Джудда улыбался. В один день пришли два радостных известия, подтверждая закон о парности событий, известных зрелым людям.
Из Баку сообщили, что «книга жизни дописана» — книга жизни Руслана Ютова. «Барахалла», — сказал Джудда. И еще одно известие пришло в Ашхабад. Человек, бывший в подчинении Одноглазого Джудды до начала новой войны, а потом, отряженный в боевые группы, ставшие на сторону талибов, вернулся из северных афганских краев. Он принес известия от Джумы из Намангана, слухи о чьей смерти были явно преувеличены. Джума спрашивал, не примут ли его в Ашхабаде, чтобы не обременять переменчивого генерала Дустума. Вместе со множеством рассказов о событиях последних недель он упомянул и о встрече Джумы с чужаком-ингушом, говорившим о таком джихаде в Европе, какого еще не видел мир, и о трехглавом драконе, чинящем тому препоны. Одноглазый Джудда ушел от этого разговора, но по его просьбе в плотную обработку пришедшего узбека взял Ораз Сарыев. Тихо, келейно. Джудда хотел наверное знать, чем вызвано появление здесь такого посланника судьбы. Полковник и его помощник-костоправ постарались и для Джудды, и для себя, но не смогли узнать большего. Сарыев с присущей ему почтительностью рассказал старику, что иногда даже узбеки способны говорить правду не под пыткой. Даже если они посланы генералом Дустумом. Его подмывало расспросить, что сам Джудда думает об узнике, но тот лишь наказал отпустить гонца, а заплатил умеренно, если не сказать, скупо.
Одноглазому не нужно было узнавать у гонца, послан ли тот из-за наманганца, или же на самом деле движение гонца связано с Ингушом. Старый Джудда не верил уже случайностям. Ясно, что на место Большого Ингуша пришел малый Ингуш, и малый Ингуш ищет его не просто так.
Одноглазый Джудда, конечно, и здесь не ошибся. Генерал Дустум, срочно вернувшись в ставку из-за мятежа в Калаи-Джанги (что было ему весьма на руку, как возможность выскользнуть из союзнических объятий, не дав никаких твердых обещаний), нашел время и для встречи с неким журналистом, за которого просила «прикормленная» репортерша. Дустум научился использовать и ценить прессу. Этому он научился у Масуда. Встретившись с Рустамом, Дустум быстро оценил положение и сделал выбор. Похоже, парень знал то, за что можно было взять большие деньги. Вопрос, у кого? У американцев? У Большого Ингуша? У тех, кто близок к Назари?
Американцы такое постараются не купить, а забрать. Не от жадности, а от хозяйственности. Это раз. Американцы уже успели надоесть ему, и Дустум не видел необходимости просто так помогать им. Это два. После большого взрыва их война хорошо уже обогатила его. Следующий взрыв, вероятно, тоже не принесет ему убытков…
Кроме того, ловкий парень с Кавказа многое понял про тайну «смерти» Джумы из Намангана, оттого и пришел сюда. А союзникам-американцам не обязательно узнавать о маленьких семейных тайнах большой узбекской семьи.
Оставался выбор — продать Рустама или Большому Ингушу — возможно, в виде трупа, если выйдет дороже, или же людям Назари. Лезть в кавказские разборки генералу не хотелось. С ними как завяжешься, потом не «отмажешься». Нет, только за большие деньги. Таких денег может у Большого Ингуша не оказаться.
Генерал отправил гонца в Назрань с намеком. Пусть предложат, а он возьмет костяные счеты и будет считать, сравнивать с тем, что предложат другие. Нескольких человек он отослал и туда, где могли находиться близкие к Назари люди — в Кандагар, Пешавар, Мешхед, Ашхабад, Фергану, Ош, Стамбул, Баку. Все они несли разные вести и слухи, так, чтобы только посвященный мог понять истинный смысл послания. Это были мухи, которым предстояло потревожить притаившегося паука.
Звонок из Ашхабада застал генерала Дустума за мыслями о наступлении на Кабул, но он сразу же понял, о чем идет речь. Тем более что уже как два дня нет нет да и вспоминал о гибели давнего знакомого Руслана Ютова. И о почетном пленнике. А еще через день Рустама с особыми мерами предосторожности отправили через Узбекистан в Туркмению. Казна генерала пополнилась миллионом американских долларов. Вдвое большая суммы была ему обещана по прибытии живого груза.
Логинов расходится с Утой 3 декабря 2001-го. Кельн
Добиться от Логинова желаемого, то бишь слова и дела, оказалось задачей куда более трудной, чем полагал Андреич. Самым неприятным было то, что все аргументы логики Владимир понял и принял и к информации, рассказанной ему красноречивым Чары, отнесся с доверием — так что вроде бы и второго источника, добытого Мироновым в Афганистане, ему не требовалось… Но… «Сейчас не в плане. Ждем пока», — остудил он из далекой Германии сперва туркмена, а затем и Миронова. «Технология не позволяет».
