— Марию не жалей. Женский ум более склонен к выживанию, нежели к интеллигентскому умствованию. А если ты, Владимир, о правде свой беспокоишься, то правда в том, что Вася Кошкин в коме лежит, а твой немец Картье — в земле, а я хочу, чтобы не мы с тобой следующими стали, а те чужие парни. И мне все равно, передашь ли ты для этого всю чистую правду, или половину ее. Совесть мою не тревожь, она у меня нежная, но контуженная. Ты в Кельне высоко сидишь, а мы по подвалам прячемся. Твоего друга охраняем, а ведь не я к нему пришел, это ты да он меня втянули, если правде в лицо… Так теперь будьте любезны! Не хочешь — не передавай вообще, пусть сгинет там твой Кеглер… А у нас с Дустумом теперь взаимовыгодный договор.
Но слова Миронова в свою очередь ничуть не устыдили Логинова.
— Каждый отвечает за то, за что он отвечает. Вы людей втемную используете, а я так не хочу. Я не буду выпускать материал. И не думайте, что в обиде я. Я не в обиде. На данность зачем обижаться? А про Дустума я сам что надо найду.
— Упрямец хуже вруна. На войне, по крайней мере, так. А особенно если упрямец — в офицерском звании. С Балашова какой спрос, а с тебя… И обижаться не на что тебе. Все кому-то служат. Все. Все, кто работает. И ты служишь. И знаешь кому. Теперь-то ты горбушку демократии отломил, теперь сам нюхнул то, о чем мы и раньше знали, да вы нам не верили. Только тот, кому ты служишь, ни Кеглера, ни Балашова спасать в приступе гуманизма не станет. А я стану, хоть и не из гуманизма. Так-то.
— А то дело тоже ваше. Матери-то Паши Кеглера сообщили уже, где он?
Связь прервалась, и Володя перезванивать не стал. Все и так ясно. Одинок человек не снаружи, не в силу обстоятельств, а только и исключительно из нутра.
Передачу — так, чтобы там говорилось про ингуша, вытянутого у Дустума через пакистанское посольство, про Руслана Ютова — он перелопатил, так чтобы ничего об этом. Ни-че-го. Чары обиделся, как казалось, смертельно. Но Логинов попросту послал его по-русски. Вышло искренне, так что тот даже рассмеялся:
— Все, отстану от тебя. Кто от сердца ругается, у того душа чиста.
Единственное, о чем сделал Логинов сообщение, — это о покушении на российского чекиста, искавшего террористов Назари в Туркмении и пропавшего эксперта Кеглера, и об этом самом Кеглере, мыкающемся по туркменским узилищам от Мары до Ашхабада по воле КНБ и лично полковника Ораза С., и при полном пренебрежении России к его гражданской принадлежности. Это сообщение, как уже говорилось, коротким эхом отозвалось в прессе, но так и осталось в газетных рамках на Западе и в Москве. Зато в Ашхабаде, в соответствующих кабинетах, оно было услышано, прочтено и воспринято как предупредительный выстрел. Немецкому дипломату в Туркмении далее было высказано недоумение. В мягкой, естественно, форме.
Начальство Логинова ограничило его мягким ошейником. «Русских пока оставим, господин Логинов. Скандальная журналистика — это их, не наша стезя. Туркменбаши чудит — вот это наша тема. И взвешенность, взвешенность, следите за взвешенностью. Мы — не радио „Свобода“ и не агентство AFP», — предложил Шеф так, будто не повелел, а посоветовал. Чего Логинов не мог знать, так это того, что перед беседой с ним Шеф встретился с коллегой Беаром. И тот за стаканчиком кельша дал свой совет — Логинова трогать не надо, он из «своих», из «западных», и раньше плотно работал с известным человеком, с Гаспаром Картье из «Хьюман Сенчури» — а это не просто НПО, там людей хорошо проверяют… А что он туркмен «мочит», так им полезно — скоро о газопроводе из Туркмении в Европу переговоры начнутся, надо сперва этого урода Сердара обвинениями и упреками потяжелее нагрузить, чтобы потом манить извинениями и оправданиями — они денег почти не стоят. Оба посмеялись и поняли друг друга. Шеф успокоился и даже испытал гордость за «своего Логинова». Но кое-кому в редакции он все же поручил по возможности следить за тем, что этот герой готовит к эфиру.
Логинов после передачи решился посмотреть на себя в зеркало. На него глядело хоть и скрытое жесткой щетиной, сколотое на темных впадинах скул, но его лицо. Он снял рубашку и майку — мускулы, его тренированные сухие мускулы аскета по-прежнему панцирем прикрывали живот и грудь, и костяшки на кулаках суровыми надолбами грозили мнимому сопернику по рукопашной схватке. Соперника не было. В том-то все и дело, что соперника не было. Чтобы появился соперник, с ним нужны общие цели. Чтобы было что делить, за что лить кровушку. А тут — даже за женщину не подраться. Теперь и женщины нет. В России раньше хоть за водку дрались, так ему это претило. Теперь за деньги — тоже претит. Здесь, думал, за принципы. Дудки. Все боятся. Больше чем там боятся. Шаг влево, шаг вправо… Как по доске через пропасть. Затылок в затылок. Не глаза в глаза. Не подраться. Только если столкнуть сзади, исподтишка…
Соперник — он сам. Только прежний. Оно и ясно. Только теперь ясно: развод с Утой неизбежен. Он исторически предопределен. Балашов искал героя их времени? Вот в нем, в Логинове, и нашел.
