— А ты как язык не забыл?
— Стихи читал.
— Стихи читал, а домой не хочешь?
— Сволочь! — вдруг с клекотом выкрикнул второй пленник, но один из афганцев керимовского отряда хлестанул его по шее плеткой, и тот, коротко взвыв, припал к земле и замолчал.
— Прочитай мне стихи, инженер-саиб. В моих краях поэта выше воина ценят. Говорят, они к Аллаху ближе. Оттого стихосложители живут долго. У нас говорят, кто выше глядит, тот живет дольше.
Русский покачал головой:
— У нас поэты мрут рано. А я…
Стихи Кериму русский читать не стал. Он замкнулся, молчал до самого конца долгой тяжелой дороги.
Чем-то инженера-саиба напомнил Пустыннику Логинов. «Поэты рано мрут, а я»…
Пленных тогда долго держали на нижней стоянке. Их охранял не Керим, но Кериму привелось их забирать. С русскими не договорились, отступление армии задержалось, торговля солдатами заглохла в верхах, там, где красные командиры торговались с западными дипломатам, а тем временем Советы грозили новым наступлением в Панджшере и в Герате. Двоих пленных решили отправить обратно в Мешхед.
— Не хотят вас красные командиры. Не берет тебя твоя земля, — сообщил саибу Керим. Тогда его еще не звали Пустынником.
— Возьмет. Как песок воду.
До Мешхеда тот саиб не дошел. На хвост Керима села русская разведрота. Видно, прознали про пленников. Отряд Керима ушел от прямого столкновения и полез в крутые горы. Времени на привалы уже не было, Керим спешил, опасаясь вертолетов. Русские по снежному следу дышали в спину. Их не было видно, но Керим чуял их близкий запах.
— Секанем им горло, зачем тащим их? — волновались моджахеды, шедшие с Керимом. Они были правы, но Керим упрямо вел связку в каменистую высь. Шли уже на своих, обвязанные в связках веревками. Пленник с выплаканными глазами умер своей смертью, первым.
— От тоски, — пересиливая свистящий ветер, крикнул инженер-саиб Кериму, когда тот обрезал бечеву. Кериму послышалось, что русский смеется. Когда нож рассек путы, на миг освободив от связки саиба, тот рванулся, опередив Керима, и, раскинув руки, как крылья, ринулся в пропасть…
— Выпей чаю, молодой устат…
Пустынник, добравшись до кончика воспоминания, понял, отчего Логинов привел за собой саиба. Эта раскинувшаяся в ширококрылом падении птица…
— Ты читаешь стихи, молодой устат?
— Я не люблю стихи. Стихи — соблазн найти чужие ответы.
— Сера слов не даст ответ, но повысит дух, — возразил Моисей, — оттого кто смотрит выше, тот живет дольше.
— Так у персов, уважаемый Моисей. А мне поэзия не помощница. Я посредников между собой и временем отвергаю, как отвергаю религию церкви.
— Зачем мы сюда приехали? Здесь небо на сваях кирх держится, — вмешался портной Марк, считавший, что в Германии говорить об атеизме могли себе позволить лишь сексуальные меньшинства. Он предпринял было попытку поспорить об этом с Профессором, но тот был слаб в спорах, предпочитал слушать. В этот дождливый, ломящий суставы день Марка стал донимать русский кавалерист, ворвавшийся в их маленький еврейский овал и с лихостью принявшийся расправляться с заветами, с искусством, с поэзией, наконец! Кацап!
Неожиданно в разговор вступил Карат. Когда он выговаривал русские слова, его челюсти совершали могучие движения, словно он пережевывал жесткие куски мяса.
— У нас жил каменотес. Он положил у дома камень. А на камне выдолбил знак. Сказал по секрету гончару — это знак Времени. Гончар разнес по всей округе, что каменщик с ума сошел. До муллы дошло. Мулла пришел смотреть, час сидел. Потом всем людям сказал: камень должен лежать, и наступать на него нельзя никому. Люди камня стали бояться, дом обходили стороной. Вот искусство!
Черный Саат посмотрел на него строго, но было поздно.
— А раввин приходил? — поинтересовался портной.
Смуглый Карат, самый молодой в отряде Саата, густо покраснел теми частями лица, которые еще видны были из-под густой бороды. Но его выручил Логинов.
— Знак Времени — это мне понятно, — перебил портного Логинов, — я даже думаю, что вся третья война миров, которая уже началась, ведется за этот знак. Никто из соседей не пытался украсть или закопать чудной камень ночью? Я понимаю их беспокойство.
— Боялись, — ответил за Карата Черный Саат. Он тоже помнил этот камень, светлый, почти белый. Помнил и каменотеса. Его убили русские, искавшие в их ауле, что притулился на границе Забуля и Кандагара, отряд Черного Саата. Аул не бомбили, в него вошли пехотинцы, и в них никто не стрелял, но когда, обойдя дома, насытившись силой, но не найдя следов партизан, подожгли дом Черного Саата и еще пять богатых домов, и схватили муллу, и ударили его в лицо до брызнувшей крови, и когда один солдат, углядев в земле белый камень со знаком их Времени, позвал двух других, молодых и смешливых, и они принялись опустошать мочевые пузыри на этот камень, словно хлестал из него жаром огонь, — вот тут не выдержал каменотес Али, старый, мирный уже человек, не ушедший вместе с Саатом. Не выдержал и быстрым ударом молота размозжил солдату хребет. И умер на белом, очищенном камне же, лицом вверх. Умер и он, и единственная его жена. Как тебе сейчас рассказать про его смерть, русский?
