— Разве дядя Рустам при вас, отец? — осмелился спросить юноша.
— Да. Он был при мне и будет при мне, в какие бы горы он ни забрался, — вдруг озлился Ютов. Надо было убирать джигита в Москве. Теперь либо Рустам, либо он. Теперь война. Не за себя, а за несмышленого его сына.
— Шамиль не идет за Рустамом, сын. Шамиль идет один. Ты готов идти один?
Азамат постарался опустить подбородок, преодолевая сопротивление придержащей руки. Он понял, что не готов пока идти по жизни к подвигу один. Без отца мог, без сподвижника, такого, как Рустам, — нет. Все-таки прав его отец, все-таки надо научиться у него умению переносить взрослое одиночество. А потом — как Шамиль. И победить.
— Кого ты хочешь победить? — Ютов отпустил юношу.
Тот не раз пугался способности отца читать мысли, как буквы, выведенные на белой бумаге пером. Этому умению он не прочь был бы научиться у усатого человека, стоящего перед ним.
— Русских, — как можно убежденнее ответил сын.
— А затем?
Юношу вопрос не застал врасплох. Он и сам думал об этом. О том, как он со своим войском погонит русских со всего Кавказа, а потом пойдет воевать вместе с чеченскими братьями азербайджанцев. Ведь его народу, кроме свободы, нужна и нефть. Он размышлял об этом. Но делиться планом с отцом не стал, а вместо того сказал, что дальше устроит выборы, и тогда народ сам решит, что делать после победы.
Ютов тогда не улыбнулся, нет. Сердце его шелохнулось от горечи, как перо от резкого короткого ветра. Этому сыну он не мог передать свои мысли и свой вопрос о том, почему последние годы ему кажется, что нету ничего горше свободы.
Он похлопал сына по плечу и ушел. С ясным решением не ложиться в Турции на дно. А то еще завоюет его Азамат Турцию по ребяческому везению. Где тогда укроется сам в зрелости?
Ютов указал адъютанту на бутылку. Адъютант налил себе и выпил. Ему хотелось закусить чем-нибудь более ощутимым, чем выставленными Ютовым орешками в деревянной вазе. Шелуха от них бросалась в глаза на полировке пустого стола. Это раздражало Соколяка. Не соответствовало желанию идеального. В школе он любил теоремы о параллелях. Они ровными дорожками убегали за край листа в бесконечность, но не в точку. Такая идеальная, геометрически-хирургическая бесконечность и была его свободой.
— Рустам обойдет тебя, он легче в маневре… — произнес генерал.
«Верно, в нем не течет угрюмой казацкой крови. Но он движим желаниями. Он честолюбив. А Юрий Соколяк хочет одного: дожить жизнь цельным рывком, в своей родине-лодочке, отчалившей от берега 20 лет назад».
— Каждый сделал свой выбор, Руслан Русланович. Рустам ушел, я остался.
— Не ты остался. И не я. Это он остался. А мы начали движение. Принцип Небесной Астролябии гласит: при сближении больших звезд, грозящем столкновением, надо покидать равновесную статику. Ты летишь в Москву на встречу с нашим другом.
Соколяк кивнул и усмехнулся.
Отправляясь снова в Москву на встречу с Мироновым, Соколяк подумал о том, что, похоже, это будет его последнее дело. Он не верил, что затея Ютова принесет успех. Надо, надо было Рустама в Москве «гасить». Теперь поздно. Но отчего-то дума его не была тяжела. Сидя в самолете, Соколяк улыбался, представляя себе идеальный план. В плане не было ничего разумного, но на бесконечном поле идеально розовых облаков сквозь фиолетовые отроги небесного Гиндукуша вновь выводил свое воинство генерал Ютов.
Логинов на похоронах Вплоть до 11 октября 2001-го. Кельн
Логинов поехал за Утой на поминки. Умерла ее крестная — сперва предстояла месса, потом — ресторан. В церкви было холодно, и Логинов в демисезонном плаще зябко ежился, прислонившись к колонне. Мест в зале, на скамьях, не было — на мессу помимо членов небольшой местной католической общины городка Нойс съехались родственники, знакомые умершей. Ута находилась среди них. Логинов рассматривал затылки, дружно наклоняющиеся к полу. Пастор был мал ростом и простужен. Хриплым голосом он вел мессу, за его спиной проектор высвечивал на стене номера псалмов. Головы мужчин были по большей части обнажены, женщины молились в шапочках и шляпках. Маленькие меховые шляпки склонялись, как цветки под порывами ветра.
— Когда ребенок приходит в церковь на первое причастие, его спрашивают имя и адрес. Адрес — вещь очень важная в гражданском обществе. Адрес показывает, что у вас есть жилище и почтальон по адресу может вас найти. По адресу ведомства знают, что вы есть — без адреса вас для них не существует, — разносили динамики осипший голос.
— Адрес говорит о жилище, жилище многое сообщает о жильце. Если я прихожу в гости к человеку и вижу на подоконниках горшки с цветами, вижу аккуратно подстриженный плющ, вижу вырезанные из дерева фигурки или вытканные салфетки, я понимаю, что это обитель труженика, не знающего праздности и чрезмерности. Если я вижу фотографии детей, родственников, я понимаю, что хозяин не одинок и помнит о близких. И мы называем это культурой жилища… Культурой земного жилища.
Логинов слушал и едва сдерживал поднимающееся возмущение. Да, он пришел не судить, а понять. Понять. Но ему хотелось напомнить пастору о том, как выглядело жилище доктора Геббельса. Пастор прервал его мысли.
