Как говорил один знакомый человек с Кавказа — отчего там люди долго живут? От воздуха? От травы? Ерунда. Старики тянут долго, оттого что они нужны долго. Там их не терпят, там к ним прислушиваются и слушаются!
Миронов и от природы был наделен, а в многочисленных жизненных упражнениях отточил до остроты наблюдательность в отношении окружающих его людей, но также он был оснащен простым и добротным механизмом, защищающим его нутро от излишней тонкости. Он умел копить наблюдения в памяти души, никак не поддаваясь им. Сперва дело. Так и тут, у Ларионова.
После Домжура скромный ужин он приготовил сам, водка им была принесена простая, «Русская». Выбор водки вызвал у Ларионова улыбку. Хорошо еще, что в нем видят человека, способного пить сивуху.
От Ларионова Миронов позвонил афганцу. С Куроем он связывал главную надежду на успех, считая, что Васе Кошкину и конторе вынюхать след журналиста окажется не под силу. А значит, и Руслану Ютову не под силу…
— У тебя что, к духам линия бесплатная? — все-таки вмешался в ход событий Ларионов. Он, видите ли, на звонках в Питер экономит, а тут Афганистан.
— Эта линия дорогого стоит, — туманно ответил Миронов, но принялся отсчитывать сотенные. Хозяин не возразил.
Поутру Андреич стал прощаться с Ларионовым. Тот приуныл, хоть и силился бодриться.
— Ну что? Опять на три года? Смотри, дочка мне пожелала еще в 2005-м Новый год отпраздновать, так что не затягивай.
— Ладно, Иван, судьба — не глазок, в нее не заглянешь. А со старостью бороться надо.
— Сам-то боишься Ее?
— Нет. И ни к чему эти вопросы. Боюсь не боюсь… Вот вернусь, и обсудим за чашкой водки.
— Добро. Веди свою битву. Есть там еще за кого биться, на Гиндукуше? — спросил бывший резидент советской разведки в Кабуле. Его белесые, покрытые рыбьей пленочкой глаза протиснулись сквозь тяжелые веки и в них отразилось беспокойство.
— Есть. Наших с тобой интересов там никто не отменял, — как можно увереннее постарался ответить Миронов.
— Да брось ты, Андрей Андреич. Тогда серьезно было, а теперь — как понарошку. Только пули настоящие. Что за порядок, когда ты из-под государства войну ведешь, а ему будто и дела нет. А то я не вижу.
— Государство — это я. Таков естественный путь навязанного нам развития. Запомни: когда над этой землей пронесется вихрь, порожденный известными нам антимарксистскими силами, и снесет пену, поднявшуюся за годы смуты, мое государство малое, если, дай ему бог, выживет, то готово будет присоединиться. Ко мне. А пока — стратегия выживания плюс финансовая основа. Есть у меня враг, товарищ и брат. Пока есть враг, старости не подступиться.
С тем Миронов и ушел, а Ларионов, стоя у окна, следил взглядом за тем, как тот пересек двор, и потом, уже когда товарищ пропал из виду, продолжил смотреть в пустоту колодца. Судьба — не глазок. Судьба — колодец. Глядящих в него врагов примиряет не общее горе, но общая черная вода…
Андрей Андреич устремился от Ларионова в Измайлово, на Щелковской сел в ждавшую его уже машину и выехал в район Балашихи. Там водитель-сосед долго петлял, следуя указаниям Миронова. Тот уверенно гнал «Ладу» в глубь леса, к верной, казалось бы, гибели — дорога по мере удаления от трассы все больше теряла устойчивость формы, пока совсем не пропала. Инженер очень секретного в прошлом КБ и одна из первых жертв конверсии был обязан Миронову не только машиной. После того как КБ перевели на производство кастрюль и вантузов, Андреич принялся щедро оплачивать его водительские и курьерские услуги… Каждый раз, предлагая работу, он имел сосредоточенный и даже сердитый вид, не допускающий возражений…
Наконец, Миронов подал сигнал «стоп» и машина замерла. Накрапывал подмосковный дождик, капли мелкие, но не чистые, а маслянистые, тяжелые. Они не желали скидываться «дворниками» с лобового стекла. Сосед спрятался под дерево и протянул Андреичу сверток.
— Увесистый.
— Я в этих лесах перед заброской в Кабул стольких часовых снял… Марш-броски накручивали до полного изнеможения вероятного противника. Вот теперь стрельбы проведем. Чем дальше в лес, тем толще партизаны, Роберт.
Он распеленал сверток. На ладонь легло тяжелое тело пистолета. Роберт прищурился так сладко, словно его почесали за ухом.
— Партизанить самое время, Андрей Андреевич. Сейчас только кликни, столько народу в леса уйдет…
— Нет, сейчас не уйдут. Пообвыклись. Верхи уже могут по-старому, а низы никак не хотят по-новому. Новый режим не от народа пойдет. И не шел никогда. Новая власть, по скудости ее ума да по жадности, будет сметена офицерством и прочими хорошо организуемыми элементами. В силу отсутствия прослойки, прозванной интеллигенцией.
— И то лучше. Чтобы не бессмысленный и беспощадный.