Исторический процесс гибели российского западничества состоялся. Зревшее три века, оно погибло за десятилетие. Туристы, рванувшиеся в «терра инкогнита» из-под крышки «советского» парового котла, коммерсанты, «бычки», на зуб проверившие крепость цента и негостеприимную твердость марки, нянечки, танцовщицы, массажистки, вынюхавшие потную изнанку бюргерских парадных костюмов, иммигранты, в поисках исторических родин познавшие, что родина там, где ты нужен, и, наконец, последние герои, лишние люди предбалашовской категории — правдолюбцы-прозападники, отчаявшиеся в новой России. Вот такие, как он сам. Последние, потому что им последним довелось понять: свободы в свободных странах не больше, чем в любых других. Потому что свобода — живая вода, и ее выходы на поверхность суши определяются не законами общества, а состоянием духа. А это величина хоть физическая, поддающаяся измерению, но интимная…
Своим открытием Логинов хотел поделиться с писателем. Но тот не ответил на звонки, хотя Володя с немецким упорством человека, верящего в систему, буравил телефонную линию. Отчаявшись, он тогда вспомнил об ученых-евреях из Фрехена. Они были, как он, — Ута и Германия заботились о них, как о редких животных. Теперь питомцы останутся без ухода — по его вине. Что они думают о свободе? Чего они хотят здесь? Логинов, до сей поры избегавший этих людей, захотел поговорить хоть с ними и отправился в дорогу.
Логинов беседует с Моисеем Декабрь 2001-го. Кельн
«Подшефных» Уты Логинов застал в общежитии. В полном составе. Киевский портной также был там. Пили чай, вместо шахмат на ковре меж кроватями стояли нарды. Логинова, вопреки его ожиданиям, хозяева встретили радушно. «Кавказцы», — со смешанными чувствами подумал он. И еще подумал, что Ута ни за что не стала бы принимать нежданного, нежеланного гостя так, будто ей его только и не хватало. Впрочем, сразу же голос колючего швейцарца Гаспара Картье напомнил, как душа бежала к холодному, равномерному ходу времени при каждом возвращении с Кавказа…
— У вас прямая спина, молодой человек, — смерил его опытным взглядом портной Марк.
— Я не люблю пиджаки, — ответил Логинов, подозревая в словах библейского изгоя подвох.
— Да, в том и дело. С вашей прямой спиной и без костюма вы-таки обречены на скитания.
— Как работа на радио? — поинтересовался Мухаммед-Профессор. В отличие от более молодых спутников — Черного Саата и его могучего тельника Карата — Профессор проявлял великое любопытство к новой стране-машине. Он часто вспоминал легенду о путешественнике, попавшем в желудок огромного чудища и принявшемся за изучение внутренностей с суфийской наблюдательностью и спокойствием. Мухаммед примерил на себя роль героя-путешественника, но ему никак не удавалось пощупать рукой стальной желудок чудища. Поначалу он грешил на Саата, всячески препятствовавшего такого рода любознательности — она не раз спорили и даже ссорились шепотом. Голова группы настаивал на отказе от праздного любопытства, на подчинении мыслей и действий только одной цели. Профессор не спорил — Пустынник, не боявшийся возражать даже Одноглазому Джудде, отвечал, что это страх неверия говорит в Черном Саате. Тот, кто верит, не боится прикосновения к неверному. Если раньше Пустынник добровольно подчинялся Черному Саату, то здесь, в Германии, он стал часто оспаривать слова брата Одноглазого Джудды. На этой почве даже вышло меж ними столкновение. Черный Саат настаивал, чтобы киевского портного отвадили от их жилища. Признавая за внедрением Пустынника в синагогальную среду практическую необходимость, он требовал погнать никчемушного еврея из их пристанища.
— Шайтан глядит из глаз нечестивца. Он не желает зла, но он и есть зло. Мое сердце как паутиной опутывает, когда я вижу его глаза. Я выколю ему зрачки, если он не оставит нас.
Но Пустынник дал ему такой ответ:
— Победишь врага, поняв его. Врага боишься от неверия своего. Кто вырос с огнем, знает, как затушить пожар…
— Ты опытен, Пустынник, ты мудр. Ты был лучшим из воинства Джихада. Но не иди дальше предела, положенного воину. Еврей — враг, не мечом грозящий нам. Не оголяй щиколоток, идя по земле врага твоего. И помни: моя голова не моей волей над вашими поставлена.
В голосе Саата прозвучала угроза, но и Мухаммеду, молча следившему за ссорой, и шумно дышащему за спиной Саата Карату ясно было, что сила власти не властна над Пустынником.
Керим-Моисей усмехнулся. Он подошел совсем близко к Саату и поднес тыльную сторону ладони к его лицу, так что запах жасмина пощекотал ноздри.
— Каждая мышь свое зерно из колоса в нору тащит. Тащи свое зернышко, Саат. У каждого из нас своя боль. Я пришел, чтобы победить свое одиночество, ненависть свою. Не оскорбляй малой ненавистью эту мою боль. Никто, Саат, никто, ни ты, ни мудрейший Джудда, не властны заменить мне Аллаха. Никто. Я пришел не гнать, а принимать чужое, чтобы за мнимым увидеть истинное. Не исчерпать озера старости, тайна жизни и смерти отдыхает в холоде дна, и старик-портной ближе к этому дну, чем ты и я. Пей мудрость с лица его…