— Но я задаю вопрос! Что есть жилище души? Ведь у путника одинокого, у бездомного, нет адреса — но Езус дает его душе жилище в своем строении. И мы должны помнить это и возражать тем, кто говорит, что здесь, в этой церкви, в нашей общине, нет места для чужестранцев. Бог создал свой дом так, что там каждому есть свое жилище. И это мы называем «Gotteshauskultur»[28]. Культурой дома Божьего. Помолимся за бездомных, за лишенных права на земле — потому что в доме Божьем они соседи наши.
После этого, отмолившись, прихожане сдали взносы — церковный староста, суровый, крепкий старик в синем пальто пошел обходить их с корзиной. Зазвенела мелочь. Пройдя мимо Логинова, старик посмотрел на него злым белесым глазом и отвернулся. Логинову лицо это с крупным носом, широким лбом и глубоко посаженными глазами напомнило всплывшего из подо льда покойника.
Он, не дожидаясь окончания мессы, вышел наружу.
По пустынной прицерковной площади гулял ветер. Ветру было скучно, потому как на брусчатке не было ни листика, чтобы погонять, прошуршать для забавы. Чистота.
«Готтесхаускультур». «Дом образцовой культуры быта имени Иисуса Христа», — Логинов так перевел это поразившее его понятие. В этом всё. Вся их разность. Культура мироустройства. Порядок в квартирах и адресах. Социализм душевного благоустройства. Самое страшное, что может с ними произойти, — это откровение, что их души поселят в одной комнате. Все. Все будут спать в одной постели. Они уверены в личной собственности. В том, что если душа есть, то этот предмет относится лично к ним. Общим же служит лишь время. Мы же — нет, не мы, а у нас же — не то. И коммуналкой не испугать нас. И незачем убеждать нас в том, что бродяга имеет адрес прописки души. У нас, напротив, бездушен Мюллер, бюргер, мещанин. Но у нас не думают об устройстве и культуре дома Бога. Gott[29]. Gotteshauskultur. У нас душа — женщина-пустоженка, она от жилья к жилью, от постели в постель. Душа у нас общая, а вот время — что нора ласточкина. Рядом, но свое. А у них — староста в синем мундире. Чуть подгуляла баба такая — он ей под зад. Из дома образцовой культуры быта.
Зазвонил мобильный. «Хорошо, что не во время службы». Из Москвы пробивался сквозь воскресную уличную тишину Миронов. Поговорив с Андреичем, Володя дождался окончания мессы, коротко объяснился с Утой и уехал в Кельн, на работу. Ута наморщила нос, но возражать не стала и отправилась с родственниками в ресторан через дорогу. Еще в кирхе, бросив взгляд на стоявшего поодаль спутника, она поразилась отчужденному выражению его лица, так что выдумал он причину для отъезда или нет — пусть едет, пока у него опять не началось «это».
Еще в начале октября в жизни Логинова произошло решительное изменение. Однажды утром ему позвонил шеф русской службы «Радио Европа — Германия» и сказал буквально следующее:
— Логинов, поздравляю вас. Вы становитесь богатым человеком. Но придется работать. Очень большая работа.
Шеф, как уже Володя не раз убеждался, обладал особым умением забывать имена сотрудников.
Из разговора все же стало ясно, что Логинову предлагают вести новую программу — под 11 сентября и благодаря 7 октября шефу удалось во времена самой строгой экономии выбить у бундестага деньги на «азиатов». Теперь в зону особого внимания попадали не только Афганистан, но и бывшие советские среднеазиатские республики. Неотвратимая свобода должна проникнуть в умы «азиатов»…
— Я не знаю, справлюсь ли, — уклончиво ответил на предложение Владимир, а в разговоре с Утой пошутил: мол, щедрость такая оттого, что НАТО готовится к большому походу. На Туркмению и Казахстан. Но она шутки не приняла. Ей очень хотелось, чтобы спутник без ироничного отстранения, без брезгливости, начавшей уже раздражать ее, принялся за новое дело. Серьезно за серьезное.
Он вдруг озлился, уперся и долго спорил с ней и с собой, что не желает дважды входить в одну воду, что он может уже угадать образ истории, змейкой затянувшейся на шее того же Афганистана — истории, которая не понравится немецким шефам и добром не обернется для него самого. Но все же предложение принял. Принял после того, как Ута сказала:
— Это — дело. Здесь, в Германии, от дела не отказываются. Второй раз не предложат. А твоя позиция журналистская — если ты по умному поведешь себя — останется элементом дела.
Логинов подумал, осознал и согласился. По крайней мере, так показалось Уте.
И дело началось. В работе появилась регулярность, а вместе с ней — отношения, неизбежное общение с коллегами. В коллегах он угадывал и снисходительность, и ревность, но в основной доле отстраненность. Там, у них, все давно устоялось. Там работали люди из «Совка». Так сказать, вырвавшиеся. Коллеги были способны, образованны и остроумны. Последнее качество особенно ценилось. Они многое могли. Но хотели малого. Сытое диссидентство в Германии обкатало эти камушки под одну-единственную заботу — слыть европейцами. Володя быстро отметил, что их универсальной ценностью служит свободный рынок. Их питательной средой — черная ненависть к собственному общему прошлому. Их единственным устремлением — полноценный отпуск в экзотическом зарубежье. Новая Гвинея, Кения, Мальдивы. Допускалась и Куба. Тут между ними шло соперничество. Вырвавшиеся стремились быть европейцами больше, чем немцы.