Вася свернулся кольцом, убирая голову поглубже, как черепаха, и впился третьему зубами в запястье. Он понимал, что на боль этого парня не взять, он рвался к сухожилью и артерии. Он был зверем, хищным крови алчущим зверем. Красненькая была вкусна, она прибавила зверю силы.
Чеченец локтем сверху постарался пробить врагу по почкам, но того уже было не отвлечь этим. Тогда, закинув ноги глубоко вперед и уперевшись в ступеньку, он рванул свою руку с оружием — показалось, что кисть так и осталась в пасти чудища. Пора была заканчивать, подходило время ментов. Он нажал на спусковой крючок и еще раз дернул руку, отпуская с ладони оружие. Кошкин, оглушенный грохнувшим у самого уха выстрелом, ослабил хват. Чеченец уже выдернул было из-под него свой ТТ, но от рывка не удержался и опрокинулся на спину.
Вася схватил валявшийся близ него дипломат и швырнул в чеченца. Не попал. Тот ударился о решетку перил и раскрылся. Из него в лицо третьему вылетели осколки битых бутылок, мокрые бумаги, мягкий томик детектива «Бешеный». Кошкин вскочил, побежал что было силы наверх, к спасительной квартире. Чеченец прицелился в его спину, выдохнул… и вдруг обнаружил, что кисть его ходит крупной дрожью, не давая и думать о том, чтобы поймать на мушку врага. Крепко перехватив левой запястье, он приладился еще раз, но изнемогшая рука отказывалась повиноваться. Тяжелый ТТ, переложенный под непривычную руку, стал чужим, ненадежным. Он все же выстрелил, выстрелил дважды, видел, что обе пули пропороли ненавистную куртку, но враг, лишь споткнувшись, сделал еще шаг и исчез за поворотом лестницы. Чеченец знал, что врага надо добить, что надо выпустить пулю в самую его упрямую голову, просверлить упрямый лоб. Но… В нем иссякла уверенность. Если у этого черта остался в кармане даже перочинный нож, чеченец ощущал его острие в своем горле. Он поднялся, огляделся вокруг, склонился над «пуховичком», который еще подавал признаки жизни, и резко нажал ему трижды ногой на грудь. Из раны на кадыке хлынула новым потоком кровь. Потом третий выстрелил в «кожаночку», вложил напарнику в руку свой ТТ и вышел из подъезда, окольным путем двинулся к своему авто, оставленному в дальних дворах. По дороге он не забыл оттереть обувь от крови и туго перетянуть изрядно поврежденную кисть.
Чеченец успел вовремя, чутье не подвело его. Через минуту после того, как высокий сухощавый мужчина исчез меж жестяными коробками гаражей, к подъезду кошкинского дома прибыл ОМОН. По звонку соседей о стрельбе в местном отделении решили, что самим в такую передрягу лучше не лезть, и подождали ребят-специалистов.
Омоновский капитан, наморщив лоб и теребя ус, оглядел место происшествия.
— Следаков можно вызывать. Чистая разборка, а нам здесь полчаса уже как не место. Огнестрел и поножовщина меж насквозь преступными элементами. Поощряется государственными грамотами и правительственными наградами. Никонов, вызывай оперов. А санитаров уже не треба.
Он достал папироску, пожевал ее недолго и закурил. Спичка никак не хотела загораться, задуваемая сквозняком. Дверь подъезда, чтобы выветрить запах пороха, пива, крови и кошек, придержали открытой.
— Петр Алексеич, поножевщина чудная выходит. Пиво битое, саквояж! Ждали, что ли, кого, а потом схлестнулись? Две пушки на руках, а у этого глотка как собаком перекушена. У моей соседки хахаля бывшего собак так потяпал.
— А ты откуда знаешь? Что бывшего?
— Так она меня разбираться вызвала. Девка в соку, чего там! Я б влюбился, если бы не собак ее!
— То-то, что ничего. Смотри, Шерлок Холмс, и тебя потяпают за излишнее рвение. Ладно, расследуй, пока убой не подъехал. Только это, в кровь не вляпайся, нам в автобус этой грязи не надо.
Алексеич вышел на воздух. Он сам когда-то, когда лет было, как лейтику Никонову, хотел стать следаком. А в Чечне передумал. Со старшими потерся там и передумал. Учиться мучиться, а потом все одно под начальника ложиться. Лучше тут. Звезды быстрее, начальство дальше, а деревянные — так ими государь что там, что тут не балует. Хочешь жить, умей вертеть… А Никонов пусть подергается. Он в Чечнях не был. Пока. Может и выйдет толк, каждый по своей судьбе сам топает… Собак… Вот ты чудак, Никонов!
— Петр Алексеич, там на лестнице кровь вверх. И перила в ней.
— Ну что, мне тебе автоматчиков придать, если ты багрянку увидел? Думаешь, засада? Бронежилет на тебе есть, так иди и смотри. Расследуй обстоятельства, докладай обстановку, — прикрикнул капитан, но, подтянув автомат, отправился вслед за молодым. На площадке второго этажа они нашли Василия Кошкина. В правой его руке был зажат маленький швейцарский перочинный ножик.
— Третий труп? Случайная жертва огнестрельного беспредела? — удивился капитан, разглядывая Кошкина.
— Ножик сжимает, как герой Брестской крепости, — Никонов наклонился к Кошкину и пощупал пульс на шее. Скорую капитану все же пришлось вызывать: в Василии Кошкине были обнаружены остатки жизни.
Миронов, Раф и Юля у Кошкина 21 октября 2001-го. Москва
Миронов лишь через два дня узнал о том, что произошло с Кошкиным. Сам Медведев, уже целый генерал, сообщил ему об этом, дозвонившись по телефону.