Но придет время, и мы расскажем тебе про это. И другим расскажем нашим стихом.
Логинов не умел читать чужих мыслей. Или думал, что не наделен таким умением. Потому что упрямо следовал за мыслями своими. Но он вспомнил историю, однажды рассказанную им туркменом Чары. Охранник на могиле Хафиза запретил тому, праздному туристу-журналисту, сделать фотографию, сказав… как он сказал? «Нельзя остановить временное»?
Зато Керим Пустынник умел читать мысли.
— Ты понимаешь охранника камня Времени, молодой устат? Может быть, ты и про осиный ум понимаешь? — впервые в голосе Пустынника прозвучало удивление и радость, а не насмешка.
— «Осиный ум» — бог с ним, что за штука. Ненавижу ос. А охранника времени я понимаю. Я понимаю уже. Ведь еще Спиноза полагал различие между Вечностью и бесконечным Временем… А Лютер говорил, что Бог зрит Время не в продольном, а в поперечном направлении, и для него все растянутое для нас по Времени собрано как бы в одну кучу… Терпеть не могу Лютера, но мысль понятная.
— Кто такой Спиноза? — поинтересовался Профессор, чем вызвал удивление Логинова, бровь его помимо его воли полезла на высокий лоб. Неужели они не знают про Спинозу? Может быть, и про Лютера не в курсе? А ведь и «своих», и «врагов» лучше знать в лицо, подумалось ему.
— Это же ваш… — он запнулся, и его разъяснение перебил Пустынник.
— Тогда почему ты на стороне тех, кто ведет войну с охранником камня Времени?
— Я? — Логинов вздрогнул. Корни его волос налились жаром.
— Если не ты, то твой Лютер. Он уже проиграл войну.
— Почему?
Все, кто сидел в комнатушке, насторожились. Они ждали ответа от Пустынника, а тот замолчал. Он протяженным взглядом смотрел на Володю Логинова и думал о тех русских, которые на его памяти приняли учение пророка Мухаммеда. Даже если исключить из расчета тех пленных и перебежчиков из Советской армии и с Кавказа, таких — русских, принявших волю Аллаха, — он видел множество. Он не питал иллюзий. Почти все они искали способ выжить в неизбежных новых обстоятельствах. Но видел он и тех, которые признали новую веру не от слабости, а от силы, особой силы и зоркости отчаянья. Логинов мог быть из числа этих избранных — обостренное одиночеством зрение ночи, неверие к силуэтам дня, догадка, равная его, Пустынника, догадке, о прогорающих на костре Времени углях человечества. О спасении, скрытом в символе смерти. Керим ощутил близость, почти отеческую близость с гостем. Особую близость продолжения. Аллах ведет с ним тонкую партию, и правила этой игры лишь отчасти открыты ему. И им — вот чего не понять Черному Саату с его фанатичной ненавистью не к силам, а к фигурам…
Логинов пил чай и пьянел от него, как от джина. Странный, пунктирный разговор, который еще недавно вывел бы из себя своей туманностью, теперь приносил ему мазохистское удовольствие, словно знание о мышьяке, медленно, но верно уничтожающем в зубе больной нерв. Тяга к ясности, равной свободе, — больной нерв в зубе, через острую боль пережевывающем волокна жизни. В последние дни Логинов перебирал свою жизнь и искал с особым рвением дефект в ней — и все с тем же мозахистским удовлетворением отмечал, что верно решил уехать в Германию 2000-х годов — лучшего мышьяка для того, чтобы умертвить нерв европейской свободы, трудно было найти. И вот иудеи, идущие его путем, но готовые к большему, чем он. Для какой высшей цели они здесь?
Ему не хотелось уходить и хотелось рассказать тому, который его поймет, о самом важном. Об осеннем дне, не изменившем мир, но проявившем истинное соотношение Свободы и Времени… О будущем взрыве и о Смертнике, идущем по следу Володи Логинова так же, как он идет за ним… Молчание иудея подействовало на него сильнее самогона, который вливаешь в кровь наперстками. И он — рассказал о том, что шел по следу страшных, ужасных людей, которые вознамерились взорвать Германию, и уже почуял запах их пяток, и тут его приятелю пришло видение, что если не остановить здесь и сейчас хищное прямолинейное время, которое сжирает прошлое быстрее, чем сплетает будущее, и, чтобы их — прошлое с будущим связать, тогда остается одно средство — война. А он сам еще не определился, поэтому рано рассуждать, кто тут выиграл, а кто — проиграл.
— Вейз мир, это какой же холеймес в головах у нынешних молодых людей! Германия — мирная страна, живите и радуйтесь, чего вам еще! — воскликнул киевский портной Марк. Путаной речью Логинова он был искренне задет в своих чувствах.
«Гоните этого кацапа с его русскими бреднями про войну и победу от себя прочь», — говорили его выцветшие глаза, обращенные не к Моисею, не к Профессору, проявляющим преступную благосклонность к гостю, а к Черному Саату.
Логинов покинул общежитие поздно, за полночь, все же пересидев киевского портного.