Логинов не стал посвящать Миронова в истинную причину отказничества. Он просто устал. Устал и хотя бы перед Новым годом не хотел ссориться ни с туркменами, ни с начальством. Душу изматывал, изъедал желудок разлад с Утой. За два дня до звонка Чары у Логинова вышел с немкой фатальный разговор. Ута, до того все чаще на свой лад проявляя мудрость, избегала бесед о политике, а Логинов, замечая это, с особой настойчивостью вытягивал из завязи любого разговора самую сукровицу политики. Она — о поездке в Голландию, а он — о голландских эсэсовцах, она — о командировке в Таллин, он — о безумном замысле нового Вавилона. Она — об отце, на старости лет, можно сказать, заболевшем отитом, он ей — о воспалении среднего уха, которым страдает Европа. С этого и началось. Ута так и не поняла, как связано больное ухо ее отца с безобразием, творимым, по мнению Логинова, мировым сообществом в Афганистане, и совершила ошибку, вступила в бой на территории сожителя. В Логинове после Картье и переезда в ФРГ вызрел и углублялся, углублялся свищ, который проедал его «западничество», взлелеянное за годы жизни на советской Руси. А тут скальпель операции «Неотвратимая свобода» выпустил на волю гной борьбы организма с самим собой. Идеального с действительным. Разочарование Западом — штука для интеллигента не новая, и отнюдь не только для российского. Он читал про это, слышал, догадывался, но не знал, что «это» надламливается так остро и окончательно.
Точечные ракетно-бомбовые удары США в Афганистане, постепенно переходящие в ковровые бомбардировки (как читал между строк сообщений Логинов), не просто возвращали его в прошлое. Все обстояло куда хуже. Он ловил себя на паранойе, видел очертания заговора и не верил уже в искренность американской трагедии, переворачивающей на его глазах мир. Он узнавал в себе взгляд Миронова, он слышал в себе его насмешливый голос, его слова о заговоре. Самое страшное для Логинова состояло в том, что он стал допускать мысль о правоте российских новых «почвенников», консерваторов, и собственном трагическом заблуждении, длившемся многие годы его либерального прошлого. Неужели нефть и газ Каспия, неужели военные базы в Азии, неужели потребность единовластия оказались все-таки истинной основой и «западного» пути, а идеалисты, эти западные Логиновы, послужили честным инструментом обмана?
Фрау Гайст защищалась. Она не видела своей вины в его болезни. Именно болезни. Слово «болезнь» объясняло необъяснимую трансформацию в сожителе. Это явление она назвала «искривлением мировоззрения». Не желая видеть вины, она не могла признать в его новых взглядах правоты и согласованности. Схлестнувшись, они бились до конца, но когда холодным, выжженным до злой синевы острием аргументов он коснулся самого ее горла, она все же дала ему возможность самому спастись от эшафота.
— Тебе надо уехать. Одному. Если ты такой стал, разберись в себе. Разберись, нужна я тебе еще? Я не хочу мучаться без вины. Я не бомблю твой Джелалабад. А то, что правду по-своему вижу — так мы в Германии. Здесь муж и жена — не одна сатана. Тебя никто не обманывал перед приездом сюда.
— Ты права в этом, — в тон ей, передразнивая, ответил Логинов, — вы здесь все правы. Все и всегда. Самоуверенность маленькой правды обернулась огромной ложью. Огромной, сизой, как коровий язык. Всю правду одним махом и слизнули. Теперь правда махонькая стала, как зрачок чекиста. А вокруг — огромная ложь. Зеленая, красная, черная. Плутократия. Скоро тут фашист попрет, как гриб сырым августом. Потому что фашисты обещают правду. Коммунисты — справедливость, а фашисты — простую чистую правду, без буржуазной плутократии. Страшно, что и я уже ловлю себя на том, что простой правды хочу! В том-то и дело, что ты права: я вырождаюсь. Мельчаю вместе с правдой. Завидую Балашову. У него душа еще молодая. Но ведь и я тебе в обузу не просился, Ута. Я тебя предупреждал, когда ты меня сюда звала. Так что это ты езжай, ты думай. Если в таком мне нет нужды — я без обид один останусь.
Так и сказал. Ута уехала на два дня раньше, чем собиралась, в Таллин, а он, раскаиваясь за выбранную форму, но с чувством правоты по сути, съехал с ее квартиры в дешевую гостиницу «Формула». И запил. Дурной, слабый, дешевый немецкий джин, но все же джин. Сухой, злой, почти как трезвый, Логинов достигал работы и такой же злой и прямоходящий покидал ее. Он берег там иссякающие силы, доводя трудозатраты до прожиточного профессионального минимума. А когда оказывался в прибежище, опять брался за джин. Он бы и мобильный телефон отключил, если бы не контрактное обязательство о круглосуточной достижимости.
В таком незавершенном гештальте его и подсек Миронов.
— Что значит технология?! У журналиста одна технология, быть первым! Я тебе даю проверенную сенсацию, а ты мне такую ерунду, — конечно, вспылил Андреич и сразу пожалел об этом. Знал ведь и он, что упрямящегося ишака нельзя вперед тянуть. Он решил зайти тоньше, через Балашова, но тот не подходил к телефону. А Маша огорошила полковника известием о поданном в ЗАГС заявлении и о бегстве жениха.
— Два дня в бегах, — рассмеялась Маша как можно беззаботней, но Андреича сложно было обмануть.
— Приглашаю в «Джон Булл». Срочно. У нас проблемы иного порядка, — выпалил в ответ он, и девушке полегчало. От сердца оттянуло горечь.