страшась коснуться главного в своем сомнении.
— Отчего нам не взорвать казарму, отчего не взять с собой жизни их солдат, ведь их солдаты сейчас пришли на нашу землю… Отчего дворец футбола? Казарму взорвать не легче, чем дворец. Но я понимаю… Солдатам положено умирать, и страх не наполнит чаши их городов, если мы их солдат позовем за смертью… А тот русский журналист, который у нас играл в шахматы? Он многое понял о нашей земле. Он ходил по ней собственными ногами, но без автомата. Он хотел учить моих детей точным наукам, а не их безбожной вере, и он не желал стрелять. Не он убил мою жену, не он убил моих сыновей…
— Они все такими были! Красные все хотели учить. С моей матери чадру сорвали… Не те, кто с автоматом, а те, которые учить хотят, страшнее, брат мой! И новые, эти. Учат нас правоте, когда их желудки источают зловоние лжи!
— Я простил его. Журналиста я простил. У меня нет сыновей, но я бы желал, чтобы научились строить такие дворцы, создавать такие машины, как умеют ученики ихних медресе. Журналист был на пути к правде о нас, но ты, Саат, захотел убить его. А теперь писатель. Да, меня тревожит сомнение… Я не хочу уйти в ненависти. Я хочу покинуть этот мир в надежде. А еще лучше, взорвем казармы. Две, три, четыре! И оставим дворец футбола…
— Твой ум помутился от близости к евреям! Пять лет мы готовились. Мы изучили футбольный дворец, мы проникли в его недра, мы пронесли необходимый материал и спрятали его в схронах. Ты, уважаемый Мухаммед, сам в дорожной суме тащил из Москвы коробки богатых на серу русских спичек, кабели, марганцовый порошок. Я вез магнитные сердечники. Керим два года создавал тайники на газоне у поля. Карат закладывал заряды в свежий бетон! А кто пустит тебя к казарме, Мухаммед? И зачем взрывать солдат здесь, когда это делают наши браться в Кандагаре и Газни? Не забывай, мы пчелы-солдаты, и тот, кто ведет нас в бой, знает, куда ужалить больнее медведя, чтобы он убрался восвояси. И я знаю, куда, когда и за что. Я знаю цену своей ненависти, и мой ум не смутить шайтану. Брат мой.
И тут в разговор неожиданно вмешался тот, от которого этого меньше всего ждали.
— Давайте взорвем евреев! — громко произнес Карат. — Давайте пустим на воздух еврейский храм. Один из нас может справиться с этим, и Аллах не накажет нас. И сразу затем — стадион! А?
Черный Саат в отчаянии всплеснул руками. Ну отчего Аллах всем наделил тельника Карата, но позабыл про ум?
— Смотри, Карат, невзначай нас не подорви раньше срока. Забыл, кто мы здесь? — постарался пошутить Мухаммед.
Даже бронзовый Пустынник открыл глаза и продлил на губах улыбку. К нему-то и обратился заметивший это движение Саат.
— Что скажешь ты? Кто и как уничтожит помеху?
Мухаммед-Профессор взглянул на старика с надеждой. Он был убежден, что из уст устата вот-вот прозвучат сильные слова, которые сумеют пробить лобовую броню самого Черного Саата. И писатель останется жить.
Пустынник погладил длинными пальцами колени, как будто унимая ноющую боль, и ответил Саату:
— Скажу. Но наберемся добродетели терпения, памятуя о мудром двугорбом животном, запасающем воду на долгий путь. Настал, наконец, и мой час, и я созрел. Я, Керим Пустынник, чей отец родом из Герата, я возьму на себя писателя. Я заберу его в иной мир. Нет, не спеши возмущаться, мой друг Мухаммед. Я объясню, почему сам желаю взять жизнь писателя. Саат, ты произнес верные слова. Мы стали воинами, и не мы выбираем наши цели. Мы выбираем пути. Верные слова, но что значат они? Ни ты, Черный Саат, ни ты, Карат, — не военные, и не были ими ни во времена шаха, ни при Дауде. Мы — партизаны, армия моджахеддинов. Собрались, чтобы защитить землю, свободу, веру, или иное и каждый свое — об этом я еще скажу слово — и по своей воле мы ушли в горы и в пещеры. Мы афганцы, свободные люди. И не арабу, не Назари овладеть временем нашей войны. Девять месяцев, девять лет, девять веков… Не преувеличивай значения нашего дела и не преуменьшай значения нашего духа. Не мы, так другие совершат то, что должно совершиться по воле наших воевод и с именем Аллаха на устах. Но воле, но духу нужны не приказы. Сюда нас привела наша свобода, наш выбор. Та свобода, которая есть ограничение пути к себе-богу среди всех путей…
Карат согласно огладил бороду. Конечно, прав Пустынник. Какие они солдаты. Солдаты в форме, в шерстяных куртках, им есть дают по норме, как в зиндане. А они — моджахеддины, свободные воины. Прав Пустынник, хотя не ясно еще, к чему он ведет.
Мухаммед тоже ждал продолжения, сердце его томилось в тревоге. Саат слушал так внимательно, как должна быть внимательна собака при встрече с кошкой. К нему-то обратился Пустынник:
— Ты хочешь порядка в наших рядах, достопочтенный Саат? Ты командир. Но не много ли в тебе стало арабского?
— Ты сам говоришь, что здесь мы по воле нашей! По выбору сердца, свободного от нечистоты.
