— Тьфу ты, я с тобой по душам… — Гость виновато улыбнулся. — Хотя и понятно. Ласка — она всем первое дело. А то говорят, дурак. Старый еще… Молоко, говорят… А ей ласка эта не нужна, что ли? Нет, теперь самый клев в судьбе попер. Тридцаткой еще разжиться — и хорошо. Вроде жить нужно. Не потому что привычка, а вроде как есть зачем».
— Ну?
— Я не понял.
Игорь повесил трубку. Не то что за рассказ обиделся, а вдруг устал. За окном вскипало серое молоко. Он вернулся в кровать, закрыл глаза и услышал шёпот:
— Ты меня замуж берёшь ещё, Балашов? Ты возьми меня. Пожалуйста. Я тебя… люблю.
— Я знаешь что поняла? Пока ты читал, поняла. Изменить тебе могу, а всё равно с тобой буду. Знаешь, настоящая верность — не когда не изменяешь, а когда возвращаешься. Да ты знаешь, ты теперь сам взрослый. И не спеши дуться. Я и другое поняла: я бы ночь с другим мужчиной могла бы рядом провести. И ничего, тебе бы осталась верной. Даже кайф в этом, оказывается, особый. Правда.
— А ты предыдущему мужу своему как, изменяла? — Балашов постарался задать вопрос спокойно и не открыл глаз.
— Бобе? Ты про него? Когда любились — нет, а как замуж — не без этого. Только он первый гулять пошёл. Ты же его знаешь. Он добрый, но всего сердца не высосет. А если снаружи хоть краешек оставить — все. Либо схимой смирять, либо на волю отпускать.
— А я что?
— Дурачок. Я тебе уже целое утро растолковываю: я твоя. Твоя — и больше ни слова. Спроси у твоего Логинова. Он в теории разложит, как такое бывает. Только у меня условие — через ЗАГС. Согласен?
— Ты хочешь? Знаешь, мне сон пришёл, — Балашов тревожно, сбивчиво рассказал про Кеглера и про ребёнка. Маша странно посмотрела на него:
— Дурак. Дважды дурак.
Игорь согласился. Стало легко, и он сразу уснул. Задремала на его груди и Маша. Она спала, впервые за ночи с Балашовым, слегка похрапывая, будто вдруг стало ей всё равно, что там подумает спутник по жизни, и так, в избывшем тревогу сне могла бы пребывать, наверное, несколько сот утренних лет. Но настойчивый телефон снова извлёк их обоих из сна. Как подсолнечное семечко из упрямой, неподатливой, но всё же расщёлкнувшейся, скорлупы. На сей раз звонил Миронов.
Миронов вызывает Балашова. Встреча в «Шинке» 12 октября 2001-го. Москва
Миронов призвал Балашова к осознанию ответственности. Говорил о верности их прогностики, заверил, что теперь-то начинается дело. Естественно, по всем фронтам. Мобилизовал на приезд в ресторан «Шинок» к пяти часам вечера. Балашов молча ощупал взглядом стены в поисках циферблата. Стрелки убедили в наличии полдня. Логинов и Миронов за одну ночь, за одно утро — многовато.
— Никакая женщина не вернёт тебя к жизни так, как «немировская» горилка, подкопченная салом. Друг твоего германского друга к нам с юга в гости. Теперь пошло. Теперь все резервы. Васю под ружьё. А книги — после. Сначала, как учил недоучившийся студент из города Симбирска, медовая с перцем, потом телеграф, почта, мосты. Ну а уж потом — учиться, учиться, учиться.
Игорь понял, что ехать предстоит неизбежно. Но отрыв от Маши пережил болезненно, как отрыв младенца от пуповины.
— Я с женой… — промямлил он.
— Бросай это дело, нет ничего более временного, чем это постоянное. Теперь для нас с тобой мужские дела. Знаешь, что общего у диверсанта и поэта? Оба не верят словам «вечно» и «навсегда».
— Ну что, поедешь? Муж! — потянулась Маша.
— Свистает всех наверх. Тогда ведь спас меня. Как не пойти?
— Меня не брать велено?
— Нет, почему, — постарался слукавить Игорь, — ты просто дома подожди меня, я скоро. Человек приезжает с юга, не поймёшь его.
— Ну да, на троих им тебя как раз не хватает. «Шинок» — место не дешевое. Если будешь сам платить, на обручальное золото не хватит.
— Хочешь, не пойду? — предложил Балашов, хоть ему стало жаль лишиться холодной горилки.
— Хочу. А знаешь, чего ещё хочу? Забери меня, правда, на какую-нибудь Луну. Такую, где писатели пишут, военные воюют, шпионы шпионят, женщины, такие, как я, ждут в постелях своих кавалеров. В какой-нибудь Бейрут. А?
Балашов ушёл не только с тяжелой головой, но и с тяжёлым сердцем. Луна — это даже дальше, чем река Урал…
В «Шинке» Игорь еле разыскал «афганца». В субботу кабак был полон состоятельных, хорошо одетых людей, и Игорь испытывал неловкость, рыская меж столами в залах. Он, дыша перегаром на официанток и заискивающе улыбаясь, объяснял, что его здесь ждут. В одном зале он побывал трижды. Охранник начал уже приглядываться к нему пристально, но тут Балашова под руку прихватил Андреич.
— Ты что, ослеп? Морковку надо есть, чернику. Третий раз мимо проходишь. Ну ничего, у нас один дух во время штурма Тадж-Бека целый десантный батальон мимо аминовских казарм провёл. Но тебя даже за смертью не пошлёшь… Игорь посмотрел на часы. Было без пяти пять.
