— Откуда? Зона безопасности.
— Прямо с нашей крыши снимем. Из подгорья.
Третий покачал головой и вновь погрузился в молчание.
Атовулло был мужчиной авторитетным. Он сам знал свою силу, знал, что если хочет чего-то, то оно и осуществится. В этот день он не курил тугой жесткой «шишки», но его пробивала дрожь, служившая верным знаком — дерзкий план удастся.
Девушка в диспетчерской сперва не хотела отвлекаться на любопытствующего парня с мотоциклетным шлемом в руке, но, увидев десятидолларовую бумажку, все же снизошла до просителя и выяснила для щедрого журналиста, готовится ли ко взлету частный самолет генерала Ютова, или же тот летит общим рейсом.
— А вы для какого издания? — поинтересовалась диспетчерша, сообщив журналисту, что самолет Ютова готовится ко взлету и в Турцию послана радиограмма о приеме на посадку.
— «Московский комсомолец»! — выпалил мотоциклист.
— Да-а? Вы на нашего Ютова компромат не собирайте. Мы его любим очень! — вступилась за Ингуша девушка, кокетливо поглядывая на журналиста. — А то мы знаем, как вы людей мараете.
— Нет. Тут совсем другое. Наоборот. Тут его врагов замажем. Не отмоются. Красавица с изумрудами вместо глаз, ты мне только дай знать, как на взлет пойдет, и я женюсь на тебе.
— Что я, дура за журналиста? Тоже радость!
— Бойкая ты. Лучше за летчика?
— Лучше за Ютова, — хихикнула диспетчерша.
— Обижаешь гостя, да? Корыстная, да? — шутливо нашептывал чужак, извлекая тем временем из кармана еще одну десятидолларовую бумажку. — Раз обижаешь, пойду у другой счастья искать, красавица.
Диспетчерша такого пережить не смогла, и через три минуты мотоциклист знал, что машина Большого Ингуша уже греется и взлетит еще до рейса на Баку, на который все еще не явились после регистрации два загулявших дипломата.
Это сообщение застало экипаж «тройки» в дороге. «Встаем, — крикнул водителю Атовулло, — меняем колесо». Сам он открыл люк на крыше. Третий, без всяких на то указаний, извлек из-под заднего сиденья двухметровый тубус российской системы «Игла», приобретенный уже в Ингушетии у заезжих грузин. Водитель шустрил у колеса и думал о том, что было бы лучше, если бы руководил ими взвешенный старик. «Засекут, засекут нас полицейские псы», — торопил он памирца.
«Не скули, пес. Подопрут чужие — бей по ним из автомата. И не скули, Аллах занятой, он собак не слышит».
Из аэропорта снова прошел звонок. Через недолгое время маленькая белая птичка поднялась над землей и понеслась на разлете в прицел «Иглы». Запела сигналом система наведения, давая знать о совмещении цели и линии огня. Памирец Атовулло причмокнул от удовольствия — не было более удобной позиции для стрелка.
Руслан Ютов был поглощен мыслями о будущем до самой посадки на борт. И уже по пути к летному полю всплыла молчаливая рыба тревоги, поднялась из тины души. Он увидел сына. Сын был его сыном, но с чужим, отчужденным лицом. Он стал великаном, но конь под ним остался малым, чахлым, как недокормленный пони. К своему неудовольствию, в пони Ютов признал свои черты. Выражением глаз, смотрящих на Человека с презрением. Ютов отогнал от себя короткохвостую большеголовую рыбину и вынырнул из себя, но тревога, как холод на месте укуса, остались.
Он набрал номер адъютанта:
— Неспокойно, Соколяк. Где-то ошибка, а не найду, где мы просчитались. Нельзя было с русским начинать. Рустам бы не ушел. Теперь от шестерок козырями… Если со мной что, сына моего старшего держи на поводке пока.
Соколяк уловил необычное в словах своего генерала и, набравшись духа, сказал:
— У Ваших сыновей своих нукеров хватает. Я с ними не пойду, генерал. Каждому — свой причал. А вы не летите, если сердце гнется.
— Зря не пойдешь с ним. Куда тебе еще идти? — с нажимом и даже с угрозой произнес Ютов, но тут связь оборвалась. Пилот торопился, машину пускали в коридор перед большим самолетом в Баку.
Памирец Атовулло поразил «Венетту» первым снарядом, в лет. «Барахалла! Хорошие вещи делают русские», — крикнул он и смачно сплюнул черную слюну.
— Впрыгивай живо, трусливый ишак. Уходим теперь! — приказал он водителю и принялся убирать трубу в машину.
В этот момент третий, молчаливый, из пистолета ТТ недрогнувшей рукой прострелил ему снизу вверх через челюсть голову. Второй пулей он уложил на руль водителя. Добавив каждому по контрольному, он, со словами «теперь помолчишь», забрал у памирца мобильный телефон, вышел на дорогу и не спеша, прихрамывая и даже сгорбившись, пошел по ней к аэропорту. Вскоре добрый проезжий одиночка подобрал его. На крыше «Лады» умещался притороченный к багажнику целый деревянный дом.
— В аэропорт?
— В аэропорт.
— Садитесь, отец.
Молчаливый, так же не спеша, сел в салон, наклонился к водителю, словно желая шепнуть ему что-то на ухо, и выстрелил в печень. Неожиданно быстрым, мощным рывком скинул его с сиденья и поменялся с ним местами. Тронулся и уже на тихом ходу позвонил мотоциклисту:
— Езжай к городу. У белых встречных «жигулей» увидишь нас.
