— Вы же понимаете, Логинов! Всех уволят. Мы обвиняем президента! Нас всех уволят. Вы обвинили президента в наркоторговле!
«Президента дружественной газоносной страны», — про себя добавил Логинов. Его удивило, что Шеф столь много внимания уделил эпизодам с обвинением Баши — ему-то казалось, что он достаточно обернул в драже эти пилюли. Успокаивая Шефа, автор потирал в душе руки: взрывоопасность Чары удовлетворила его вполне.
— Чиновники МИДа сейчас не то что ноту не напишут, а письма родственникам. Их задача — перемолчать. Я совершенно спокоен по этому поводу, — солгал Логинов и добавил: — Мы вскрыли лишь шляпку этого гриба, и только узкому кругу людей известно, сколько червей таится подо мхом, в ножке. Но туркмены — они-то знают наверное. И потому будут молчать, за это я спокоен.
Шеф встрепенулся:
— Помолитесь Богу, господин Логинов. Помолитесь Богу, чтобы они молчали. Я бы на их месте написал ноту, — он развернулся в кресле и принялся разглядывать носок своего начищенного ботинка. Штиблет был востер носом. — Идите, Логинов. Работайте. Пока.
Он оторвался от созерцания штиблета и посмотрел на сотрудника странным взглядом, словно вспомнил нечто свое, почти позабытое, а когда-то важное. Володя вычленил в этом взгляде, что его марш на Тильзит — Сталинград сегодня не будет прерван.
Придя домой, Логинов сразу позвонил Уте, рассказал о передаче.
Ута ответила странно. В ее голосе прозвучала не радость за своего мужчину, который добился своего и остался на щите, а досада. Ему показалось, что это обида за Германию, которая не сумела за себя постоять.
Чары в Москве Октябрь 2001-го. Москва
Чары вернулся в Москву вскоре после того, как американские самолеты и артиллерия ВМФ принялись утрамбовывать Кандагар и другие города талибов.
«До весны здесь делать нечего», — удивил он нескольких коллег-журналистов, угостил на прощание невесть где приобретенным чешским пивом и отправился в Россию, в столицу.
«Денег где-то срубил, вот и отваливает», — с завистью сказали ему вслед коллеги, ожидавшие и ожидавшие выезда в районы боевых действий за победоносным маршем армии антитеррористической коалиции. Журналистов беспокоило, что цены у афганцев за услуги росли куда быстрее, чем гонорары за репортажи. Иначе Курой.
— Что, газета отзывает? Берегут? — спросил тот при прощании.
— Береженого рубль бережет. Пусть идут… — Чары крепко по-русски выругался и расхохотался. Смех в нем жил своей жизнью и временами выкатывался шариком. То из рукава, то из штанины, то из дыры в носке.
Туркмен был доволен. Курой заплатил ему за работу, покрыл телефонные расходы и выдал аванс. По выражению лица четвертого сына полковник понял, что гулять тот будет до уничтожения последнего цента. Что и есть счастье. Разрыв с газетой полковник объяснил именно этим обстоятельством. Расспросив туркмена и выяснив, что тот собирается в Киев, к любовнице, он изобразил строгость на лице и сказал, что серьезное дело на женщин даже Горец не меняет, а в Москве ждет очень важный человек, обремененный деньгами. А будут деньги — незачем в Киев ехать.
Туркмен опять расхохотался и обхватил полковника в объятиях.
— Ай, верно. Прописку в Москве куплю. Важный человек поможет? А газета что, поможет, что ли? У них свои женщины — одна другой тощей.
Когда Чары ушел, Курой лишь покачал головой. Он не был уверен, что убедил этого посланца судьбы, чьей-нибудь спецслужбы или, и впрямь, газеты, не ехать в Киев, но то была уже забота Андрея Андреича Миронова. Он же, Курой, мог быть спокоен, заплаченные им деньги не пропали зря, и, доберись теперь живчик до женщины в Киеве, до Миронова в Москве или осядь он в узбекском или таджикском зиндане, свою часть задачи, волнующей полковника Куроя, туркмен выполнил.
Балашов и «лотречка» 10–11 октября 2001-го. Москва
Балашова в те дни занимали мысли об искусстве. А получилось так. Сперва его настиг издатель Витя Коровин[30].
Витя встретился с автором в переходе на Тверской и потащил в кафешку. Дело было днем, люди потребляли ланч и пугались раскатов Витиного голоса.
— Ну, пропал. Сначала голову в песок, а потом вообще скрылся! — принялся укорять Игоря Коровин.
— Может быть, ты и гений, но эгоист. Ты что думаешь, это только твоя книга, только твой труд?
Балашов ничего не думал об этом. Его огорчало «может быть» и теперь хотелось обострить горечь виски. Но денег было жаль, место оказалось не из дешевых.
— Ну что ты смотришь, как на врага народа? Водки хочешь? И я хочу. Из-за тебя смерть как хочу водки. «Чеченца» я тебе подтянул? Я. Я ведь? А телевидение? Презентация? Герой нашего времени? Думаешь, денег не стоил мне твой герой? Заметь, не деревянных. А критика поить? Он же месячный план завода «Кристалл» в одиночку перевыполнил! Нет, Балашов, ты эгоист, но то твое дело. А для меня ты хоть и друг, но друг нерентабельный. Я мозгами раскинул, а какого дьявола я вкладывался в тебя? Все кому не лень сейчас на терроре деньги рубают, а у меня — нули в кармане. Без единиц и двоек.
