В предложении Рафа Миронов нашел рациональное зерно, как рационально повторить поворот тем самым ключом, который однажды открыл замок. Тем более что о зыбкости назаровской позиции при дворе Баши обмолвился и туркмен Чары. Вот только Логинова трудно будет вернуть в ту же реку. Но то вопрос техники, а не стратегии.
— С Логиновым я разошелся. Во взглядах. Диссидент хренов. Положиться на них нельзя. А с Назаровым принято. Если не поздно, он должен спохватиться. Только он сейчас особо осторожничать будет. Нужно подход найти.
Раф развел руками:
— Может быть, вам его на чай в Москву пригласить? В интимную атмосферу квартиры?
— Не насмехайся. Можно и на чай. Только он нам там нужен. А то сюда приедет, испугается и сразу в оппозиционеры подастся. Партию создаст. А нам что толку?
— Не хотите освобождать народ от тирана?
— Неблагодарное это дело. И Богу не угодное. Вся история — это процесс освобождения человека от тирании и все большего его закрепощения. Нельзя бежать по болоту. Мы с тобой сколько тираний повергли, и что?
Раф не понял, шутит ли сейчас сам Андрей Андреевич, или говорит всерьез…
— Хорошо еще, что Бог предусмотрел черную дыру в Гиндукуше. Кто туда со своей ересью освободительной сунется, тому кирдык. Нет, пусть Назаров там сидит. Мы ему предложим обмен и помощь. Молодец, боец Шарифулин!
— Нам есть что менять, кроме Логинова?
— Есть что! — Андреич выложил перед собой мозолистую ладонь и медленно сжал ее в кулак. Козырей без Логинова у него пока не было…
Миронова предупреждают Декабрь 2001-го. Москва
…Не успел Миронов изложить Рафу озарившую его идею шантажа турменского министра, как его отвлек телефон. Позвонил взволнованный сосед, которому он поручил приглядывать за квартирой. Сосед передал, что на ответчике оставил сообщение некто Михал Михалыч, который сказал, чтобы поостеречься изволили, поскольку забрались по неведению в чужие дела и теперь на них сверху запрос поступил. «Что за запрос, не сказали, — сообщил сосед, — да вы наверняка сами знаете. С вами всегда так».
— Знаю, знаю! Не гавкающая собака опасна, а та, что молча кидается, — успокоил его Миронов. Но после разговора сам дозвонился Михал Михалычу, предварительно поменяв в мобильном сим-карту. Раф внимательно следил за мироновскими руками и лицом. В нем он обнаружил нечто новое, окончательное, как окончателен валун.
Михал Михалыч, а по жизни Петя Мишин, тоже был из «слушателей». Мишин по пустякам не звонил, не имел такой привычки. Из разговора Андреича с Мишиным Шариф сперва узнал, что завод «Кристалл» перекупили чеченцы и теперь пора доверять здоровье физикам из Черноголовки, знающим толк в фильтрах. Здесь было достигнуто очень важное для разговора изначальное взаимопонимание. Дальше Миронов только слушал, переспрашивая лишь «кто» и «от кого». Потом поблагодарил.
— Ладно, проставлюсь. Если не при жизни, то на собственных поминках.
— На хрен вам эти туркмены, Андрей Андреевич! Они же у нас снизу доверху всех проплатили. Зачем вам такие проблемы на своей земле! Бросьте вы своих заказчиков, пока не поздно. Такая у нас страна теперь, — посоветовал Мишин.
Но Раф этого не слышал.
— Нам сели на хвост. Вот как, — отвечая на молчаливый вопрос Шарифа, резко выдохнул полковник, окончив разговор, — Михаил говорит, туркмены здесь наверху выясняют, кто за полковником Мироновым стоит. Кукловода ищут. Просили принять срочные меры, чтобы частные интересы некоторых лиц не мешали дружеским отношениям государств. Чисто работают. Михаил и сам уверен, что я из-за бизнеса влез, что какую-то фирму пробиваю. Говорит, домашний на прослушку взят.
— Нашими?
— Нашими. На беседу могут пригласить. По старой памяти…
— Если найдут. Балашова тоже?
Миронов задумался.
— Береги, береги Балашова, как зеницу ока. Он еще переменит всю историю нашего жизнеописания. Еще Карл Маркс учил, что на дуге кризиса мысль как производительная сила выше лопаты, а Фридрих Энгельс потом выхолостил…
— Вы Балашова сперва разыщите. Ни его, ни девицы. От моего частника ушел! — решительно проигнорировал Маркса и Энгельса Раф.
— Найдутся, — небрежно отмел сказанное полковник.
Раф понял, что Андреич щупает словами с разных сторон некую важную мысль, за которой сам он следовать не может. А вообще может? Дальше, за Андреичем? Не пришла ли пора прощаться? Пока и ему на хвост не сели. «В конце концов, — подумал Раф, — нельзя привязывать свою жизнь ни к чьей чужой зацепочке. Не для того Бог, которого нет, вычленил мое тело из теста биомассы». Подумал — и вспомнил о Леночке его беззаботной, о его зацепочке. Усмехнулся. Нет, никому не дано жить без привязи. Прощаться ли, нет ли, только Балашова он сбережет. И Машу. Зачем? Почему именно их? Пустей нет вопроса.