— Где? — спросил Миронов и сел на тумбочку, раздавив очки.
— В подъезде.
— Где лежит? — гаркнул Миронов.
— В Бурденко.
Миронов поехал в Бурденко. По дороге позвонил Рафу. В госпитале Шариф уже ждал его на проходной. Вместе с ним стояла их медсестра Юля. Ее глаза были сухи, но кончики крашеных волос плакали беззвучно.
— Что? — бросил на ходу Миронов, стараясь проскочить вахту. Охранник встал на его пути.
— В коме он. Скоро Ирвенев с деньгами подъедет. Медведев уже был.
— Главврач как?
— Возьмет. Но сказал, один к ста… Я его такого вытаскивала, — громко, хрипло, с потугой на бодрость сказала Юля. Миронов подумал, что она еще красива. В красивых особо читается одиночество. Заглавной буквой.
Андреич не смог пробиться к главврачу, да в том и не было необходимости. Ирвенева он дожидаться не стал.
— Мальчики, выпьем? Не расходиться же… Так…
— Не на поминках, Юлия. Человек жив, пока не мертв. А ты не кори себя. Не твоя война. Не твоя война, девочка, — голос Миронова вдруг сорвался и помягчел.
— Андрей Андреич, — густо прогудел над ухом Раф и взял Миронова за рукав.
— Что?
— Поедем ко мне в офис. Втроем. Потом шофера Юле дам. Тогда за дело поговорим.
— Поедем, Андрей? Что сейчас сделать? А я его сама в Кундузе штопала. Может быть, я его лучше матери знаю.
— Матери в Калугу сообщили?
— Медведев сказал, сам позаботится.
Юля в офисе старалась напиться. Она пила и пила водку и не пьянела, а только хорошела с каждой рюмкой, и горе тенью красило ее резко очерченное лицо. Когда ее повез в Бескудниково шофер, Миронов и Шариф переглянулись и укорили друг друга взглядами, полными обиды и вражды.
— Плоть есть плоть. Жизнь, будем надеяться, сильнее смерти, а третьего нет.
Раф покачал головой. Разлил. Хорошо, что не женился тогда на Юле. Иначе сейчас не было бы этого прилива любви. Коя и есть то самое. Что сильней.
— Кто спустил свору?
— Не Ютов, я уверен. Иначе не Васю. Ключ — бывшая наша фирма. Но теперь за нас наши встанут. Теперь ответный удар за нами.
— Будем делиться?
— Делиться не будем. Будем подключать. Ютову сообщу, теперь ему пора торопиться.
Балашов продает права на книгу Октябрь 2001-го. Москва
Миронов все еще селился у Ларионова. О том, что произошло с Кошкиным, он хозяину не сказал, и его знакомым могло показаться, что он вообще позабыл о такой беде. Андреич развил бурную деятельность. Он, как паук в центре радужной сети, дергал за застывшие слюнки и они гудели утренним тонким органчиком. «Неформальная сеть», — как в свое время точно обозначил это Рустам Ютов, пришла в движение, и механика совместного движения была неподвластна, непросчитываема ни для одного из живых узелков, колеблющихся в собственных ритмах. Старые друзья-приятели, их боевые товарищи, ученики, не спрашивая разрешения у формального начальства, начали прощупывать, «пробивать», выяснять: в Москве и области, на Кавказе, в Туркмении, в Афганистане. Большинство из тех, кто участвовал в этих колыханиях на ветру, и не думали, что само колыхание исходит от Андрея Андреича. Многие не слышали о таком человеке. По большей части энергия колебаний расходовалась вхолостую, поскольку, как обычно в нынешней России, совершались они не с целью достичь результата, а по уйме других причин, в конечном счете определяемых выражением «пускать пыль в глаза» или же более коротким, но не менее емким русским словом. И будь то пресловутый паровоз с немцем-машинистом или иная ценная умелая машина, давно бы уже крякнулась она при такой эксплуатации и замерла в ожидании, когда разберут ее на металлолом бомжи… Но не то сеть. Слабые, необязательные и плохо вычисляемые связи, вращения по орбитам собственных интересов, особое умение создавать малые домашние домены, неустойчивые, но увертливые — эти качества придавали паутинам при определенных условиях особую живучесть. В отсутствии Бога и в долгой перспективе временных задач. Временных, как одна жизнь.
Балашов не мог отследить ни всех движений паутины, ни тем более оценить их эффективность для замыслов Миронова. Себя он сам видел лишь одним из узелков. Однако он уже познал силу этой особой слабой формы общественного сознания. Когда не умом, а животом устремляются к одной цели по разным мотивам. Когда из массы почти равных нулю шагов складывается нужная пауку сумма. «Геополитический вектор», — мог бы это упростить до словесного скелета сам Миронов.
И еще раз Балашов видел, что Россия, если еще не есть паутина по внешней форме, то уже готова к тому, чтобы принять таковую. Балашов часто и все чаще и чаще совмещал в мыслях Логинова и Кошкина. Оба были далеко, и неизвестно, кто дальше. И обоих не было жаль. Именно Кошкин, а не Миронов был одним из трех символов нынешней России, а Логинов — вторым. Логинов, ущербный сердцем, исходящий желчью в одиноком укрытии, Кошкин, оступившийся о невидимую ступеньку между игрой и бедой и оставленный в желтой коробке военного госпиталя в виде чахлой кожуры тела, высосанной чудовищным комаром. Третьим, последним символом балашовской России должна была стать женщина, но не Маша, а другая. Тоже одиноко стоящая, тоже «недолюбимая», но не как она, а иначе.