— Свободного? Подумай, и вы подумайте: что бы стало, если бы все наши братья совершили в один день то, зачем здесь ты? Нет, не этого желают ваши полководцы. Мы, по их замыслу, мины на гигантском поле. Они хотят долго играть с врагом, пугать его видом хлещущей крови и оторванных конечностей, получать выгоды, идти на уступки и пополнять казну. И если средоточие твоей свободы в великом взрыве, который поразит мозг врага, то не обольщай себя ложной надеждой — не велика твоя свобода, не больше косточки в кзыл-ординской дыне. Тот, кто заложил тебя сюда, откроет тебя врагу, если так нужно станет в его игре. Что, если завтра не нужен станет большой взрыв в Германии? Немцы терпеливы, но немцы и сговорчивы, да и легка немецкая земля для закладывания следующих мин.
— Что ты говоришь, Керим? Ты ожидаешь предательства?
— В игре нет предательства, если ты — бомба. Если будет надо, то отдаст тебя Назари немецкой разведке. Бомб у него в достатке.
— Мой брат унес с собой нашу тайну. Зия Хан Назари уже не может остановить меня. Даже он и его арабы не в силах уже.
— Разве? А кто обеспечивал паспорта? Разве не хранится твое прежнее имя в подвалах пакистанских служб? Нет, Саат, умерь гордыню — твоя свобода только в мечте об осуществлении!
— Зачем очерняешь ты подозрением Великого Воина Ислама? Зачем делаешь это теперь, за шаг до цели?
— Что ты, Саат! Совсем напротив. Я хвалю его и других, скрытых от моего глаза за его именем. Они ведут игру войны искуснее, чем вел бы ее я. Их враг все глубже погружает лапу в улей, где расставлена западня, и всему свое время. Они отвратят врага от наших земель, от природных богатств, они отведут угрозу чумы, прячущуюся во вражьем упрощенном образе мыслей. Я приветствую их игру. И разве жертва даже такой сильной фигурой, как ты, Саат, может опорочить их дело клеймом предательства?
— Их враг — мой враг! Наш враг. Какие верные слова ты произнес! Упрямая чума их неверного образа мыслей! Вот чума!
— Не спеши, Саат. Я просил нас запастись водой терпения, ибо в терпении — добродетель партизана. Не спеши. Ты и так уже едва не перегнал Всадника Времени! Ты и те, кто ведет войну с неверными ли, с захватчиками ли, с империалистами ли — как их назовет араб ли, афганец ли, перс ли — знаете, за что мир лишать мира, за что лить реки крови. За воду и хлеб, за золото нефти, за власть, за верность Богу! Ты, Черный Саат, из тех, кто воюет за веру. Но мне, Кериму Пустыннику, этого стало мало! Большие войны, войны, не игры, ведутся за понимание! Люди плохо понимают, за что воюют на самом деле, они не знают, что поднимаются в бой ради рождения нового понимания! Аллах терпит кровь для того, чтобы хотя бы в войне родилось понимание такой жизни, которая соответствует величию Человека. Человек нынешний склонен довольствоваться придорожным репейником и засыпать на долгих переходах. Тогда войны толкают человечество под зад, как погонщик ишака. Но ишак остается ишаком! Неверные… Неверные и рады быть верными, но только не знают, в чем их порок. Они радуются созданным ими умным машинам, освободившим их от тяжкого труда, так же, как радуется им Мухаммед, как восхищается ими Карат. Они считают свои пути верными, потому что выбрали в качестве меры легкость жизни, сытость и свободу не быть убитым. Съеденным. Ишак всегда выбирает самый короткий путь. Так распорядилась им природа. Неверные и рады стать верными, но только обогнали сами себя, они уже понеслись к звездам, быстрыми машинами они останавливают часы — я верно разобрался в физике быстроты, ученый мой брат Мухаммед? — они уже несутся к звездам, а сами не владеют даже осиным подобием, и не умеют увидеть простейшего пути к добру, которое есть лишь полное единение всего того, что мы называем злом.
— Разве не вера — простейший путь к добру? — Черный Саат поежился и сменил позу.
— Простая вера — не путь, а соблазн.
— Я не понимаю тебя!
— А я понимаю! — перебил Саата Мухаммед-Профессор. В нем зародилась надежда, что Пустынник все-таки выйдет его союзником.
— Все ясно тому, кто обрел ясность, — продолжил Пустынник, преодолевая голосом возникшее препятствие. — Ясность и есть свобода. Каждый свободен в меру обретенной ясности. И кажется, что нет способа сравнить. Свобода, моя свобода, за которую я хочу победить — она в преодолении случайного. Хаос — кажущийся триумф случайного. Хаос — когда близкое сейчас через миг обращается в далекое, а то, что вчера было противоположным, прибивается к тебе. Круговерть. Но это ложь. Уловка тех, в ком веры не больше, чем в павиане, носителе бороды. Хаос — кажущееся торжество случайного. Мне не хватало последнего знания, и вот человек из противоположного дает мне этот ключик от последней дверцы. Человек из противоположного произнес слова об осином подобии. И я познал свой путь во всей цельности, от начала смысла до его конца, от себя случайного до Джинна Моего моста. Значит, я нашел свою половину в противоположном, и могу вместе с ней восстановить целого себя и уйти в добре… Мне не хватало знания о подобии. Теперь мне не хватает только одного — премудрости, объединяющей время и любовь… Того тайного хода, который ведет Джинна Моста прямо к Нему… Не следует перебивать меня сейчас, Черный Саат… Хаос — лабиринт, порядок в котором не объять не ведающему ясности. Ни умом, ни глазом. И сердце замрет от страха хаоса при виде случайного зла, копошащегося в желудках жертв! Но есть другое! Есть осиный глаз, единый глаз улья, глаз, единящий подобием сиюминутное с вечным. В нем мера ясности — это обратная мера к случайности. А снятие с сиюминутного чешуи случайного — это преодоление зла, прояснение хаоса, обретение свободы.