ком» эпизоде, трижды хлопнул ладонью по массивному столу, как по плечу друга при расставании.
Перед тем как покинуть жилище, он зашел на кухню и забрал там короткий нож, которым Маша любила чистить местный тонкокожий картофель. Игорь примерил его в руке и опустил в карман, но, уже выходя из квартиры, передумал и оставил его в прихожей.
Балашов вышел на улицу. Так же светило солнце. Кусты зеленели. Матушки курили. Дети играли в детство. Все словно замерло в движении, мушкой в янтаре, только старика не было.
Игорь сбежал по ступенькам, огляделся. Нет. Мир показался пустым, наполненным пустой жизнью. Пустота показалась страшнее смерти.
— А ваш дедушка плакал, — не преминула уязвить Игоря одна из мамаш, — Dein Opa hat so geweint, wiesst Du![54]
Мир, полный пустотой. Добро пожаловать. Отдали жизнь, и жизнь забрали. Что, сочли недостойным тебя, Балашов?
Опустошенный и сам, он присел на скамью и тут увидел зонт, воткнутый глубоко в песок. В сердцевину вычерченной сложной фигуры. Присмотревшись, Игорь разобрал изображение классической ленты Мебиуса. Он выдернул острие из тела земли и долго разглядывал оставшуюся дырку.
А вдруг все это бред? И старик — это старик, всего-то странный старик, а ты на германщине по российской традиции вырастил балашовщину из мироновщины? Ты сам стал подозрительным — повторив путь тысяч интеллигентов, лишившихся среды обитания. Что говорил Логинов о разнице между интеллигентом и аристократом? Единственное спасение интеллигента вне среды обитания — это наличие таланта. Ты считал, что твой талант — тянуть на себя одеяло истории, создавать из воздуха события, которые и случаются с тобой наяву. А если это все — не талант, а паранойя, искус? Бандиты, упыри, сыщики, и вот — Смертник.
Игорь отдавал себе отчет в том, что стоит перед двумя возможностями: либо признать старика кем угодно, только не Смертником, сжечь рукопись вместе с закладкой и больше не заикаться о мессианстве, либо… Либо поверить, что старик, как ранее Миронов, распознал в тебе Героя нашего времени, героя, способного понять и отказаться от гуманизма ради сохранения чего-то более важного… Распознал и перекинул уголек печеной картошки в твои руки. Мол, теперь ты обжигайся проклятым вопросом, теперь ты решай судьбу мира, Балашов! Тогда придется решить, стоит ли спасать человечество доносом, или же освободить путь Смертнику!
Вдруг Игорь осознал, что вовсе не лента Мебиуса вычерчена на песке, а Колизей стадиона. Он присел на корточки, протер глаза. Нет, ошибки быть не могло, или же пора к полным психам. Хотя нет, к психам надо тому, кто не поймет и эту подсказку!
Но почему все-таки я? Почему хотя бы не Логинов, почему, Смертник?
Жжет картошка, перекинутая смолистыми ладонями старика. Что, перекинуть ее господину из органов? И кто тогда услышит про твою мессианскую реформу, про новую ООН из мудрецов, и как тогда заработает пчелиная связь? Или дать истории течь без твоего участия и тем самым по-настоящему изменить ее ход? Книга ведь написана, не хватает лишь финала. Ты сам веришь ли, считаешь ли, что без помощи Смертника мир сможет начать учиться понимать тонкое, беречь заповедное, в хаосе вычленять подобное? Если веришь всем сердцем, как в Иисуса Лука, то иди, сдай старика, и не ведай сомнений. Но если нет тугой веры в нынешнего человека, в Гомо Либерус, то молчи, скрывайся и таи.
Балашов поплелся домой. Там, вместо соседки, его уже ожидала Маша.
— Что это? — бросилась она к нему, размахивая странной запиской.
Он молча выхватил листок из ее руки и разорвал.
— Что с тобой? Нам опять опасно? Скажи, я имею право знать.
Только тут Балашову пришло в голову, что и с исчезновением старика опасность могла остаться. С чего он решил, что его оставили самому себе? Как он может объяснить это жене, матери семейства? Ничего никому нельзя объяснить. В этом-то все и дело. В этом и вся война, и ответ, в этом и мессианская реформа ООН, в этом и необходимость осиного подобия, передающего образец без объяснения.
Вот он, маленький семейный мир, подобный большому в том уже, что доверие, уважение, любовь при принятии жизненно важного решения все еще оказываются на другом берегу реки времени от правильного, разумного, огрубленно справедливого, от положенного по правилу и порядку.
Вот и в большом: из соображений огрубленной справедливости и уплощенно-дарвинистской разумности надо скорее заявить в органы. Прямо сейчас набрать номер нелитературного агента! Воспользоваться подарком старика. И тогда вы в безопасности!
Но такой финал не подходит судьбе, которая подавала надежду на связь со значительным. И проверка на скромность тут ни при чем. Иначе разве оставил бы тебе старик жизнь и знак посвящения?
— Если ты не ответишь, я заберу дочь и уйду.
Отчего нельзя совместить? Отчего приходится выбирать между космическим и малым? В этом и есть главная ошибка жизненного пути, и, даже в более общем смысле, образа жизни Гомо Либеруса. В отсутствии найденного на личный манер подобия между одним и другим.