Защитившись от мороси, Роберт излучал благодушное согласие с любым видом бунтов, революций и путчей, предлагаемых Андреичем. Он был уверен, что, возьмись Андреич за бунт или путч, и они выйдут у него шумно, суетно, бестолково, леваком, но в итоге всем на благо, вовсе не на обычный исторически русский манер.
Миронов улыбался одними скулами. Он не разделял настроения соседа. Он относил себя к узкому кругу специалистов, которые на деле знают, как готовятся и производятся восстания, революции и контрреволюции. И как тщательно, вдвойне тщательно, творятся легенды о них. Он был в Венгрии, в Праге, был в Эфиопии и в Кабуле. Где только он не был. И везде после его приездов вспенивались «антимарскистские силы». Но то были чужие страны, чужие народы. Горбоносые, светловолосые, где женщины — красавицы, где солнца много, но меньше, чем песка, где… Но здесь… Здесь жил народ, который он, по странному, возможно, даже фатальному заблуждению, считал своим. А потому, прежде чем и в этом простолицем, умытом росой лукоморье начнется то, что он живописал злым утренним языком, он хотел бы забраться в каменную щель земли и пережить там близящееся лихолетье.
Роберт по дороге в Москву разговорился. То ли ранний подъем, то ли стрельбы из ТТ размягчили его. Миронов отметил, что, видимо, в каждом с самой молодости, коренятся симптомы старости, ее особые черточки, исподволь прорастающие в небо времени. Не углядел садовник, не чикнул вовремя ножничками — и запущен сад. Андрей Андреич слепо отсчитал в кармане сотки и передал соседу.
— Да что вы! За такие до Питера ехать можно. Дел-то было, Андрей Андреич…
Миронов подумал, что, может быть, как раз имело бы смысл ехать до Питера с Робертом, но девки, как пить дать, тряпок с собой наберут. Ехать обозом, в тесноте? Нет, даже эвакуация должна проходить с комфортом… Он крякнул, подумав о тратах на билеты, и набрал номер Балашова. Под «девками» он разумел Машу и Настю.
Горец приводит к Курою Чары20 сентября 2001-го. Северный Афганистан
В воцарившемся после смерти Масуда хаосе, в обстановке, когда ни к кому ни за чем нельзя обратиться, если речь шла не о заключении новых альянсов, не о продаже земли и прочей собственности, не о встрече с зарубежными эмиссарами, зачастившими в Ходжу, не о тайном предложении отъезда за границу под гарантии, полковник Курой вызвал своего лучшего человека и поручил дело.
Высокий горбоносый Горец, сморщившись в понимающей ухмылке, отправился искать тех, кто мог что-то слышать о российском телеоператоре, находившемся в Ходже во время убийства Льва Панджшера.
Полковник был очень рад, что судьба не только уберегла Горца в большой войне, но оказалась милостива и в мелочи: его лучший разведчик остался при нем сейчас, когда чаще доводилось видеть затылки соратников, чем их глаза. На Горца можно рассчитывать в затяжной личной войне, он своим глазам верит больше, чем словам муллы, а глас желудка ему более умный советчик, чем звон золота. Курой никогда не спрашивал, отчего Горец вступил в войну, и не знал, на каком рубеже, на каком рубце души тот намерен остановиться. Не спрашивал, потому что видел в черных зрачках баловника анашой, что спрашивать этого не надо. Мудрый аль-Хуссейни научил его, что между всеми живущими на земле существует связь. Не словесная, а хрупкая, как застывшая стеклянная нить. Иди, высокий человек, иди по следу, меченному полковником Мироновым.
Но только отправился Горец по следу, как вновь Куроя потревожил звонок московского его двойника. На сей раз Миронов не рассуждал о философии войны, как борьбы за старость. Он сообщил нечто важное об объекте их взаимного интереса и попросил звонить исключительно по «схеме один», как будто Курой обязан был знать, что сие означает. Афганец предположил, что всего лишь звонить следует на мобильный.
И Курой вернул Горца. Тот появился неожиданно скоро, как будто никуда и не отправлялся.
— Что, Горец, пусто как никогда? Или не искал? Поддался общему упадку духа? — Курой напустил строгости.
— Если бы общему, я бы в Фергану ушел, устат. К тихим киргизам. Отлежался бы там. Уйдем вместе, устат? Детей нагуляем, как правоверные. Они за нас довоевывать будут. В Ходже пришлые хазаре шепчутся, что за Кандагаром большая сила встала, арабы да чеченцы с наших мест поднялись, туда ушли.
— Что пришлые говорят, я уже знаю. Я тебя не за тем посылал. Рано к киргизам. Наша война — наш ишак. Ладно. Вижу, не узнал ничего. Так я дам тебе подсказку.
Полковник передал своему разведчику то, что сообщил ему о Паше Кеглере Миронов. О поездке в Ашхабад.
Горец, хоть и не подал вида, сразу уловил особым своим нюхом, что теперь есть чем подцепить занозу. В Ходже ошивался забавный туркмен, про которого сведущие люди говорили, что он знает про все и про всех. А о ком не знает, о тех может узнать. За деньги — охотно, а то и за интерес. Сам он приехал от какой-то московской газеты и уже успел, слышал Горец, сходить в неспокойный Герат.
Полковник заметил мимолетное изменение в темном лице агента.
— Что, Абдулла, пока не уйдешь к киргизам? Быстро вытащи эту занозу, этого Кеглера, и я отпущу тебя готовить зимовье.