Мотоциклист успел выехать из аэропорта еще до того, как была объявлена тревога и машины скорой помощи и пожарной службы устремились к месту авиакатастрофы. Он легко различил знакомую фигуру на обочине. Молчаливый знаком призвал его к себе.
— А где машина? Где памирец? — с ходу принялся за расспросы мотоциклист. Он ждал от памирца похвалы и горел от возбуждения.
— Помоги. Потом говорить будем, — осадил его молчаливый.
Мотоциклист, повинуясь, принялся вытаскивать на обочину незнакомого грузного человека. Пожилой таджик подошел сзади и глубоко полоснул напарника по шее длинным и узким лезвием. Тот обернулся в изумлении, взмахнул руками в попытке сдержать хлынувшую кровь и рухнул на труп водителя. Молчаливый нагнулся, вложил ему в руку пистолет, взял мобильный телефон, а нож оставил водителю. Сам же на мотоцикле лихо погнал в город. Проезжая мимо «тройки», он отметил, что возле нее нет еще ни милиции, ни любопытствующих граждан. Всякое повидали люди за прошедший десяток лет, приучились пропускать глазами лишнее. Вскоре город скрыл молчаливого.
Соколяк, получив известие о крушении самолета, не испытал ни отчаяния, ни боли. Он вообще ничего не ощутил, потому что утратил способность к этому. В нем вмиг выгорела ткань и остался стальной каркас конструкции, по-прежнему способный к совершению действий, но не к жизни. Он вызвал горца, держащего дом под охраной, и сообщил ему известие.
— Пока не подтвердят официально, не говори жене. Как сообщат, так скажешь ей.
— А ты куда? — подозрительно спросил человек.
— Иди. Когда будешь нужен, позову тебя, — нарочито грубо отправил его адъютант. Тот оглядел Соколяка мутным взглядом, в котором трудно было различить покорность и почтение, но ушел. Соколяк спешно набрал номер своего знакомого в местном управлении МВД и сообщил, что дело с самолетом, что бы ни случилось здесь, должно быть раскрыто, а благодарность по результату тот получит щедрую. В зависимости от срочности. «Нужна полная разработка», — указал он. Только сообщает пускай в Москву, на Главпочтамт. До востребования.
Затем он позвонил Миронову. Не стал говорить о смерти генерала.
— Ваш электронный адрес работает? — только и спросил он. — Ждите через час важное письмо.
Соколяк мысленно поблагодарил Миронова за немногословность. Сел за компьютер. Кратко изложил суть. Про почту до востребования. Дал номер одного из деловых счетов в московском банке. На расходы по Рустаму. Задумался. Добавил: «В эти последние минуты, Андрей Андреевич, я жалею, что не имею Родины. Родина там, где тебя понимают. Всегда. Сейчас нечему сказать „прости“. Разве что времени суток под названием „Кандагар“. Поэтому пишу вам. И только вам. Расскажите писателю о моих словах. Человек — не функция, но замысел. Часть замысла. Я — потерянная, лишняя уже часть. Но хоть вы еще можете остаться продолжением нас. Хотя жаль будет и здесь обмануться. Прощайте».
Он отправил письмо, дал несколько повторов. Подождал, не вернутся ли. Экран приветливо светился.
Наконец, Соколяк достал коньяк, наполнил генеральским напитком рюмочку, отрезал лимон, охнул, выпил. Достал именное оружие. Первым выстрелом он лишил жизни компьютер, уничтожил твердый диск. Вторым завершил свои счеты с жизнью, все-таки удавшейся, одним рывком.
Глава третьяБалашов и красота
А бойтесь, единственно, только того,
Кто скажет, я знаю, как надо.
Маша и Игорь в ЗАГСе 30 ноября 2001-го. Москва
Игорь Балашов последним осенним днем сидел с Машей в кафе-подвальчике на Арбате и пил минеральную воду «Боржоми», что подавалась здесь в модной зеленой бутылочке. День походил на вечер, но так же мог сойти и за утро, потому что дождь смыл время в одну плоскую лужу на городском асфальте. Выпавший было короткий снег стаял. Они сходили в кинотеатр «Россия» на ужасный фильм, где люди воевали с мутантами-кровопийцами. Теперь приходилось залечивать раны, убивая остаток дня пивом, креветками и недорогим французским вином. Вид темно-красного напитка в бокале напоминал о зверствах вампиров.
— В человеке при виде крови радуется его зверь. Зверь не спрашивает о смысле, — Маша защищала авторов картины под названием «Кровь–8», — просто в тебе зверь усыплен ядом размышлений о будущем.
— А в тебе?
— Женщины кровожадней. Первым вампиром была женщина.
— Ты не путаешь с комарами?
— Комары предупреждают об атаке звуковым сигналом. Вампиры немы во мраке ночи. Тебе чужда поэтика крови. Ты у меня еще к Веку Смертника не готов!
У Маши было хорошее настроение. Не благодаря, а вопреки… Вопреки сери, вопреки балашовскому «нигилизму», вопреки еще чему-то, в чем она даже не желала себе давать отчет.
— О будущем? Я не вижу его. За счет чего ему быть? — Балашов остался серьезен. Его раздражали не Машины вкусы, а то, что и сам два часа не мог оторваться от «мнимой реальности», заливавшей белое полотно кровью.