— До зимы деньги нужны. И не джумбаши, устат, если быстро на след выйти хочешь.
— Деньги будут. Много будет. Больше, чем пуль и овец. Денег больше будет, чем воды. Забудешь еще, зачем они, деньги.
На этот раз Горец не понял мысли полковника и решил «обглодать» ее попозже, в одиночестве.
— Деньги сейчас нужны. Без денег сейчас кто поможет… — пробубнил он свое. Он посчитал, что если после дела и откинуться на отдых к киргизам или в иное становище, о котором сейчас и Курою знать незачем, то в гости на север следует идти не дервишем, а баем.
Полковник даже не вздохнул для порядка, услышав про деньги. Он выдал доллары, и Горец ушел. Но стоило солнцу лишь один раз обойти кругом землю, и сутулый афганец вновь восседал перед Куроем, а рядом с ним устроился чужак. Чужак скрестил ноги на темном иранском ковре и без стеснения рассматривал дыру в носке. Его брюки лоснились на коленях, как спина лошади на солнце. Полковник Курой отметил, что чужак выглядит столь же естественной в его штабном кабинете вещью, что и ковер, распластавшийся на земле.
— Вот Чары, четвертый сын Пророка. Привел его, устат, потому что слышал про него — если Аллах доверил тайну жителю земли до захода солнца, то к рождению луны ее будет знать этот бродяга, из далеких краев пришедший к нам.
Курой склонил голову. Он налил четвертому сыну чаю на донышке пиалы и медленно, тяжелым взглядом снизу вверх, откровенно осмотрел его.
— Ай спасибо. Ай спасибо. Уважение важнее жажды.
Курой с удивлением перевел взгляд на Горца. Тот усмехнулся.
Полковник поймал себя на том, что гость, несмотря на дыру в носке, привлекает его. Лицо не холеное, но ровное, красивые длинные пальцы… Перед ним сидел, посмеивался над обычаями родного края, отнюдь не простолюдин. Широкий шрам, тянущийся через лоб к затылку и теряющийся в зачесанных назад волосах, вызвал уважение к его обладателю. Курой снова налил чаю, наполнив на сей раз пиалу наполовину.
— Человек как ковер, — произнес Чары и выдул пиалу враз. На фарси он говорил сносно, но огрубленно.
— Как живут наши туркменские соседи? — спросил Курой по-русски и снова посмотрел на Горца. В глазах его блеснула короткая молния. Полковник не доверял туркменам. Если быть точным, то, относясь к природе человеческой философски, он вообще никому не доверял. Ни узбекам, ни русским, ни туркменам, ни французам, ни хазарейцам, ни, ни, ни… Но среди этнологической массы он особенно выделял помимо американцев «туркменских» туркмен, то есть тех, что попадали в их края из страны Туркменбаши Великого. Будучи неплохо информированным о том, что делается в стане союзника муллы Омара, в этой братии он видел одних агентов противника.
— Ай, как живут! Туркмен, что верблюд. Самый спокойный житель пустыни, пока последняя колючка есть. Ты туркмена посади посреди пустыни на ковер, дай ему чай пить и чай, он и счастлив. Всю жизнь просидит, песни петь будет. Я их ненавижу, спокойных братьев моих. Себя продадут, лишь бы им не мешали в небо плевать, — словно отвечая ходу мысли Куроя, хохотнул гость. Глаза его спрятались за щелочки век.
— Русские говорят, многие знания — многие печали. За каким делом в наши края? За печалью? Или за иным приехали, уважаемый Чары?
— То не русские говорят. То евреи говорят. А печаль во мне не задержится. Печаль да желчь печень гонит, храни ее святой Турахон. Меня в туркменской тюрьме за знания уж так мытарили, так тело еще помнит, а душа зажила…
Горец зажмурился. В русском он был не силен, и ему понравилось неожиданное слово. Нечто ласковое было в «мытарях». Раздражение полковника ему тоже доставило удовольствие.
— Я в Иране стоял у могилы Хафиза, — продолжил тем временем Чары. — Хотел сфотографировать, подлый журналистишка, только охранник удержал меня. Он сказал мне: «Нельзя остановить вечное». И я отошел, подумал и понял. Жизнь — это не я. Жизнь — это то, что течет через меня.
Полковник ощутил боль. Быструю и легкую, как игла. Такой бывает освобождающая боль воспоминания. Масуд тоже часто говорил о Хафизе. Курой не запоминал приводимых строф, выплывавших в податливый воздух облачками теплого дыма. Расплываясь, облачка соединяли рождающие их губы со сводом горного неба.
— Я пришел за деньгами! — вернул его на землю четвертый сын пророка. — Я журналист и бывший сын героя этих мест Ходжи из Насреддина. Меня нельзя купить, но можно нанять — вот я и рассказал о себе все.
Чары приподнял пиалу, и полковник, спохватившись, вновь налил в нее чаю. На донышке. Потомок Ходжи все же грозил вызвать его доверие. Горец, не скрыв удовлетворения, причмокнул:
— Наш гость прошел Кавказ и Гиндукуш. Он ходил со мной по одним тропам. Достойный человек, только жаль, что женатый!
— Скажи мне тогда, путник. Скажи то, зачем привел тебя сюда мой Горец. У серебряной луны времени больше, чем у золотой падающей звезды, — полковник провел огромной ладонью в воздухе, зачерпнув неба и опустив его горсть до самой земли.
— Это верно, верно, устат. Луна светит отраженным светом. Журналист — та же луна. Чем ночь чернее, тем она ярче. Если солнце есть, — Чары отставил пиалу. — О журналистах я все знаю. Все знаю. Плохо дело у вашего Кеглера. Хуже, чем у кролика, поверившего удаву.
