Великий Воин Ислама снова менял укрытие. Это не было бегством, он переходил в деревню, удаленную на 30–35 километров от прежней. То шел сам, опираясь на легкую палку, то, где дорога круто забирала в гору, люди несли его на закорках. Зия Хан Назари не маскировался, не прятал лица, и часто прохожий крестьянин падал пред ним ниц и возносил благословенную молитву Аллаху. Такое признание все еще вызывало приливы гордости и чувства правоты. Гордости за тех, кто составляет тыл его армии, за простых верующих в Аллаха и в его первого воина. Вот он проходит по земле этих бедняков. Человек, за голову которого обещаны миллионы. А они оставляют скарб, склоняются в почтении, пренебрегают великой мздой. Разве не одно это уже свидетельство победы? Разве могут его враги, те, кто считает свое могущество танками и самолетами, разве могут они пройти через свои народы, если он объявит за их головы горы злата!
Зия Хан Назари торжествовал победу. Его здоровье под воздействием лет, проведенных в походах по горам, в ночевках под зимним небом, с жесткой водой и многочисленными вирусами, а также столь же многочисленными ранами, ранами, ранами, источалось естественным образом, как и положено источаться жизни стареющего воина, будь он злодей или праведник. Все шло к тому, что не врагам суждено убить его, а времени. Зия Хан Назари все меньше и меньше опасался смерти, нежелание смерти ужималось в пропорции к тому, как очерчивались контуры его победы, как очевиден становился ее масштаб и самостоятельная, уже отдельная от его воли потенция.
Массы правоверных по всему миру пополняли его армию. Массы увидели в нем выход, возможность одоления лжи. Они не восстали, как те русские, которые когда-то увидели одолителя лжи в Ленине, они пока лишь отвернулись от продажных своих султанов. И время полной победы еще не пришло. Но путь указан! Указан им! Книги истории еще назовут его новым Ганди, освободившим народы от завоевателей неприятием их образа Бога.
Его имя станет символом будущих веков, его проклянут неверные, но миллионы победителей возвысят его до имени пророка. Сейчас рано побеждать, но с его именем на устах правоверные придут к современности, к социальной модернизации, к индустриализации, но придут, не утратив веры своей, устоя своего и порядка, и меры справедливости и справедливости меры. Не изо льда в пар, а из воды в воду.
Враг еще не осознает, что побежден. Его поражение уже занесено семенем в чернозем истории, но он слеп. Самоуверенность слепит, и ему не разглядеть, что Зия Хан Назари оказался терпеливым и умелым землепашцем. Семя идеи исламской модернизации, модернизации, мобилизующей народы тягой к справедливости, причем к справедливости, построенной на общей вере, сильнее семени идеи их чванливого, арогантного «свободного» рынка, глобального рынка. Они, уже какой год воюя с ним, до сих пор так и не готовы признать, что его новый ислам, его фашизм в том лучшем, что есть в фашизме — справедливости, установленной на глубокой общности, на связи — его исламский интернационал, крепко встал на выстроенной им опоре — институтах Джихада и ячейках его сети, дающих и навыки владения самыми новыми технологиями, и умение вести глобальный бизнес, и понимание механизмов банков и рынков. Они не хотят увидеть, что завтра его воин, его правоверный простак, будет лучше приспособлен к их «глобальному» миру, чем они сами. Но приспособлен лишь для того, чтобы обрушить его. А уже на обломках этого мира его, Великого Воина, братья, аристократы «исламского интернационала», вырастят свой глобальный мир… Арогантный враг называет его воинов варварами! Ха…
Ему доставляло мстительное удовольствие воспоминание о давней встрече с тем американским дипломатом, который думал в слепоте своей, что руководит действиями молодого Назари, что контролирует его, что ЦРУ по силам держать в руке поводок.
«Мы должны держать руку на пульсе», — тогда сказал советник посольства посреднику, отправляя того в Пакистан. И еще так улыбнулся, чтобы сомнений не возникло в его превосходстве. А шел тогда, дай бог памяти, 1979 год. Ну что, где теперь ваша рука? Вам даже невдомек, что войско Зии Хан Назари еще не ведет настоящую войну, оно только формируется, крепчает, крепчает благодаря вам! Это вы, господин советник, слушаетесь уже моей руки и идете по моей указке в наши Афганистаны, к силе моей и к вашей гибели. Потому не спешит Великий Воин Ислама переходить в тотальное наступление и только дразнит редкими дротиками свирепого быка, и потому же наступление неизбежно, неминуемо и уже не находится в зависимости от личности его военачальника и героя!
Так он думал, торжествуя над тем, кто десятилетия назад высокомерием и презрением нанес ему обиду. Еще он представлял себя в роли обвиняемого. Их вождь с кабаньими глазками его поимкой оправдает кровь, пролитую за демократию и свободу. У них это ритуал — оправдывать кровь! Они посадят его в клетку перед всемирным судом, как посадили Саддама. А он смеряет судей ровным взглядом, он будет в покое ожидать, как его оговорят, а затем возьмет слово, и его речь разнесется по миру и останется в бронзе веков. Их руками будет выкована его вечная слава. Говорил пророк: погибель неверующего в нем самом!