Миронова звонок Мишина озаботил, но не огорошил. После появления в Ашхабаде нукера Ютова ему уже стало ясно, что карты раскрыты, игра пошла ва-банк. Впрочем, та ясность была достижением мозга, а теперь о подходе вражеского войска возвестил церковный колокол. И, взглянув со смотровой вышки в синюю даль, перекатывающуюся валами, он различил знак. Знак конца жизни.
Один сапер из коряков рассказал Миронову о знаке еще в Кабуле. Если появится такой знак, его не спутаешь ни с каким иным знаком. Он прост и полон. «Если увидишь его, пугаться не надо. Не отпускай его от себя. Пока помнишь о нем, живить живи, но как отпустишь, или, еще хуже, изгонишь по нетрезвому делу — все, смерть обидится и заберет тебя. Она женщина, к ней без внимания нельзя. Скажет, я тебе знак показывала, а ты вот как…»
Сапер прожил после рассказа не больше двух недель. Возле Кундуза, понапившись пьян, разорвался на мине.
— А ты сам его видел? — спросил за тем разговором предсмертным Миронов, но тот не ответил, только глаза затяжелели медными бляхами.
Теперь пришел его черед. Это старость. Простая и полная. Не оставляющая вопросов. Заполняющая тебя собой, пугающая заговором, что не дай тебе бог от нее отвлечься. Андреич больше смерти боялся наступления этого момента — встречи со знаком смерти, от которого нельзя отвлечься. Вериги, которые нельзя сбросить. Целибат, который нельзя снять… А вот он пришел, и все осталось по-прежнему. И стало ему не по себе. Вот что угадал в нем Раф Шарифулин. Вот за чем не захотел следовать.
Джудда уходит в Москву 7 декабря 2001-го. Ашхабад
Рустама спас «Москвич», по неясной причине заглохший по пути. Ну не стрелять же офицеру-водителю в попутчика прямо так, на миру… Перед тем как ингуша взял милицейский кордон, он как раз спешил мыслью в родные края, чтобы успеть «принять» те дела Руслана Ютова, которые еще можно было принять, пока другие не запрыгнули на скакуна, оставшегося без всадника. Ведь не потехи ради сам Аллах направил старика к нему за старания его.
А тем временем Джудда боролся с астмой. Приступы сиплого кашля и удушья имели известную ему причину и случались с чрезвычайной редкостью. Недуг приходил к нему, когда цель была видна, но путь к ней лежал через пропасть. И рукой не достать, и шаг не сделать.
Белая тура Руслана Ютова ушла с поля, была бита. Белая пешка — таран вражеской атаки, тоже вышла из игры. Миронов — то ли король, то ли слон — на него теперь смотрели войска черных. Но… У Джудды онемела рука, он не мог сделать ход. Ни мобильный, ни домашний телефоны полковника Сарыева не отвечали. Джудда, вопреки установленному меж ними с полковником соглашению, даже позвонил тому на служебный, но там растерянный голос ответил, что начальник неожиданно заболел — будто можно заболеть ожидаемо — и находится в больнице. На вопрос о больнице голос замолчал, в трубке слышно стало только частое дыхание. Одноглазый почувствовал неладное. Что ж, с философской точки зрения это было понятно и даже оправдано. Мир — зеркало. Не уязвишь соперника, не подвергнув свой живот опасности. Потому что ты и есть главный враг. Но умение мудреца — ограничивать в себе философа. Пришел час воина…
Всезнающий турок Ахмед Чалок внес ясность в картину событий, происходящих за кулисами туркменской власти. «Раджепов одолел Назарова. На наркотиках его завалил, те с русским журналистом засветились, — рассказал он Ахмаду Джамшину, — к вам тоже интерес велик, теперь раджеповцы за вами ходить приставлены, ГэБэ доверия нет». Чалок предупредил пакистанца, с которым лучше было дружить, чем ссориться в шаткие времена, что туркмены не особенно скрывают свой интерес к некоему советнику пакистанского посольства. Ахмад Джамшин, подумав, отправился к Одноглазому Джудде. Уважение его к старику было велико и страх велик, но войска коалиции уже катились к Кандагару, Великий Воин Ислама, как сообщали шифровки, больше не дружил со старыми знакомыми из Лэнгли и те всерьез вознамерились его изловить. В самом Исламабаде под ковром грызлись генералы, и разведчик в Ашхабаде ощутил зыбь под ногами. Он не желал рисковать. Сейчас — не желал. А потому, войдя в покои старика, он упал пред ним на колени, поцеловал руку и трижды попросил прощения, прежде чем начать разговор. Но Одноглазый Джудда, позволив коснуться ладони, стряхнул руку рукой.
— Поднимись с колен, уважаемый. В твоих глазах вижу мою дорогу. Но в том нет твоей вины. Расставим фигуры. В последний раз.
— Вы всегда самый дорогой гость под крышей моего жилища. Козни врагов и дураков не могут помешать вашему пребыванию здесь. Стены посольства — все еще надежное убежище для наших друзей. Но если вам, устат, стало тягостно в этой стране, где даже ветер имеет уши, а следом за мудрецом идут не ученики, а нечестивцы, то я могу помочь вам найти другое, более приятное место, где вас примут с почетом мои друзья.
— Я знаю, уважаемый, глубину вашей дружбы. Она — как вода. Когда ее много, о ней не думаешь, но в засуху и ее капля — это море надежды. Человеку свойственно жить надеждой. Нет на земле государств, где слово мудреца значит больше слова эмира. Потому лишь тот, кто уничтожит власть эмира и возведет на трон не нового эмира, а мудреца, не ищущего власти, тот заглянет в царство благо