Такие мысли стали тяготить Балашова после выступления перед интеллигенцией. И взгляд на детей, на песочницу, взгляд, сопряженный с возможностью найти осмысленность пути в продолжении жизни и боли, не нашел там успокоения.
— Встанет этот человек? — Игорь услышал над собой голос. Он поднял глаза от дочери к лицу человека, присевшего рядом. Тот был одет с европейским изяществом, опирался на длинный черный зонт, заменявший трость. Моисей сошел бы за южного европейца, француза или испанца, если бы не чрезмерная борода. Но Балашов сразу узнал старика. В душе его возникло необъяснимое смятение, поднялся ужас за дочь. Слова приветствия не покинули рта. Игорь поднялся, намереваясь взять ребенка на руки и унести домой. Старик громко повторил:
— Встанет этот человек?
Балашову на ум пришли навыки Миронова. Убежать от беды нельзя. Она побежит за тобой по запаху. Но заговорить опасность возможно. Так учил Миронов. Кажется, так. Балашов развернулся лицом к старику. Рот пересох, но он выговорил:
— Я бы хотел. Вы живете здесь, рядом?
— Нет. Я нашел тебя.
— Разве я прячусь?
— Я прячусь. Поэтому я в поиске.
— Вы говорите парадоксами. Так изъяснялся один мой российский знакомый. Он учил меня мудрости. Но его больше нет. Как вас зовут?
Старик усмехнулся.
— На Востоке говорят: встретишь мастера — убей мастера. А имя мое на этой земле — Моисей.
Балашов снова присел. Кровь била в виски все сильнее, но вдруг осознание опасности принесло облегчение. Так проще… Убей мастера… Его поразило соображение, что если воспользоваться мудростями Миронова, его наследством, то получится, что приход старика как раз восстанавливает недостающую черепичку в мозаике, изображающей его путь к Смертнику. А если и тут знаменитая мироновская «индукция»?
Полковник не раз и не два показал ему и им всем, что недостающее звено для полного решения всегда есть, оно под рукой, его просто требуется увидеть. Не исчислить, а увидеть предположением. И Раф Шарифулин написал о том же, объяснил ведь, с кем встретил смерть Миронов. Даже о последнем звене написал! Все одно к одному — оглянись и предположи, чтобы случайному осталось наименьшее поле — вот принцип Миронова, мир его памяти! Итерации по уменьшению участия случайного. Желательно в масштабах всей Небесной Астролябии. Но, если сюда добавить собственное открытие, принцип подобия космоса с клеткой — вот и вся мудрость! Мудрость — технология выхода из кризиса путем погружения ситуации частной в ситуацию более общую! Балашов, ты превосходишь самого себя!
Итак, убей мастера. Миронов нашел своего мастера. А Володя Логинов? Уклонился от судьбы. Отослал ее по почте и передал Балашову. Ее и своего Смертника. Ха! Так старик — это и есть письмо Логинова! Только не Миронову, а ему, Балашову! И имя — Моисей! — вспомнился переданный Миронову генералом Ютовым единственный след группы взрывников. След, который Миронов так и не передал своим действующим коллегам. Спасибо тебе, Логинов! Ничего случайного. Презентация, человек из ведомства по охране конституции. Да, ведомство… Жертва сама находит своего охотника. Все совпало. Встретишь мастера — убей. Так может быть, это я — мастер? Я дошел до своего предела, я нечто познал, я вырастил свой коготь, и вот во спасение Небесной Астролябии приходит мой Смертник!
Не обращаясь к Пустыннику, он стал мыслить вслух, сам с собой:
— Странно. Живешь семейно. Хочешь иногда труда, иногда счастья, иногда свободы. Чехов говорил: хотите быть счастливыми — не женитесь. Это странно. Последние несколько лет я хожу беременным ответственностью за весь мир. И испытываю перед женой виноватость. Не соответствую, не глава семьи. Хотел спасти мир от взрыва. Впрочем, нет. Хотел понять. А сам никогда не отвечал за жизнь. Ни за кого не отвечал. Презирал себя за низость, за несоответствие. Потому что только себя презирающий может писать. И я писал. Пока не пришел человек в черном, который сказал: убей мастера. Мне, семейному писателю…
Пустынник острием зонта вывел на песке геометрическую фигуру, но Игорь не обратил на нее внимания.
— Совпадение — пришел черный человек, а мне счастливо. Как будто воплотился герой моего труда. Чувствую себя мужчиной, освобожденным от семейного долга. Меня признали. Удостоверили, что то, за что видел себя в ответе Игорь Балашов — на самом деле существует, хотя огромно. Больше, что просто жизнь моего маленького человека. Маленькой девочки. Странно. Негуманно. Но факт — вот жизнь, но что она сама? Игольное ушко, без ниточки.
Балашов резко вдохнул, а выдохнул, дробя на доли воздух. Так при нем делал Логинов.
— Я готов. Вы позволите, я отнесу ее домой. Покормлю и уложу спать. Она очень спокойный пока ребенок. В меня. Потом придет мать, и я ваш. Я полагаю, вы располагаете временем?