Коровин еще долго рассказывал о своем непростом положении в мире бизнеса, виновник же слушал молча, отпивал водку и зажевывал ее жестким мясом-бастурмой. Когда издатель, все-таки выдохшись, замолчал, оказалось, что графин пуст.
— Скажи мне, Витя, ты думаешь, что раньше: камень или мысль о нем?
Коровин щелкнул пальцами, призывая официанта.
— Мысль о нем. Вот я подумал о водке, и появится водка.
— Верно. А знаешь от чего гибнет Москва?
— От водки?
— Нет. От того, что не верит в мысли, написанные в книгах.
— Это ты о себе? Боишься, не поймут? А, знаю теперь, отчего ты в бега подался.
Коровин приободрился, подбоченился. Он сам напоминал графин теплой водки, который полон всегда.
— Поймут. Мы как в Америку права продадим, так здесь сразу поймут. Теперь у нас так. А там, говорят, все скупают. Как слово «террор» услышат, так баксы туда. Поймут.
Балашов огляделся вокруг. Посетители ели еду. Склонились над столами, осинки в бурю. О чем люди думают? О чем едят молча? О чем пьют?
— Погоди, Витя, — оборвал он издателя. Если бы Коровин сейчас нашел нужные слова, те, которые убедили бы его, он согласился бы издать эту проклятую книгу. Но нужных слов Коровин не находил… Грустно… Игорь достал мобильный и, уже не слушая Коровина, позвонил другу Фиме[31].
— Фима, ты? Да, уезжал. Да, в Москве. А ты? В центре? И я. Книгу мою с издателем отпеваю. Да, соскучился. Вот звоню.
— Подъезжай, посиди с художниками. Художники злы, но искренни. С ними не соскучишься, — отозвался Фима.
Балашов расслышал голоса, женские голоса. В пивной на Полянке, наверное, проще остаться не понятным, а понятым. А значит, надо спешить туда.
Коровина уговаривать не пришлось. Вите больше денег хотелось, чтобы вокруг балашовской книги велись споры-разговоры, чтобы крутилась она на слуху людей, пускай и в «пивных базарах». Может быть, какой-нибудь потомок через годы вспомнит, что когда-то, прохладным осенним днем, к знаменитому писателю пришел Витя Коровин и предложил…
Народ в пивной нависал над столами, смешивался жадными губами с пивной пеной и вновь вырастал из нее, оживая лицами. Фима ждал Игоря. Балашовский школьный друг обладал странной особенностью: он мог месяцами отшельничать в мастерской, лохматой от клочковатой пыли и вздыбившихся кистей, но, всплывая на поверхность изредка, случайно, умудрялся оказываться в самом тесте человечей массы. Вокруг Фимы можно было застать футболистов и артистов, директоров заводов, мастеров боевых искусств, ветеранов спецслужб, модельерш и так далее и так далее. На сей раз Балашов застал его в компании бывшего режиссера известной киностудии и женщины, каким-то образом служащей киномузе. Балашов, взглянув на нее, сделал вывод, что она, видимо, с режиссером пришла, но уйти готова и не с ним. Она была еще красива лицом, на скуле поблескивала мушка. Но взгляд Игоря приковала аристократическая тонкость ее запястья. Царство скованного электричества обрело парижские черты, иные женщины и их мужчины превратились в густые мазки-маски на эскизе Тулуза Лотрека.
— О, человек пришел. Пьет водку с пивом. Книги пишет! — радостно представил Балашова Фима.
— В стол? — ехидно поинтересовался бывший режиссер.
— Почему в стол? — вступился сразу Коровин. — Бестселлер в типографии, на вылете.
— Откуда знаете, что бестселлер, если еще на вылете? — скривился в ухмылке режиссер и смерил Игоря дурным глазом.
— А оттуда. Я продюсер, у меня нюх на такое дело. Его книга — это книгам книга.
На режиссера знакомство с продюсером подействовало успокаивающе. Кто сейчас с такими спорит… Может, и самому пригодится.
— Я и сам пишу мемуары…
— Уже десять лет, — перебила режиссера женщина-«лотречка» и обратилась к Фиме: — А о чем человек пишет?
— Мы все об одном пишем. Но разными органами.
— Вы тоже так считаете? — она уперлась взглядом в Балашова.
— Фима романтик. Он видит в жизни объединяющее начало. А я думаю, любовь — это информация, хранящая жизнь человека в эпизодах. Это хребет души.
— А в чем противоречие? — встрепенулся Фима, большой любитель поспорить во время разрывов затворничества.
— Да, в чем? — спросил и режиссер.
— Ну, скажи им! — подхватил и Витя Коровин и, не дав Балашову ответить, продолжил сам: — Вот он и со мной так: сперва написал, а потом как концы в воду. Хоть сетью вылавливай. Вот противоречие! Почему дар провидения Бог дает одним, а ум — другим? Вот что мне объясните.
— А что тут сложного? Ум не пишет, ум оценивает. Правильно все, ведь провидение — это что? Знание целого. Будущее в прошлом, вся вода в одной молекуле. Так? Нет, у меня другое. Проясни, Игорек, в чем наша разница.
— Фима, для вас любовь — приобщение и связь, а для вашего друга — одиночество, отчуждение, — «лотречка» выдохнула слово «любовь», как белый пар от сигаретки.