Балашов вгляделся в Машино лицо. Оказывается, он давно ее не видел. Ее морщинки, мелкой сеткой накрывшие скулу у глаз.
— Ты вправе уйти. Опасность есть. Если есть талант. Тебе выбирать. Знай, я люблю тебя. Я понимаю твое лицо. Но я не могу иначе. Иначе тебе лучше было в мужья Логинова.
— Что случилось? Твоя фантазия снова нашла тебя?
— Да, кажется, я закончил собирать мироновскую головоломку. Я нашел Смертника, а, вернее, я оказался живцом, на которого он сам пришел. Представляешь, как возросла моя роль в мироздании! — попытался пошутить Балашов.
— Тогда почему ты еще жив? — поинтересовалась Маша. Она держалась подчеркнуто спокойно. Игорь вспомнил, что и раньше она поражала его способностью в критические моменты произнести что-нибудь такое, словно он мал, а ей известно, как все установится в простоте и порядке. Может быть, ей и на сей раз удастся провести его по судьбе, миновав тот самый выбор? Ведь зачем-то он действительно еще жив!
— Не знаю. Может быть, он ждет мою книгу? Он единственный…
— Знаешь, что я тебе скажу? Логинову с Мироновым было легче. Им некем было жертвовать, кроме себя. А ты нас на кон выставил… — она задумалась и добавила: — Но знаешь что, Балашов? Впервые я вижу в тебе мужчину. Если я уйду, то не оттого, что не люблю или разочаровалась в тебе.
Она повернулась на каблучках и пошла в покои ребенка. Игорю показалось, что она не покинет его.
Мухаммед-профессор присоединяется к Черному Саату Осень — зима 2005-го. Кельн
После той ночи и последовавшего за ней исчезновения Пустынника в мозгах и на душе у Мухаммеда-Профессора прояснилось. Афганцу поначалу стало бесконечно одиноко. С Пустынником растворился в небытии, так и не открыв окончательного разрешения, последний близкий человек. Мухаммед мерил шагами улицы города, который вдруг перестал удивлять, удовлетворять любознательность, и в возникшую пустоту постепенной змейкой пробралась неприязнь. К чужим лицам, к мелочности бюргерства, к холоду, к путаности мыслей, оставшихся ему в наследство от Пустынника. В уходе Моисея ему уже виделась старческая блажь, а то и худшее. И то, что непреклонный Пустынник исполнил пожелание самого Мухаммеда, подарил жизнь русскому писателю — а то, что это подарок, стало ему очевидно, поскольку не нашел он иного объяснения — начало особенно раздражать последнего. Его естественным образом — естественным в том смысле, что без внутренних революций, а как лодку сносит течением, если сложить весла — привело к состоянию общего согласия с Черным Саатом. Если уже взрывать застекленный мир бюргерской справедливости, то делать это последовательно, и не избирательно, так как намерен Саат.
Мухаммед стал сближаться с Каратом, и тот, учуяв потребность в себе, принялся опекать инженера с готовностью селянина. Не раз, оставаясь вдвоем, они заговаривали и о Пустыннике, и о евреях. Карат шептал, озираясь, что в самодурстве Керима повинны черные евреи. «Есть в наших местах черные муравьи. Маленькие, как булавочная головка, а на спине белый крест. Такой же муравей, как обычный пустынник, только с булавочную головку, и крест. У нас их прозвали крестовыми, — рассказывал Карат свою зоологию, — эти сами не живут, а селятся возле больших муравьев, поблизости от пустынников, и гонцов засылают. А у пустынников в их ходах порядок. Только как к ним чужие проникают, порядок теряется. Обычный пустынник никогда не заблудится, хоть всю пустыню ему прочертить нужда, он отовсюду вернется. А как крестовый накрестит, так обязательно заплутает. Зайдет в чужой стан, и смерть там найдет. И тьма пустынников за ним. Из их панцирей — из заплутавших — складывают крестовые свои черные жилища».
Такие истории выслушивал Мухаммед, но больше не насмехался над ними, не спешил оспаривать. Ему, напротив, казалось, что петлял-петлял он по кривым, но теперь есть еще время на последней линии жизни обрести ясный смысл. Что в самую суть заглянул селянин, когда предложил вместо стадиона взорвать синагогу. Уроки Пустынника не пропали даром, Мухаммед был и теперь согласен с недавним учителем в том, что спасти человека — это спасти мир. Только инженерный его мозг применял формулу иначе, чем употребил ее Керим. Очистить мир — уберечь следующего Пустынника от «крестовых». Следовательно, спасти мир — взорвать убежище «крестовых». За этими мыслями думы о космических гиперболах сами собой оставили его и перестали тревожить.
Однажды он набрался решимости и обратился к Черному Саату: Джудды нет, Пустынника нет, так не в их ли силах и праве изменить цель: не взорвать ли синагогу вместо стадиона?
Черный Саат, впервые на памяти его бойцов, расхохотался. В хохоте было и счастливое, и зловещее. Вот так! Вот так! Он праздновал полную победу над Пустынником. В той войне, история которой ближе и важнее, чем война с неверными. Так понимал дело Черный Саат.