Самый диковинный слух принесли забульские пуштуны, уцелевшие под Шиберганом и оттянувшиеся в Кундуз, — большая сила, уверяли они, вот-вот перевалит через хребты Гиндукуша из Вазиристана, перевалит и притащит на чешуйчатой спине страшное оружие, то ли русское, то ли китайское, и оно побьет всех злых американских птиц, дробящих в крошку камень с самого неба. Еще говорили, что знающие из знающих, зрячие среди видящих обещали — в самое сердце врагам нанесет снова удар Великий Воин Джихада, и падут они духом и рухнут ниц.
Джума, наконец, принял Рустама, но отчего-то ингушу стало лишь более одиноко и зло на сердце после этой встречи. Джума был погружен в думы, и забота томилась на его широкоскулом лице. Он располнел, Джума из Намангана, и Рустам, вглядываясь в воина, сказал себе, что негоже так полнеть перед боем. Джума выслушал про Рустамову заботу, прищурился, услышав о Большом Ингуше.
— Будешь с нами? Или к себе уйдешь? — спросил Джума, словно не обратив внимание на упоминание о Ютове.
— Ты защитишь город, Джума? — ответил Рустам узбеку. «Если ответит „да“, уйду сегодня. Сам пробьюсь на запад, к Великому Воину Джихада. Если ответит „нет“, пойду с ним».
Но Джума не ответил на это, снова спрятал в прищуре несказанное слово. Вместо того он сказал странную фразу:
— Волк собаку выживать не учит.
— Пока с вами. А там мои люди скажут, — заявил Рустам, принявший решение покинуть город. Джума устремил глаза в потолок. Присутствие или отсутствие отряда кавказца его сейчас волновало мало.
— Тебе нужны женщины, Джума. В этой стране мужчины столько лет воюют, что женщины стали хрупче и тверже глины. Тебе нужны женщины, Джума, настоящие женщины. Тогда отдохнет уставший глаз.
— Значит, уйдешь. Что ж. Чтобы горела степь, чертополох не собирают в кучу. Твой глаз верен, Рустам, плов не плов без сладости, воин не воин без женщин, но, прости меня, брат, далеко твои женщины, а моя долина полна красавиц, достойных гарема эмира. Нету лучших красавиц для уставшего странника, чем красавицы родины.
Рустам, покинув Джуму, гнал от себя дурную мысль. Птица смерти — не на каждое лицо она садится, она чует добычу — и тогда не спугни ее, чтобы не упала камнем на твое лицо.
Выйдя от Джумы, Рустам почувствовал себя ущербным. По хитрости в бою, по умению обмануть врага и друга лицом и делом, не выдать мыслей и сбить со следа он не уступал сынам Азии. Но было в их ходе мысли, в их манере то, что заводило его в тупик.
— Что, не просто парить в воздухе, не расправив крыльев? — добавил ему злости таджик Абдуллоджон.
— Одинокому пустыня не страшна, таджик. Ухожу я с верными людьми. Узбеки сдадут город узбекам. А у меня другая война. Пойдешь со мной?
Таджик хмыкнул. Он сидел на корточках, опираясь руками на автомат Калашникова, еще старый, 60-х годов, с массивным деревянным прикладом и ложей. Солнце, бившее из-за школы, превращенной в казарму, раскалывало его лицо на две половины, и Рустам не мог разглядеть истинного выражения глаз.
— Что тебе здесь, под Дустумом?
— Плена что бояться? Я в плену сколько раз бывал. Хуже, чем у Сайгака, плена нет, но я вот, а где Сайгак? Рано уходить, кавказец. Сейчас уйду — зачем приходил, спросят. Ни славы, ни денег. Уйду, когда баи мир заключат, когда делить меж собой его начнут. Тогда уйду, тогда себя генералом назову, и в ночь. А сейчас уйти — ни почета, ни золота.
— Ну, смотри, таджик. Мне выжидать нечего. В горы хочу, мутно мне в городе.
В ночь Кундуз бомбили не густо, грохот тяжелых разрывов доносился издалека. Говорили, из Мазари-Шарифа. Рустам решил еще обождать, возьмут ли нападающие Мазари-Шариф, и тогда уже выбирать маршрут. На следующий день разнеслась весть, что северная столица пала, но ее защитники не сдались, а ушли в Кундуз, а кто — на юго-запад, к мулле Омару, шлющему приказы из Кандагара, а то и в северо-западную провинцию, к пакам. Уже к вечеру Кундуз стали наполнять отряды «Талибана». По большей части это были пуштуны, и их приходу не радовались узбеки, таджики и хазарейцы, еще оставшиеся в городе. Иностранцы — арабы, кавказцы, выходцы из Китая, видя белоглавое обкуренное воинство, вот-вот готовое к уничтожению друг друга за хлебную лепешку, плотнее собрались в боевые группы, обособились от местных. Их начальники приняли решение на закрытом совещании очень узким кругом — там не было даже Джумы, — и после этого иностранцы, вооруженные лучше талибов, принялись заново обустраивать огневые точки на выходах из города, то ли готовясь к встрече врага, то ли к проводам союзников. Настроение Абдуллоджона изменилось. Старик сам разыскал Рустама.
— Пора уходить, кавказец. Пора в горы.
— Что же ты? Не ты ли убеждал? Ни славы, ни денег?
— Умный живет прошлым, а мудрый — будущим. Арабы не дадут заключить мира, а Абдуллоджон не хочет дохнуть в этом глиняном кувшине. Ты как хочешь, кавказец, но я скажу тебе так: одиночество наше — разной меры. Твое молодо, как вино, мое — полно, как летняя луна. Вину солнце нужно. Оставайся, твои чеченцы мечи точат. А Джума ушел. Ушел Джума.