Игорь отмерил эти слова, глядя на старика, но того не видел, а видел он себя. Столь свободным и столь ответственным он никогда еще себя не поднимал, столь ясным, незамутненным образом опыт еще не соединялся в нем с интуицией. Боль в среднем глазу как рукой сняло. «А вот мой Тильзит. Нет, не Тильзит. Зачем мне. Тут мой Сталинград. Или Кандагар мой. Потому что мне все равно уже, на чей стороне. Главное, что ни шагу дальше». Обычную жалость к тем близким, которые «как они без него», он отогнал. Прочь. Вот так. Надо успеть до прихода Маши бумаги привести в порядок. Все. Надо поспешить, чтобы не нагнала тошнота от собственной низости, от несоответствия всего себя себе нынешнему.
Пустынник ответил согласием:
— Готовый к любви располагает временем. Иди.
Балашов схватил дочку и повез домой коляску с негодующим чадом. Он не оглядывался, а потому не видел, как старик плачет, не укрывая лица от любопытствующих курильщиц.
А Пустынник не сдерживал влагу, истекающую из него так же спокойно и ровно, как только что он впускал в себя балашовское многословие.
В чем спасение человеческого духа? Не в моменте ли понимания, состоявшемся только что, при его участии? В мгновении понимания? В мгновении, когда отворяется окно в плоском времени, и ты становишься способным к любви. К любви, соединяющей противоположности в высшем. К любви, которая кокон личного времени вытягивает в бесконечную истонченную вечность. К любви, в которой причинно-следственная связь будущего с прошедшим утрачивает обязательную поступательность? Тогда Человек равен Богу, и только тогда спасение человека равно спасению мира.
Пустынник задал себе тот самый вопрос. Есть ли иное состояние такого полного утончения для нынешнего человека, есть ли возможность слияния с Джинном Моста, кроме смерти?
Поверхность — опасность. Главная опасность для духа. Всадник Времени скачет по поверхности, он уносит человека нынешнего от Джинна Моста. Остановить бег иноходца пришел Черный Саат. Превратить поверхность взгляда в ткань бесконечно обращенного в себя, самоподобного, как ковер, пространства — превратить стежок, петельку жизни в собственную вечность — пришел Пустынник. Вернуть Всадника к себе, к себе великому, цельному, ясному… И вот твоя миссия, Моисей-Керим, подошла к концу. Ты убежден в том, что встретил свою пару из мира противоположного, и вместе с ним тебе предстоит путь в пространство тонкости, в пространство возможностей любви. Если любовь — это возможность соединять противоположное в высшем. Но если ты видешь единство любви и возможности, то единственная ли возможность — это смерть?
Пустынник слышал, как курильщицы обсуждают его слезы. Ему захотелось, чтобы хоть одна из женщин подошла, высказала бы сочувствие. Захотелось обрести в одной из самых последних точек пути женское тепло. И это проявление собственного несовершенства его порадовало не в меньшей мере, чем Балашова перед этим — взятая им высота. Ох, как же долго предстоит возвращаться Всаднику…
Старик ощутил прилив слабой и в то же время необозримой волны. Такое случалось уже, и он знал — это и есть любовь. К настоящей жизни. К чистоте. К красоте. К земле. К небу. К воде. К огню. К телу и теплу женщины.
Пустынник расхохотался, кхе-кхе, вспугнув матушек-курильщиц. Надо же, как зовет перед уходом секунда! Возвращайся скорей, писатель, а то не устоять от соблазна секунды! Ха-ха-ха! Возвращайся, и, возможно, мы найдем способ ЖИТЬ!
Но взгляд упал на песочницу, где копошились отпрыски человечьи, уже содержащие в себе будущих кумов и кумушек-курильщиц. Эти уже не остановятся, не вернутся. Этим уже не выбраться из грубости, этим премудрость тонкости даже пчелиным подобием не передать. Для этих сюда и прислан Джуддой Черный Саат.
Пустынник обратил внимание на двух воробьев, прямо у его ног учинивших свару за червячка. Один, покрупнее, одолел было соперника, но вдруг изменил решение и вспорхнул ввысь.
Старика поразило это решение. Отчего? У воробья наверняка имелся ответ.
И все-таки Балашов слукавил, сказав Пустыннику, что должен дождаться жену. Он зашел к соседке и попросил последить за дочкой, обязавшись сам сперва накормить ее и уложить спать. Пожилая ленинградка ничего не имела против помочь интеллигентной паре, только намекнула, что ей хотелось бы поспеть домой к сериалу об Анастасии Каменской, а Балашовы русским телевидением не обзавелись. Он пообещал. Будет вам Каменская!
С дочкой он был ласков, гладил по волосам и по еще пухлым, словно свежие булочки, ручкам. И корил себя за подозрение, что делает это не из любви, взведенной жизнью в высшую точку пистолетного бойка, а оттого, что хочет успокоить ее поскорее. А любви он не чувствовал. Напротив, ловил себя на раздражении к близким. Разве ребенок не наделен даром чувствовать приближение грозы? Разве женщина не должна расслышать гром новой судьбы? Но нет. Дочь засыпает безмятежно в добротной немецкой люльке, жена дотирает до основания кочерыжку рабочего дня. Даже маленький мир утратил способность к связи. И стоит его защищать?
С этим, с самым своим проклятым, вопросом Балашов покинул отдавшегося сну ребенка и бросился в кабинет. Он наспех набросал письмо Маше, выложил рабочую рукопись «Всадника», заложил ее на том самой «мессианс