Он не хотел бы, чтобы они поймали его, его тело желало смерти от времени, но все же ум его не оставляла мысль о красоте такого конца, как бы ни была ужасна казнь. И когда соратники настаивали на переходах в иные укрытия, он повиновался, как повинуется учитель заботе учеников, дабы не разочаровать их, но последней убежденности не было в его шагах. Хранители его тела объясняли это усталостью, скопившейся в его суставах, и тем больше заботились и убеждали. Что ж, пусть… Смерти меньше всего боится тот, чья жизнь имеет наибольшую ценность. Эти слова едва ли не умнейшего из неверных — так считал Назари — он произносил про себя, меряя свою жизнь самой высокой мерой.
После того как старые друзья в МВР сообщили об очередной демонстративной облаве, которую на него собрались устроить американцы и англичане, Великий Воин Ислама и на этот раз послушно двинулся в другое укрытие. Он старался большую часть пути одолеть пешком, полагая, что враги не столь уж торопятся его схватить. Играют, все еще играют… И он не спешил, так же как не спешил обещать злато за их головы… Где ему еще найти головы, столь подходящие для его целей! Видимо, и они так же считают на его счет. Разве ведущему войну за правое дело следует торопиться убивать того врага, который олицетворяет зло? Хоть по причине банальной, политической, хоть по иной, мировоззренческой. Они стремятся к простоте. А мир после смерти Великого Воина Ислама станет еще сложнее. Разве не так было с миром после ухода Магомета? Их Христа? Бадхидхармы? После ухода Ленина, Ганди? Сталина, наконец?
В глубине неба показалось авиационное звено. Сам Назари его не увидел, зрение в последние месяцы решительно ослабло, а он упорствовал, отвергал очки, в случаях крайней нужды используя лупу, что хранилась в чехольчике из зеленого бархата. Спутники встревожились. Они стали указывать вдаль и искать укрытия. Назари понял их возбуждение. Американские самолеты являли собой опасность для любого путника, движущегося с конвоем. И погибнуть случайно, как гибли многие его соратники, не хотелось ни окружавшим его эмирам, ни ему самому. Только укрытия поблизости не видать. Тогда тельники раскинули над головами ковер цвета камня, а двое побежали вперед, собрали у всех сотовые телефоны и ушли вдаль.
За время, проведенное под маскировочным ковром, Великий Воин Ислама хотел переговорить со своим пресс-секретарем о насущном: о видеозаписи нового обращения к миру. Она увидит свет по прошествии нескольких месяцев, когда он снова изменит место стоянки. Значит, предстоит представить себе, как изменится поле войны за это время.
Для человека, считавшего себя одним из создателей механизма этой мировой войны, дело представлялось не столь уж сложным, но требовало сосредоточения. И кстати пришелся ковер, отстранивший не только от неба, но и от многих спутников, порой раздражавших его льстивыми замечаниями и глупой поспешностью.
Но в голову Назари, вместо мыслей о поле войны, упорно лезло видение о суде над ним самим. Вот он получит слово, и призовет к ответу ложь и лицемерие, и расскажет, как нынешние враги возвеличивали его за то, что он делает сейчас, только против их врагов! Он обратится к их праву, он побьет их на их же излюбленном поле брани и не повысит при этом голоса. Его речь готова, наваждение не в первый раз посещает его. Даже жаль, если наяву не пригодится, так ему нравится его речь!
Лицемеры, они сполна получили свое за их высокомерное покровительство, за самоуверенное представление о том, что могут управлять людьми, такими, как он, и мирами, такими, как его мир, по правилам выдуманных ими игр! Ну, и кто теперь кем…
Правда, когда мысли доходили до этого порога, Зию Хана Назари раз за разом охватывало беспокойство. Пакистанские друзья сообщали ему об опасности для него, зреющей в среде афганских таджиков, чужой ему и до сих пор мало понятной, как не понятен слепому мир немых. Союзники уверяли, что некто готовится отомстить за смерть Льва Панджшера, что некто близок к тому, чтобы распутать клубок, ведущий к Великому Воину Ислама. А Назари про себя добавлял: и от него дальше, к пакистанским генералам, в Саудовскую Аравию, в Лэнгли? Этого не знал и он. Только строил догадки. А значит, выходило, что этот кто-то в среде таджиков готовился с изнанки вытащить на лицевую сторону ниточку, свидетельствующую о существовании прежней зависимости Великого Воина Ислама от высокомерных игроков той же, прежней игры! Тех, которые до сих пор считают, будто играют им, и не хотят признать, что он сравнялся с Великими… Этот, из таджиков, единственный поставил под сомнение авторитет, величие Великого Воина, его право быть в ряду подвижников мировой истории! Хотя Ленин начинал германским шпионом, Сталин — грабителем…
Авиационное звено ушло в афганское небо, и отряд снова двинулся в путь. И снова, погруженный в тугую думу, шел Великий Воин Ислама, опирался на костыль. Беспокойство не оставило его. Он думал о себе. То о себе, что никогда не доверит другому. Он задался вопросом, может ли человек расти. Назар