Рустам снова подумал об Азии, где не было тверди ни под ногами, ни за словами. Он, здоровый, бородатый мужчина, увешанный оружием, ведавший на языке вкус чужой крови, был едва не по-детски беспомощен в чужой пуповине земли. Раньше ему помогал Большой Ингуш, он брал на себя тонкие сущности, путающие мозги воина. Теперь пришло время справляться с этим самому. Или бежать от «этого» в пекло боя. Слухи об уходе Джумы с полуторатысячным отрядом. Луна. Солнце… Рустам вышел из Кундуза лунной ночью. Несмотря на бумагу от коменданта, арабы не хотели выпускать отряд из пятнадцати человек за пределы оборонительного кольца, Огненного кольца пророка, как они с гордостью назвали свои огневые точки, но чеченский полевой командир узнал ингуша и вопрос решился миром. Рустам двинулся в Кандагар.
Уже к утру, на привале, проводник исчез, как сквозь землю провалился, и Рустам пожалел, что не стал дожидаться таджика Абдуллоджона. Еще не открытая солнцу земля зыбким жаром пробрала его тело — от самых ступней до макушки. Он знал этот жар, и звериное чутье опасности не подвело его. Отряд узбеков генерала Дустума обложил его лежбище. С русскими Рустам принял бы бой. Охотно схлестнулся бы с диковинными американскими коммандос, сошедшими в жизнь прямиком из кино. Ему мечталось сбить такого инопланетянина с чудо-гидроцикла. С британцами, французами, немцами… Но пасть в кольце рыжелицых дехкан — это унизительно, постыдно, невозможно. Как унизительно воину разбиться, упав с коня или споткнувшись о камень. Почетнее сдаться в плен. И он сдался. Ингуша, как редкого хищника, рассматривали враги. В их глазах горела ненависть к наймиту — арабов и кавказцев в этих краях помнили и по чужеродной, иной жестокости, и по особой неуступчивости в денежных спорах. Но узбеков удерживала от издевательств жажда наживы. Полевой командир узбеков, важный толстозадый человек, на голову превосходящий ростом Рустама, даже пригнулся, чтобы прицениться, рассмотреть попавший в его руки товар. Его тигриные глаза светились радостным опытом. Пока людей ингуша, не связывая, распихали по двум ГАЗам, узбек дал знак адъютанту, и вскоре под брезентовым тентом уже шел допрос пленника — ингуш и узбек сидели на коврике и пили из пиал чай. Узбек извинился, что напиток из термоса, но в силу полевых условий, он надеялся, гость простит его.
Для того чтобы верно продать живой товар, надо верно найти покупателя. Хорошего талиба, особенно если пуштун, легко продать американцам. Эти лохи платят за талиба доллары, в надежде выведать страшные тайны. Которых и выведывать нечего, только уши открой да слушай, что вокруг люди говорят! Еще лучше штатникам «загонять» арабов. Поймай араба, скажи волшебное слово «Аль-Каида» — и семья твоя не будет знать голода там, где только знают, что такое «господин доллар». Чеченцев американцам торговать тяжелее, в их черных списках кавказцев не значилось, и, как говорили, деньги за таких они платили неохотно. Забот с ними много, политикам приходилось думать о русских, а там, где исчезала простота, исчезало и золото. Торговать чеченцев русским тоже дело неблагодарное. За месяц боев это поняли и узбеки Дустума, и таджики Фахима. Так что чеченцев, если не уничтожать самим, следовало отдавать за выкуп обратно в Чечню, или отправлять в Пакистан, где собирались наемники для войны в Кашмире. Продавать чеченцев в Чечню — коммерция хлопотная, но надежная, через Турцию и Азербайджан такая торговля уже наладилась, афганский опытный люд умел приспосабливаться к любой ситуации так быстро, что знатоку этого мира смешно было слушать о гибкости западного рыночного общества. С «полезными» кавказцами следовало пить чай, оказывать им знаки наивысшего почтения — ведь не знаешь, где такого встретишь через год или месяц. Проще всего было с узбеками, таджиками, туркменами, по своим резонам прибившимися к чужому стаду. Их выкупали родственники, а, если таковых не находилось, их брали в рабство на цементный завод генерала Дустума, или отдавали за долги вассалам или соперникам. А уж совсем никчемных демонстрировали журналистам, тоже платящим деньги.
Узбек готов был поверить Рустаму, что тот не из числа непримиримых, окружающих нынешнего союзника муллы Омара — люди из крохотного отряда ингуша были слабо вооружены, их амуниции хватало на то, чтобы отогнать бандитов-грабителей, но явно недоставало для войны. (Рустам был рад, что оставил в Кундузе РПГ, пулемет Калашникова и гранаты.) Но поведение командира говорило, что кавказец вовсе не рвется обратно в свои горы, не хочет отправляться и в Турцию — из чего узбек заключил, что у пленника здесь свой интерес. А значит, где-то прячутся и деньги. Узбек решил придержать гостя и разобраться, чьих он кровей, кто его кормит. Почаевничав, он приказал отправить пленника и его людей в свое селение, а как возьмут Кундуз — там и придет время заняться его судьбой. Узбек помнил, как дядя говорил ему: «Моли Аллаха, чтобы вместо мудрости Он снабдил тебя везением, а вместо ума смекалкой. Мудрый довезет тебя на своем горбу, умный спляшет на твоей свадьбе». Узбек передал эти слова ингушу на прощание. Рустам поклонился коротким кивком головы и подумал о правоте Руслана Ютова, не желавшего укреплять свои связи с Азией. Ютов был враг уже, но свой враг, во сто крат дороже хитрого торговца живым и мертвым товаром.