— Ну какие пять, Игорь? Я как позвонил, так и надо ехать. Что же я всё за вас думать должен?
Выяснилось, что Миронов уже успел отобедать с Соколяком, причем, как догадался Игорь, звонил ему «афганец» как раз во время этой встречи. Он живо представил себе, с каким выражением лица тот произносил при госте свои поучения. Мерзавец… Впрочем, первый же «Немиров» скрасил досаду, и писатель вновь стал восприимчив к краскам, коими Миронов живописал масштабное полотно геополитической жизни.
— Это наш гражданин в Ташкенте, — представил Игорю сидящего за столом человека Миронов. Человек был словно внесен в зал вместе с массивным стулом, он слился с ним в монолит. Похожее на дыню лицо излучало блаженство и лукавство. Лукавство было даровано природой, блаженство — горилкой. Великолепное сало, коим славился «Шинок», человека из Ташкента не интересовало.
«Наш гражданин» после появления Балашова вскоре исчез, успев осушить штоф с зельем. Стул с высокой спинкой осиротел.
— Вот подтягиваем резервы. Узбеков подключил. Сейчас и немцы в бой. Старые связи. Русским под Каримовым тяжело. Из-под него последние высачиваются. Где еще остались, спросишь? В СНБ! Наши. Потому что специалисты, их тогда еще готовили. А сейчас кто их будет готовить там? Каримову больше всех других специалисты нужны. Значит, наши. Пиндосы ему чем, кроме денег, помогут? Сегодня с ним, а завтра с чертом самим…
— А зачем узбеки?
Миронов рассердился. Как можно не понимать! Он пожаловался на Васю Кошкина, пропустившего общий сбор. Он сказал, что воспитывать их, молодых, надо. Захмелевший Балашов возгордился приобщением.
— Ты, Игорь, свою жизнь проспать собираешься? Со шпаной дерешься. Глупо. Тебе теперь любого ребенка опасаться надо. Соколяк с делом приехал, Большой Ингуш на нашу сторону качнулся — моими, между прочим, стараниями. А это дополнительная опасность. Тебе следовало систему ЧЧВ тебе изучить.
Придя домой пьяным, Балашов постарался разъяснить Маше итоги встречи.
— Едешь ты, Малыш, в метро или троллейбусе. Смотришь вокруг себя, и все тебе враги. Старушка за спиной — ты силой воображения представляешь, что она тебя зонтиком в шею. Это ЧЧВ — человек человеку волк. На руки смотри: костяшки набитые — значит каратист. Уши поломаны — в ноги пойдет, борец, если… Эра ненависти…
— А если уши из-под шапки на метр торчат — значит, лягнет?
— Не понимаешь. Не понимаешь. А Ютов своего собственного связника нам заказал! Связник в Афган ушел. Тот, который Картье убил. Но сдал одно имя — Моисей. Представляешь себе — террорист Моисей… Ютов Андреичу тайну выдал за своего беглеца… Миронов теперь даже узбеков под ружье. Мою книгу, сказал, пора в топку Истории.
— А ты? Бросишь?
— Книга вне игры. Я ее Логинову отошлю.
— Тогда ты издателю позвони, а… Он, как ты ушел, меня разбудил, ты свой мобильный дома ведь забыл… Я его так поняла, что книга в печать идет. Он сказал, ты вчера клятвенно согласился.
— Я?!
— Может быть, ты и про обещание жениться запамятовал? На мне, кстати. А я от тебя ребенка надумала. Ты в Историю уйдешь, а мне детка останется.
Логинов сотрудничает с Чары Вторая половина октября 2001-го. Кельн
Самое страшное, что представлялось Логинову в германском будущем, — это профессиональное одиночество. Он даже постарался поговорить об этом с Утой, но та отказалась понимать его.
— Русские все время думают о будущем, о судьбе. Давай поживем сегодня. Не прогорим, а поживем, — отвечала она о своем. Логинов признал за ней правоту, но от того не стало легче. На службе беседовать о личном не было принято, он вконец замкнулся, много времени проводил в своем кабинете и даже попробовал курить. Жить сегодня, судя по всему, на немецком языке значило «работать на завтра».
Тем больше занимало его сотрудничество с туркменом Чары. Бог в лице Миронова послал ему хотя бы эту мужскую забаву.
Шефа редакции одолел испуг, и он решил не затыкать рот Логинову, пока не станут ясны последствия первой скандальной «туркменской» передачи. Но время шло, а последствий не было, ноты протеста из Ашхабада не поступило, и даже Берлин не нахмурил брови. Выходило, что расчет сотрудника оказался верен! Шеф успокоился, и Володя, увидев это, вошел во вкус. К ревности редакционного коллектива он утвердился в глазах начальства в качестве профессионального знатока туркменского режима, коему позволено то, что не дано другим, — и в каждой передаче он стремился рассказывать позаковыристей о парадоксах туркменского ханства. Материалы поставлял Чары, не растративший, вопреки ожиданиям полковника Куроя, полученные им доллары на порочных женщин, а вместо того колесивший на полученные деньги между Астраханью и Москвой в поисках историй и их свидетелей среди туркмен, бегущих и бегущих от своего Сердара в Россию. Логинов не знал, что, прежде чем сообщать в Германию о бедствиях туркменского народа и об очередных невероятных затеях Великого Туркменбаши (затеи вроде переименования месяцев и дней недели, запрета на золотые зубы, и так далее и так далее, особенно забавляли логиновского шефа), Чары выходил на связь с Андреичем, и тот давал отеческое добро на передачу сообщений для логиновской радиостанции.