Курой удивленно вскинул брови. Он поймал себя на том, что совершенно не представляет себе, как выглядит этот Кеглер. Черный он, белый, твердый, как орех, или ломкий, как хворостина.
— Что могло с ним случиться? Ты знаешь его? Его пути знаешь?
Лицо Чары вмиг приобрело детское выражение растерянности и испуга. Словно вот-вот, и он расплачется.
— Где видел? Зачем видел? Чары — какой человек? Маленький человек. Вы, устат, уважаемый человек, что вам мое слово? Пух, а не слово!
Курой понял, что обидел гостя. Это было правильно — обидеться. Молодец. Чей бы ты шпион ни был, а молодец. Только плевать сейчас мне на твои обиды.
— Я не знаком с тобой, уважаемый Чары. Ты путник издалека, а память дороги едва ли не весомее памяти лет. Не держи на нас обиды за торопливость, недостойную пыли на твоих сапогах, — Курой выразительно прицелился глазом в дырку в носке, — но ты застал наш край в тяжелый день. Как хорошо говорят русские, на вдохе…
— Сочный лист не гонит ветер. Ветер гонит сухой лист. Что гнало бы меня вдаль от родных мест, если бы не своя беда?
— Чужая беда как чужая жена. Да к тому же не листу решать, какой его ветер гонит, куда гонит. Согласен?
Гостя удовлетворил ответ. Черточка обиды, опустившая кончики губ, исчезла с его лица. Он потянулся к пиале. Горец огладил короткую, не растущую в длину бороду, и кашлянул. Четвертый сын Пророка сдал экзамен, он снова доставил удовольствие Горцу. Но теперь пришел черед говорить о деле.
— Наш гость уверяет — нет здесь москвича. Если есть, то в Герате его искать.
— В Герате? В Герат сейчас без друзей не ходят, — усомнился Курой.
— Верно, верно. Без друзей, — оживился Чары, — я врать не буду, таким уважаемым людям зачем врать? Кеглера я не знаю, что за человек. Может, он орел, а не человек, а может, мышь. Но второго, кто с ним шел, ох как я знаю. Змея, змея холодная. Самая опасная, поверь мне, уважаемый. А если не веришь, то прогони меня лучше с глаз своих, как самого ничтожного из людей.
— А кто второй? — сперва не понял полковник.
— Колдобин. Второй — Колдобин, — возмутился Чары, как будто его собеседник обязан был знать этого Колдобина, — Колдобин хуже змеи. Если Кеглер с ним, темное за ними дело. Просто так не поедут. А еще вернее, обманул злодей вашего простака. Обманул, как меня.
— Чары был в Герате с этим Колдобиным, — Горец помог начавшему соловеть полковнику. Времени с туркменом в Ходже он успел провести не много, но уже, казалось, все знал о жизни ходкого человечка, совмещавшего неусидчивость скитальца с пристальной пронзительностью рыночного философа.
— Да, с Колдобиным, змеем. Из Туркмении ходили с ним через талибские земли. Три года назад был. Этот змей меня туркменам сдал. Шесть месяцев в КНБ сидел я. Еле расплевался.
Шрам на смуглой, только подернувшейся неглубокими морщинками коже почернел.
— Откуда знаете, что он сдал? Зачем ему?
— Ай, откуда! Туркмения что, Швеция или Америка? Я сам раньше в органах работал, у меня там кумы да родственники. Я из племени Атта, я вам из спальни Туркменбаши узнаю, на каком боку он сегодня спит.
Курой знал это племя, малочисленное, но влиятельное. Аристократия. Вот откуда высокий лоб и пальцы, не загубленные мытарствами кочевой мужской жизни. Среди сынов племени Атта были и в Афганистане заметные люди. Туркмен, не воинственных, находившихся здесь всегда в меньшинстве, а потому не составлявших конкуренции другим этническим группам, брали в свое окружение местные князья. Были они у северных, стоявших вокруг профессора Раббани, были и у генерала Дустума, и в Герате тоже. Были и в Мосуле, и в Мешхеде, и в Пешаваре — разнесло их по дворцам, выстроенным на дуге, очерченной вокруг злополучного афганского королевства.
— Про племя Атта люди мне давно говорили, что лучше ходить в их родственниках, чем во врагах, но попасть в родственники проще, чем во враги, — добавил Горец. Весь путь понимания, который сейчас проходил полковник, он уже проделал раньше, когда один из знающих людей посоветовал ему направиться со своим вопросом к туркмену, болтающемуся в Ходже без видимого дела.
— Ведь верно говорят. Меня же следователь допрашивал, у следователя жена, у жены соседка, а соседки сын и есть мой родственник. Вот вы разведка, разведка, а я скажу: разведсеть против бабьей почты — что ишак против верблюда. Колдобин, змея, меня КНБ сдал, потому что он у них хорошие деньги получает. А плохие разве бывают? Они ему за пагубное пристрастие платят. В Москве статьями сколько заработаешь?
— Сколько?
— Ай, я считал, что ли? Я с русским уже к Кушке подошел, к пропускному пункту Имам-Назар. Меня господин Гарик, посол талибский в Пакистане, самолично до границы довез. Потому что хороший он человек, господин Гарик, и племя мое уважает, — Чары хитро ухмыльнулся: — Я для змеи Колдобина все сделал. Я по таким местам прошел, что никаким его покровителям ашхабадским не снилось там ходить, а как на КПП встали, смотрю — глаз у меня наметанный, как у старого портного, — пропускают пакистанцев группой. А я их в лицо знаю, я их до того в Кандагаре видел. А одного вспомнил еще с Пешавара, когда я по Пакистану ходил…